— Теперь вы будете богаты, — промолвил Мюрат, подвигая к нему банкноты и ролики червонцев. — Пусть эти деньги принесут вам счастье, хотя я в этом сомневаюсь.
После ухода Леблана не прошло и часа, как Мюрату доложили о визите Фуше.
Мюрат пользовался доверием Бонапарта и знал, что Фуше оставался подлинным префектом полиции.
— Генерал, — сказал ему Фуше, — вы только что выбросили на ветер сто тысяч франков.
— Каким образом? — спросил Мюрат.
— Дав эту сумму каналье по имени Леблан, заявившему вам, что Пишегрю живет в его доме.
— Честное слово, мне казалось, что это не так уж дорого за подобный секрет.
— Это чересчур дорого, принимая во внимание, что я все знал и арестовал бы Пишегрю по первому же приказу.
— А известны ли вам подробности его жилья настолько, чтобы не наделать ошибок?
Фуше пожал плечами:
— Пятый этаж, два окна на улицу, две двери, одна на кухню, другая на лестничную площадку, два пистолета и кинжал под подушкой. Пишегрю будет в Тампле, как только вы пожелаете.
— Надо сделать это завтра. Завтра арестуют Моро.
— Хорошо, — кивнул Фуше, — завтра в четыре часа утра Пишегрю будет арестован. Но, поскольку первый консул поручил это дело мне, я хотел бы сам довести его до конца.
— Действуйте, — ответил Мюрат.
На следующее утро, без четверти четыре, комиссар полиции Комменж, два инспектора и четыре жандарма отправились на улицу Шабане, дом № 5. На это задание были отобраны храбрые и сильные люди, поскольку все знали, что Пишегрю обладает необычайной силой и без ожесточенного сопротивления не сдастся.
Производя как можно меньше шума, они разбудили привратника, объяснили ему цель своего прихода и попросили позвать служанку Леблана.
Служанка, предупрежденная накануне, была уже одета; она спустилась вниз, открыла дверь кухни запасным ключом, изготовленным по заказу Леблана, и впустила комиссара и шестерых агентов в спальню Пишегрю.
Генерал спал.
Шестеро жандармов бросились на него. Вскочив на ноги, он отбросил двух и сунул руку под подушку, чтобы достать пистолеты и кинжал, но они уже были в руках врагов.
Его атаковали сразу четыре жандарма. Пишегрю в одной рубашке, почти нагой, оборонялся против трех из них, а тем временем четвертый нанес ему удар по ногам саблей. Генерал упал как подкошенный. Один из нападавших наступил ему сапогом на лицо, но почти тут же истошно закричал: Пишегрю зубами отодрал ему каблук и впился в пяточную кость. Трое остальных жандармов опутали его прочными веревками, затянув их с помощью вертушки.
— Сдаюсь! — прохрипел Пишегрю. — Оставьте меня!
Его завернули в одеяло и швырнули в фиакр.
У заставы Сержантов комиссар полиции и двое агентов, находившиеся вместе с ним в фиакре, заметили, что Пишегрю больше не дышит. Комиссар приказал ослабить путы. И вовремя: Пишегрю вот-вот мог умереть.
Тем временем один из жандармов отнес первому консулу бумаги, захваченные у Пишегрю.
Что же касается самого Пишегрю, то его внесли в кабинет г-на Реаля и там положили.
Реаль попытался допросить его, и Марко де Сент-Илер сохранил для нас протокол этого первого допроса, прекрасно отражающий душевное состояние, в котором пребывал Пишегрю.
— Ваше имя? — спросил его государственный советник.
— Даже если вам неизвестно мое имя, — ответил Пишегрю, — вы согласитесь, что не от меня вам следует его узнавать.
— Вы знакомы с Жоржем?
— Нет.
— Откуда вы прибыли?
— Из Англии.
— Где вы высадились на берег?
— Там, где смог.
— Как вы добрались до Парижа?
— В экипаже.
— С кем?
— Сам с собой.
— Вы знакомы с Моро?
— Да, это он донес на меня Директории.
— Вы встречались с ним в Париже?
— Если бы мы встретились, то лишь со шпагами в руках.
— Вы знаете, кто я?
— Разумеется.
— Я много слышал о вас и всегда отдавал должное вашим военным талантам.
— Вы мне льстите, — заметил Пишегрю.
— Сейчас вам перевяжут раны.
— Не стоит, лучше поспешите расстрелять меня.
— Какое имя вам дали при крещении?
— Это было так давно, что я уже не помню.
— Разве вас не называли иногда Шарлем?
— Это имя дали мне вы в тех подложных письмах, которые вы мне приписываете; впрочем, хватит, я больше не буду отвечать на ваши нелепые вопросы.
И Пишегрю в самом деле замолчал. В кабинет г-на Реаля доставили одежду и белье арестованного, взятые в его спальне.
Один из придверников помог ему одеться.
Когда Пишегрю вошел в Тампль, на нем был коричневый сюртук, черный шелковый галстук и сапоги с отворотами; облегающие панталоны были натянуты поверх бинтов, которыми перевязали сабельные раны на его голенях и бедрах. Кисть руки была обмотана окровавленным белым платком.
