Кабриолет продолжает быстро удаляться от них по улице Сент-Ясент, хотя эта улица идет в гору; затем, опережая их на прежнее расстояние, он пересекает площадь Сен-Мишель и въезжает на улицу Фоссе-Месье-ле-Пренс, в то время называвшуюся улицей Свободы. Жорж поднял капот кабриолета, но через заднее окошко он видит запыхавшихся людей, явно бегущих вслед за ними, и кричит Леридану, держащему вожжи:
— Гони, нас преследуют! Гони, а не то нас схватят! Ну же, давай, во весь дух!
Кабриолет, словно вихрь, проносится по улице и выезжает на перекресток Одеона, как вдруг Кальоль, которому почти удалось догнать его, делает последнее усилие, хватается за поводья лошади и кричит:
— Стой! Именем закона, стой!
Привлеченные шумом, который в своей безумной гонке производит кабриолет, все выбегают на порог своих домов. Лошадь, схваченная за удила, делает еще несколько шагов, волоча за собой Кальоля, повисшего на поводьях, и останавливается.
Подоспевший Бюффе вскакивает на подножку кабриолета и засовывает голову под капот, чтобы разглядеть тех, кто сидит внутри, но тотчас же раздаются два пистолетных выстрела, и Бюффе падает навзничь, получив пулю в лоб. В это же мгновение Кальоль чувствует, как его рука, которой он держит поводья лошади, безвольно повисает. Рука у него раздроблена!
Жорж и Леридан выскакивают из кабриолета, один — направо, другой — налево.
Леридан не успевает сделать и десяти шагов, как его хватают, причем он даже не пытается сопротивляться, тогда как Жорж, напротив, с кинжалом в руке отбивается от двух полицейских агентов.
Он уже заносит кинжал над одним из своих противников, чтобы нанести ему удар, как вдруг подмастерье шляпника по имени Тома бросается на него и хватает его поперек тела. Два других зрителя этой сцены, Ламотт, служащий лотерейной конторы с улицы Французского театра, и Виньяль, оружейный мастер, с двух сторон хватают его за руки и отнимают у него кинжал.
Жоржа скручивают, заталкивают в фиакр и отвозят в префектуру полиции, где начальник отделения Дюбуа допрашивает его в присутствии Демаре.
Облик Жоржа вызвал глубокое удивление у обоих полицейских.
Вот что Демаре рассказывает о впечатлении, которое он испытал при виде Кадудаля:
«Жорж, которого я никогда не видел прежде, всегда представлялся мне кем-то вроде Горного старца, посылающего в дальние края своих ассасинов убивать иноземных владык. Я увидел, напротив, полное, свежее лицо, ясные глаза, уверенный, но в то же время добрый взгляд и такой же голос. Несмотря на изрядную тучность, двигался он легко и непринужденно. У него была круглая голова, очень короткие курчавые волосы, никаких бакенбардов, и во всем облике его не было ничего, что выдавало бы в нем руководителя убийственных заговоров, долгие годы властвовавшего в бретонских ландах».
— Несчастный! — вскричал Дюбуа, увидев его. — Вам известно, что вы наделали?! Вы только что убили одного отца семейства и ранили другого!
В ответ Жорж рассмеялся и сказал:
— Это ваша вина.
— Как это моя вина?
— Несомненно; надо было посылать за мной холостяков.
XXXVIIГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ
Мы уже говорили, что Фуше был крайне заинтересован в смерти герцога Энгиенского, которая должна была навсегда рассорить Бонапарта не только с домом Бурбонов, но и со всеми европейскими монархами.
И вот, в ходе допросов, Жорж, Моро и Пишегрю в определенном смысле подтвердили ожидания Фуше, повторив один за другим то, о чем вначале говорилось лишь расплывчато, а именно, что какой-то принц из дома Бурбонов должен был приехать в Париж и встать во главе заговора.
Мы помним, что Бонапарт, опасаясь оказаться на ложном пути, куда его могла завести ненависть Фуше, направил жандармского офицера проверить факты, предъявленные временным министром полиции, который, не имея министерского портфеля, сделался ее истинным руководителем. Ренье, верховный судья, и Реаль, государственный советник, были, сами того не подозревая, лишь его послушными марионетками.
Жандарм отправился в путь.
Когда невидимая и неведомая сила предрешает, что какое-то счастливое или роковое событие неизбежно должно произойти, все приходит на помощь этой воле, которая берет людей в оборот и толкает их туда или сюда, наугад, но всегда ведет их к одной и той же цели.
Для всех без исключения великих событий нашего времени характерно весьма мало влияние, оказываемое на них отдельными личностями. Те, кого считали самыми сильными и самыми искусными политиками, на самом деле ничего не определяли и ничем не управляли, это события вели их за собой. Могущественные, пока они были поборниками развития, эти люди становились бессильными, когда пытались препятствовать ему; именно такова была истинная звезда Бонапарта: она сияла, пока он сам представлял интересы народа, и закатилась в свете безумной кометы 1811 года. Породнившись с римскими цезарями, он решил породнить дело Революции, что было невозможно, с делом старых монархий. Философу остается лишь со смиренным удивлением взирать на эту силу, которая парит над человеческим обществом и действие которой заключается в ней самой; не в превосходстве отдельной гениальной личности или целого сословия следует искать средство управлять людьми.
