Бонапарт вздрогнул.
— Берегитесь, Фуше, — произнес он, — хотя я никогда не был вполне откровенен с вами в отношении моих планов на ваше будущее, мне думается, что время от времени в голову вам приходит страшная мысль: а вдруг в один прекрасный день я помирюсь с Бурбонами и в этот день вы окажетесь в скверном положении, господин цареубийца? Ну что ж, если какой-нибудь Бурбон строит козни против меня и если это будете недвусмысленно доказано, меня не остановят ни королевская кровь, ни общественное мнение. Я хочу сделать все, чтобы моя фортуна в итоге сложилась такой, какой, по крайней мере, мне в это верится, она вписана в книгу судеб. Я опрокину все препятствия на моем пути, однако для этого мне необходимо сознавать свое право и в своих собственных глазах иметь чистую совесть.
— Гражданин, — ответил Фуше, — не случайно и не из личной корысти я завел с вами разговор о герцоге Энгиенском. Когда, после того как вы оказали Кадудалю честь встретиться с ним, Соль де Гризоль не последовал за своим генералом в Лондон, а выехал в Германию, мне было совсем нетрудно узнать, что он намеревается делать по ту сторону Рейна. Я приставил к нему того самого агента, которому на днях была оказана честь предстать перед вами. Как вы могли заметить, это чрезвычайно ловкий малый. Он проследовал за Соль де Гризолем в Страсбург, по дороге завязал с ним знакомство, пересек вместе с ним Рейн и вместе с ним приехал в Эттенхайм. Первым делом адъютант Кадудаля засвидетельствовал свое почтение монсеньору герцогу Энгиенскому, который пригласил его на ужин и удержал подле себя до десяти часов вечера.
— Ну и что, — резко прервал его Бонапарт, прекрасно понимая, к чему хочет подвести его Фуше, — ваш агент ведь не присутствовал на этом ужине, не так ли? Следовательно, он не может знать, о чем они говорили и какие строили планы.
— О чем они говорили, нетрудно догадаться. Какие планы строили — легко додумать. Но не будем пускаться в предположения, остановимся на фактах. Мой человек, как вы понимаете, не из тех, кто станет зря тратить свободное время. Так вот, он употребил эти восемь часов на то, чтобы навести справки. И он узнал, что герцог Энгиенский регулярно отлучается из Эттенхайма дней на семь-восемь; кроме того, ему стало известно, что время от времени герцог проводит ночь, а то и две, в Страсбурге.
— В этом нет ничего удивительного, — промолвил Бонапарт, — даже я осведомлен о том, что он там делает.
— И что же он там делает? — спросил Фуше.
— Навещает свою любовницу, принцессу Шарлотту де Роган.
— Теперь остается узнать, — сказал Фуше, — не было ли пребывание госпожи Шарлотты де Роган, которая вовсе не любовница герцога Энгиенского, а его жена, поскольку он тайно женился на ней и она могла бы спокойно жить с ним в Эттенхайме, так вот, повторяю, остается узнать, не было ли пребывание госпожи Шарлотты де Роган в Страсбурге лишь предлогом для принца, который, приезжая в Страсбург повидаться со своей женой, вполне мог повидаться там и со своими сообщниками, а ведь от Страсбурга всего двадцать часов езды до Парижа.
Бонапарт нахмурил брови.
— Так вот почему, — произнес он, — меня уверяли, что его видели на спектакле! А я пожал плечами и ответил, что это выдумки.
— Был он на спектакле или не был, не так уж важно, — заметил Фуше, — но я призываю первого консула не терять герцога Энгиенского из виду.
— Я сделаю нечто получше, — ответил Бонапарт. — Завтра же я пошлю своего доверенного человека на ту сторону Рейна; он доложит непосредственно мне о том, что там происходит, и сразу же после его возвращения мы вернемся к этому делу.
И, повернувшись спиной к Фуше, он дал ему понять, что желает остаться один.
Фуше удалился.
Спустя час первый консул вызвал в свой кабинет инспектора жандармерии и спросил у него, нет ли в его канцелярии сообразительного человека, которого можно было бы направить в Германию, поручив ему секретную и крайне ответственную миссию, и который мог бы проверить сведения, полученные агентом Фуше.
Инспектор ответил, что у него есть под рукой такой человек, какой нужен первому консулу, и спросил, желает ли первый консул лично дать задание агенту или же ограничится тем, что передаст указания через него.
Бонапарт ответил, что в таком серьезном деле указания должны быть предельно ясными, так что вечером он изложит их письменно и передаст инспектору, а тот вручит их офицеру. Получив эти указания, офицер немедленно отправится в путь.
Задание было сформулировано так:
«Выяснить, действительно ли герцог Энгиенский тайно отлучается из Эттенхайма; выяснить, кто из эмигрантов входит в его ближайшее окружение и кто чаще всего имеет честь видеться с ним; и, наконец, выяснить, не имеет ли он политических сношений с английскими агентами, состоящими при малых германских дворах».
В восемь часов утра офицер жандармерии выехал в Страсбург.
XXXIVОТКРОВЕНИЯ ВИСЕЛЬНИКА
Пока первый консул составлял указания, которые должен был взять с собой офицер жандармерии, в Тампле, куда были доставлены несколько уже арестованных заговорщиков, разыгрывалась трагическая сцена.