Закончив допрос, г-н Реаль поспешил в Тюильри. Как мы сказали, все бумаги Пишегрю принесли Бонапарту. Реаль застал первого консула за чтением, но не бумаг Пишегрю, а доклада, составленного им по поводу осушительных работ во Французской Гвиане. Находясь в Синнамари, он делал заметки о тамошнем климате и во время своего пребывания в Англии написал эту памятную записку, выдававшую в нем опытного инженера. Он закончил ее словами, что, на его взгляд, достаточно будет двенадцати или четырнадцати миллионов, чтобы добиться приемлемого результата.
Этот доклад совершенно ошеломил Бонапарта: он рассеянно слушал все то, что Реаль рассказывал ему об аресте и допросе Пишегрю. Когда советник закончил, первый консул протянул ему доклад, с которым только что ознакомился.
— Теперь ваша очередь прочесть это, — сказал Бонапарт. — Что это?
— Это научная работа невинного человека, который, как порой случается, оказался связан с преступниками и который, вдали от Франции, вместо того чтобы замышлять против нее, думал о том, как увеличить ее славу и ее богатства.
— А, — промолвил Реаль, бросив взгляд на памятную записку, которую протянул ему первый консул, — это какой-то доклад о Гвиане и способах оздоровления земель в наших заморских владениях.
— Знаете, кто его автор? — спросил Бонапарт.
— Я не вижу здесь его имени, — ответил Реаль.
— Так вот, это Пишегрю. Будьте доброжелательны к нему, говорите с ним, как подобает говорить со столь заслуженным человеком, постарайтесь завоевать его доверие, заведите разговор о Гвиане и Синнамари; я недалек от того, чтобы отправить его туда губернатором и дать ему кредит на десять-двенадцать миллионов, чтобы он осуществил там свои замыслы.
И, выйдя из кабинета, Бонапарт оставил Реаля совершенно оторопевшим от этих выводов в отношении человека, который навлек на себя смертный приговор.
Хотя из этих двух соперников генерал Пишегрю, был тем, кому, возможно, следовало придавать большее значение, Бонапарт питал к нему неприязнь в меньшей степени, поскольку тот уже утратил свою популярность, тогда как Моро был популярен как никогда. И потому честолюбивый замысел Бонапарта состоял в том, чтобы нанести удар общественному мнению, помиловав Моро и вознаградив Пишегрю. Совершив эти два акта великодушия, он мог бы затем обезглавить остальную банду, не опасаясь, что из-за этого поднимется ропот.
XXXVIЖОРЖ
Оставался только Кадудаль.
Приберегали ли его напоследок, чтобы дать другим время скомпрометировать себя, или же, будучи изворотливее, осведомленнее и богаче других, он располагал какими-то возможностями, которых не было у них?
В любом случае, после того как Моро и Пишегрю арестовали, медлить с его задержанием никакого смысла не было. И потому Фуше всерьез взялся за его поиски. Но Жорж, словно умелый зодчий, заранее приготовил в дюжине домов тайники, которые невозможно было обнаружить, не имея их плана. Много раз Фуше казалось, что он напал на его след, но, несмотря на все меры предосторожности, Жорж на глазах у него ускользал из его рук. Никогда не терявший бдительности, всегда ложившийся спать не раздеваясь, всегда имевший при себе кучу золота и всегда вооруженный до зубов, он исчезал, врываясь в первую же дверь первого попавшегося дома и с помощью уговоров, денег или угроз находил себе там убежище. Несколько таких ловких исчезновений вошли в легенду.
Однажды ночью, в конце февраля, изгнанный из дома, который обеспечивал ему пристанище, преследуемый целой сворой полицейских и затравленный, словно олень у края озера, Жорж пересекает бульвар и бросается в улицу Предместья Сен-Дени. При тусклом сиянии освещенного витража он читает: «Гильбар, дантист-хирург», изо всех сил дергает дверной звонок, дверь открывается, он вбегает, закрывает за собой дверь, на вопрос консьержа, кто ему нужен, отвечает: «Господин Гильбар», на середине лестницы сталкивается со служанкой хирурга, которая спускается вниз и, увидев закутанного в плащ человека, пытающегося преградить ей проход, уже готова закричать: «Воры!»
Жорж достает из кармана платок и прижимает его к щеке.
— Врач принимает, сударыня? — со стоном спрашивает Жорж.
— Нет, сударь! — отвечает горничная.
— Где же он тогда? — интересуется Жорж.
— Спит. Еще бы, уже полночь, давно пора спать.
— Он поднимется ради меня, если это друг рода человеческого.
— Друзья рода человеческого спят, как и все прочие люди.
— Да, но они встают, когда взывают к их сердцу.
— У вас болят зубы?
— И не говорите, адская боль!
— Думаете, вам придется вырвать несколько зубов?
— Да хоть всю челюсть, если надо.
— Тогда другое дело. Но знайте, что доктор берет не меньше луидора за один зуб.
— Два луидора, если потребуется.
Служанка поднимается по лестнице, впускает Жоржа в кабинет, зажигает две свечи у кресла и входит в спальню; через несколько минут она возвращается со словами:
— Доктор идет следом.
И в самом деле, минуту спустя врач вошел в кабинет.
— Ну же, дорогой доктор, — вскричал Жорж, — я вас заждался, нет сил терпеть!
— Вот и я, вот и я, — успокоил его доктор. — Садитесь в это кресло… Вот так, хорошо… А теперь покажите, какой зуб у вас болит?