Первым делом он осведомился об обстановке на побережье.
Поскольку море по-прежнему штормило, вражеский бриг продолжал крейсировать в виду берега. Ненастная погода делала всякую высадку невозможной. На рассвете Савари привел Троша к берегу моря. Бриг по-прежнему был в поле зрения. С того места, где он находился, при благоприятном ветре ему вполне удалось бы за один галс достичь прибрежных скал.
Однако Савари не захотел оставаться в Дьеппе. Он переоделся в штатское платье, приказал сделать то же самое своим жандармам и направился к Бивилю.
Эти двенадцать жандармов были отобраны среди самых храбрых солдат полка.
Савари отослал лошадей на постоялый двор и, ведомый Трошем, вошел в дом, где обычно останавливались эмиссары, которых английские пакетботы высаживали на берег.
Дом этот, совершенно уединенный, находился вне надзора со стороны властей. Расположенный на краю деревни и обращенной лицом к морю, он предоставлял тем, кто хотел укрыться под его кровом, возможность входить в него и выходить из него, оставаясь незамеченными.
Савари оставил своих солдат за пределами сада, перепрыгнул через изгородь и направился к хижине. Сквозь приоткрытые ставни он увидел стол, который был заставлен бутылками вина, заранее нарезанным ломтями хлебом и большими брусками масла.
Савари вернулся к изгороди, подозвал Троша и обратил его внимание на эти приготовления к трапезе.
— Подобное угощение всегда держат готовым для тех, кто высаживается на берег, — сказал ему Трош, — и оно указывает на то, что высадка будет сегодня ночью или, самое позднее, завтра днем. Начался отлив, так что они будут здесь или через четверть часа, или не раньше завтрашнего дня.
Савари не оставалось ничего другого, как ждать, однако высадки не было ни в тот день, ни в другие.
Тем не менее данную высадку ждали с особым нетерпением, ибо прошел слух, что принц, без которого ничего не могло произойти или, по крайней мере, без которого Кадудаль ничего не должен был предпринимать, находится на борту этого английского судна.
На рассвете Савари направился к береговым скалам. Земля была покрыта снегом, ветер с силой дул со стороны моря, в воздухе носились снежные хлопья, так что в десяти шагах уже ничего не было видно, однако слышно было хорошо. И тут Савари на мгновение показалось, что желанный момент вот-вот наступит.
С дороги, проложенной в низине и ведущей к скалам, донеслись голоса; Трош тронул Савари за плечо и сказал:
— Это наши, я слышу голос Пажо де Поли.
Пажо де Поли был ровесником Никола Троша, и в его отсутствие ему поручалось служить проводником.
Савари послал жандармов перекрыть другой конец дороги, а сам вместе с Трошем и двумя солдатами пошел туда, откуда слышались голоса.
Внезапное появление четырех человек на краю откоса и резкий окрик «Стой!» напугали ночных путников, однако Пажо узнал Троша и воскликнул:
— Не бойтесь, это Трош!
Два отряда встретились; спутники Пажо оказались простыми деревенскими жителями, шедшими со стороны обрыва, где они находились в ожидании высадки.
На сей раз такая попытка предпринималась, но шлюпка не смогла подойти к берегу, поскольку волны были чересчур сильными. Тем не менее на ее борту прозвучал громкий крик «До завтра!», и ветер донес до крестьян два этих слова.
Уже трижды с корабля спускали на воду шлюпку, но ни разу ей не удалось пристать к берегу.
На рассвете бриг уходил в открытое море, лавировал там весь день, а вечером снова приближался к берегу и предпринимал очередную попытки высадки.
Всю следующую ночь Савари провел в засаде, однако ничего так и не произошло, и, более того, на рассвете следующего дня он увидел, что бриг на всех парусах уходит в сторону Англии.
Савари оставался весь день на берегу, желая увидеть, не вернется ли бриг.
В этот день Савари внимательно изучил трос, с помощью которого контрабандисты совершали подъем на береговые скалы, и, хотя адъютанта Бонапарта было нелегко устрашить, он прямо заявил, что предпочел бы десять раз оказаться на поле боя, чем один раз взбираться на скалу, держась за кое-как закрепленный трос, когда вокруг буря, над головой темнота, а под ногами море.
Каждый день он письменно докладывал Бонапарту о том, как идут дела.
На двадцать восьмой день он по телеграфу получил приказ возвращаться в Париж.
За это время Бонапарт пришел к убеждению, что на борту английского брига, о присутствии которого на протяжении десяти или двенадцати дней сообщал ему Савари, не было пресловутого французского принца, без которого Кадудаль, судя по его словам, не намеревался действовать. Действуя без него, Жорж оставался бы всего лишь заурядным заговорщиком, тогда как действуя заодно с герцогом Беррийским или с графом д’Артуа, он являлся бы союзником принца.
Как-то раз Бонапарт вызвал к себе Карно и Фуше.
Посмотрим, что он сам рассказывает об этой встрече в рукописи, привезенной с острова Святой Елены на корабле «Цапля»:
«Между тем, чем дальше я шел вперед, тем опаснее становились якобинцы, не простившие мне казни своих единомышленников. Оказавшись в этом крайне тяжелом положении, я вызвал Карно и Фуше.