Этими арестованными были слуга Жоржа, по имени Пико, и два других заговорщика, которых задержали вместе с ним у виноторговца на Паромной улице в тот самый день, когда Лиможец увидел, как Жорж выходит из этого заведения. На карточке, обнаруженной в комнате Пико, был указан номер некоего дома на улице Сентонж; бросившись туда, полиция схватила Роже и Дамонвиля, но, опоздав на несколько минут, упустила Костера де Сен-Виктора.
Вечером того самого дня, когда его поместили в Тампль, Дамонвиль повесился.
В итоге тюремным надзирателям был дан приказ дважды в течение ночи проверять камеры заключенных; обычно же, заперев камеру вечером, тюремщики входили в нее лишь наутро.
Еще один заговорщик, Буве де Лозье, был арестован в доме некой г-жи де Сен-Леже на улице Сен-Совёр 12 февраля.
В Тампле его поместили в одиночную камеру рядом с общим теплым помещением, обращались с ним вначале чрезвычайно грубо и подвергали суровым допросам.
Это был тридцатишестилетний офицер-роялист, начальник штаба Жоржа Кадудаля, входивший в число его доверенных лиц; именно он, действуя под вымышленным именем, подготовил все те пристанища на пути в Париж, которые Савари указал в своем докладе.
Буве де Лозье был одним из самых деятельных агентов, и это по его просьбе та самая г-жа де Сен-Леже, у которой он жил, сняла жилье в Шайо, на Главной улице, дом № 6, где под именем Ларива по прибытии в Париж остановился Жорж Кадудаль.
Осознав, что на первом допросе он рассказал слишком много, и опасаясь, что на втором расскажет еще больше, Буве де Лозье решил покончить с собой так же, как это сделал Дамонвиль.
И, действительно, 14 февраля, около полуночи, он повесился на собственном галстуке из черного шелка, прикрепив его к верхнему петельному крюку своей двери.
Однако в ту минуту, когда он уже терял сознание, надзиратель по имени Савар, совершая ночной обход, решил войти в его камеру. Почувствовав, что дверь не поддается, он со всей силы распахнул ее, услышал стон, обернулся, увидел висевшего на галстуке узника и позвал на помощь.
Второй надзиратель, полагая, что речь идет о схватке, примчался, держа в руке открытый складной нож.
— Режь, Эли, режь! — крикнул Савар, указывая ему на галстук, затянувшийся на шее узника.
Не теряя ни минуты, Эли разрезал узел, и Буве мешком рухнул на пол. Все решили, что он мертв, но главный надзиратель Фоконнье, желая в этом убедиться, приказал перенести тело в канцелярию и позвать тюремного врача Тампля, г-на Супе.
Врач обнаружил, что узник еще дышит, и пустил ему кровь; через несколько минут Буве де Лозье открыл глаза.
Как только стало ясно, что он может выдержать перевозку в карете, его отправили к гражданину Демаре, начальнику высшей полиции.
Там он застал г-на Реаля и не только признался во всем, но и сделал письменное заявление. И на следующий день, в семь часов утра, в то самое время, когда офицер жандармерии уезжал в Германию, Реаль вошел к первому консулу, которого он застал в руках Констана, его камердинера, укладывавшего ему волосы.
— Должно быть, у вас есть что-то новое, господин государственный советник, раз я вижу вас в столь ранний час? — спросил первый консул.
— Да, генерал, у меня есть для вас новости чрезвычайной важности, но я хотел бы поговорить с вами наедине.
— О, не обращайте внимания на Констана, Констан не в счет.
— Воля ваша, генерал. Да будет вас известно, что Пишегрю в Париже.
— Знаю, — ответил Бонапарт, — Фуше мне это уже сказал.
— Да, но Фуше не сказал вам, ибо сам этого не знает, что Пишегрю и Моро встречаются и затевают заговор вместе.
— Ни слова больше! — остановил его Бонапарт.
И, приложив палец к губам, он знаком приказал Реалю умолкнуть.
Поспешив закончить свой туалет, Бонапарт увел государственного советника в кабинет.
— Ну что ж, — сказал он, — вы правы, и если сказанное вами верно, то это в самом деле чрезвычайно важная новость.
И тем быстрым движением большого пальца, о каком мы уже пару раз говорили, Бонапарт изобразил на груди крест.
Реаль рассказал ему о том, что произошло.
— И вы говорите, — спросил Бонапарт, — что, помимо прочего, он сделал и письменное заявление? Оно у вас с собой?
— Да, вот оно, — промолвил Реаль.
Горя нетерпением, Бонапарт почти вырвал бумагу из рук государственного советника.
И в самом деле, новость о том, что Моро примкнул к заговору против него, была для первого консула ошеломляющей. Моро и Пишегрю были единственными людьми, которых можно было противопоставить ему по части военного искусства. Пишегрю, справедливо или заведомо ложно обвиненный в предательстве и сосланный после 18 фрюктидора в Синнамари, сам по себе, несмотря на его чудесное спасение, в котором чувствовался промысел Божий, был не слишком опасен Бонапарту.