Можно обратить в свою пользу ее плоды, но нельзя присвоить себе ее заслуги.
Так вот, случаю было угодно, чтобы этот жандарм, который в любых других обстоятельствах послужил бы всего лишь зеркалом чужих взглядов, имел свое собственное мнение. Выехав из Парижа в убеждении, что именно герцог Энгиенский был тем принцем, которого ждал Жорж, он вообразил себя избранником судьбы, который должен пролить свет на этот великий заговор, и начиная с этого времени воспринимал все исключительно под таким углом зрения.
Прежде всего он письменно заверил, что герцог Энгиенский действительно ведет в Эттенхайме жизнь, полную интриг, что он действительно отлучается куда-то дней на семь или восемь под предлогом охоты, но истинной причиной его отлучек является подготовка заговора.
Что касается его отлучек, которые сам герцог впоследствии отрицал, то, надо полагать, они наделали много шуму, коль скоро его отец, принц де Конде, писал ему из Англии:
«Мой дорогой мальчик, нас уверяют здесь, что полгода назад Вы совершили поездку в Париж, другие говорят, что Вы побывали лишь в Страсбурге; согласитесь, что было довольно бесполезно рисковать своей жизнью и свободой, ибо Ваши нравственные правила, и в этом отношении я совершенно спокоен, запечатлены в Вашем сердце так же глубоко, как и в нашем».
Герцог ответил на это так:
«Решительно, дорогой папа, надо очень мало знать меня, чтобы осмелиться говорить или пытаться уверять, будто я могу ступить ногой на республиканскую территорию иначе, чем с тем званием и тем общественным положением, в каком мне суждено было родиться. Я слишком горд, чтобы склонить голову. Вероятно, первый консул сможет уничтожить меня, но ему не удастся меня унизить».
Но куда серьезней для его судьбы явилась одна страшная случайность; когда этот жандарм стал интересоваться именами лиц, составлявших обычное окружение герцога Энгиенского, ему ответили, что самым дружеским образом тот видится с двумя английскими дипломатами: сэром Френсисом Дрейком, посланником в Мюнхене, и сэром Спенсером Смитом, посланником в Штутгарте, которые, невзирая на большое расстояние, часто совершали поездки в Эттенхайм, а кроме того, с английским комиссаром полковником Шмиттом и генералом Тюмери. Так вот, имя Тюмери, произнесенное устами немца, звучит как Тюмерье; чтобы переделать Тюмерье в Дюмурье, достаточно было изменить лишь две буквы, что жандарм и не преминул сделать. В его депеше имя генерала Дюмурье, написанное по-французски, заменило имя генерала Тюмери, что придало пребыванию герцога Энгиенского на берегах Рейна огромную важность. С этого времени стало ясно, что Франция оказалась в кольце обширного заговора: Моро в Париже был его центром, Жорж и Пишегрю действовали на западе, Дюмурье — на востоке, и Франции ничего не оставалось, как защищаться внутри этого кольца, образованного вокруг нее гражданской войной.
И еще одно обстоятельство. В те времена — не знаю, так же ли обстоит дело и в наши дни, — жандармские офицеры, какое бы задание они ни выполняли, всегда направляли копию своего рапорта главному инспектору жандармерии, и по этой причине их никогда не использовали в делах, требовавших полной секретности.
Два рапорта эмиссара Бонапарта прибыли с одной почтой: один был адресован генералу Монсе, второй — г-ну Реалю. Господин Реаль работал с Бонапартом в определенные часы, а генерал Монсе приходил к нему каждое утро в соответствии с заведенным порядком; и вот, явившись, как обычно, но на сей раз имея в кармане рапорт жандарма, Монсе тут же передал его первому консулу. Рапорт произвел на Бонапарта страшное действие: ему виделся у ворот Страсбурга вооруженный Бурбон, который, дабы вступить во Францию, дожидался лишь известия о его гибели; ему виделся целый эмигрантский штаб вокруг единственного принца, которому достало мужества обнажить шпагу, чтобы защищать интересы монархии; ему виделись английские посланники, английские комиссары и, наконец, Дюмурье, еще больший англичанин, чем сами англичане. Бонапарт отпустил Монсе, но оставил рапорт у себя и приказал никого не впускать.
Выйдя от первого консула, Монсе должен был отправить вестовых к Фуше, к двум консулам и к г-ну Реалю, чтобы те явились в Тюильри к семи часам вечера.
Однако ранее Бонапарт назначил на семь часов вечера аудиенцию Шатобриану. Поэтому он тотчас же велел своему секретарю, г-ну Меневалю, написать автору «Духа христианства» письмо с просьбой перенести встречу на девять часов.
Судьбы двух этих великих гениев были странным образом связаны друг с другом. Оба они родились в 1769 году, и оба уже достигли тридцатидвухлетнего возраста. Два этих человека, которые родились в трехстах льё друг от друга и которым суждено было встретиться, сблизиться, расстаться и снова сблизиться, росли, не зная друг друга: один — в душной классной комнате, за высокими и сумрачными стенами военной школы, подчиняясь тем строгим правилам, которые формируют военачальников и государственных деятелей; другой — блуждая по песчаным дюнам сообща с ветрами и волнами, не имея другой книги, кроме Природы, другого наставника, кроме Бога, двух этих великих учителей, которые формируют мечтателей и поэтов.