— Господа, — сказал им я, — хочется верить, что после долгих бурь вы, подобно мне, пришли к убеждению, что интересы Франции все еще не находятся в согласии с различными формами правления, которые она избирала себе в ходе Революции; ни одна из них не брала за основу особенности ее географического положения, численность и характера ее обитателей. Каким бы спокойным ни казалось вам сегодня наше государство, оно все еще находится на вулкане: лава кипит, и надо любой ценой предотвратить извержение. Как и многие честные люди, я полагаю, что единственное средство спасти Францию и навсегда обеспечить все преимущества завоеванной ею свободы состоит в том, чтобы поставить ее под защиту конституционной монархии с наследственной передачей престола.
Карно и Фуше ничуть не удивились моему предложению, они давно его ждали.
Карно без обиняков заявил мне, что я открыто стремлюсь занять трон.
— А если это произойдет, — произнес я в ответ, — что вы сможете сказать, коль скоро в итоге Франция обретет славу и покой?
— Что вы в один день разрушили дело целого народа, который заставит вас раскаяться в содеянном.
Я понял, что с Карно договориться не удастся, и потому завершил разговор, оставив за собой право возобновить его наедине с Фуше и, в самом деле, вызвав его несколько дней спустя.
Карно не стал делать тайны из нашей беседы, хотя, по правде сказать, мои намерения и так уже перестали быть секретом. Поскольку я не просил его хранить молчание, мне не приходилось пенять ему за неумение держать язык за зубами. В конечном счете, было необходимо, чтобы мои замыслы стали известны, дабы я узнал, какое впечатление они производят на людские умы.
Подготовило ли французов все, что я совершил, встав во главе власти, к тому, что в один прекрасный день я на глазах у них возьму в свои руки скипетр, и верили ли они, что подобный поступок с моей стороны способен привести их к покою и благополучию? Не знаю, но все же кажется правдоподобным, что это прошло бы полюбовно, не вмешайся в дело адский гений Фуше. Если он искренне верил в распространенный им слух, то его еще можно простить, если же он распространил его, чтобы создать мне препятствия, то он просто чудовище.
Едва узнав о моих планах на трон, Фуше с помощью своих агентов, но так, чтобы всем казалось, будто это исходит не от него, пустил среди главных якобинцев слух, что я хочу восстановить королевскую власть с единственной целью — отдать корону ее законному наследнику. Добавлялось также, что в соответствии с тайным договором мне окажут поддержку в этом деле все иностранные державы.
То было дьявольское измышление, ибо оно настраивало против меня всех, кому реставрация Бурбонов могла угрожать потерей состояния или жизни.
Недостаточно хорошо зная в то время Фуше, я, естественно, не мог подозревать его в таком гнусном коварстве. Сказанное мною — правда, и подтверждением этому служит то, что именно ему я поручил изучить общественные настроения. Ему не составило никакого труда представить мне отчет о ходивших слухах, ибо он сам их и придумал.
— Якобинцы, — сказал он, — будут сражаться до последней капли крови, лишь бы не позволить вам занять трон. Им не страшен монарх как таковой, я даже думаю, что они недалеки от убеждения, будто это наилучший способ покончить с монархиями, но именно Бурбонов они отвергают, считая, что должны бояться их как огня.
Такие слова, хотя и предсказывая мне препятствия, не могли меня обескуражить, поскольку сам я вовсе не думал о Бурбонах. Я обратил на это внимание Фуше, спросив его, как взяться за дело, чтобы опровергнуть эти ложные слухи и убедить якобинцев, что я стараюсь исключительно ради самого себя.
Он попросил два дня, чтобы дать мне ответ».
Через два дня, как и обещал, Фуше снова пришел к Бонапарту.
— Английский бриг, о котором нам сообщал в своих докладах полковник Савари, ушел на одиннадцатый день, — заявил он. — Дело в том, что на его борту были только второстепенные действующие лица, которых он намеревался высадить на побережье Нормандии и которые теперь доберутся туда другим путем. Вы чересчур хорошо знаете принцев из дома Бурбонов, графа д’Артуа и герцога Беррийского, чтобы поверить, будто они рискнут приехать прямо в Париж, чтобы сражаться с вами, это они-то, так и не рискнувшие, несмотря на все обращенные к ним призывы, приехать в Вандею, чтобы сражаться с республиканцами. Господин граф д’Артуа, бестолковый фат, слишком занят своими минутными любовными связями с хорошенькими английскими девицами и красивыми английскими дамами. Что же касается герцога Беррийского, то, как вы прекрасно знаете, он ни разу не воспользовался случаем доказать на дуэли или в бою свое личное мужество, хотя такую возможность не должен упускать ни один принц. Однако есть на свете, а точнее, на берегах Рейна, в шести-семи льё от Франции, человек, который исполнен мужества и раз двадцать давал доказательства этого мужества, сражаясь против республиканских войск: это сын принца де Конде, герцог Энгиенский.