ырех матросов умирающего перенесли в удобную постель; на другой день его погрузили на шлюп из Остенде.
На Джерси он прибыл в горячке.
Только к весне 1793 года больной ощутил в себе достаточно сил для того, чтобы продолжить путь. Он отправился в Англию, надеясь встать там под какое-нибудь роялистское знамя. Но там его состояние не только не улучшилось, но и ухудшилось: обострилось заболевание легких, и медики, посовещавшись, прописали ему абсолютный покой, заявив при этом, что даже при соблюдении всех предосторожностей больной протянет не более двух или трех лет.
Такое же предсказание ранее было сделано автору «Орлеанской девственницы». Господь, вновь толкнувший медиков на обман, на сей раз в отношении автора «Духа христианства», взамен щедро вознаградил нас.
Вердикт врачей вынудил г-на де Шатобриана оставить оружие; он взялся за перо, написал «Опыт о революциях» и набросал план «Духа христианства». Затем, поскольку обе эти великие книги, столь противоположные по своему духу, не могли спасти их автора от голодной смерти, в свободное время он занимался переводами, оплачиваемыми из расчета один ливр за страницу.
В этой борьбе за существование он провел 1794 и 1795 годы.
Еще один человек в это же самое время тоже боролся с голодом; то был молодой командир батальона, захвативший Тулон. Руководитель Военного комитета, Обри, лишил его командования артиллерией; он приехал в Париж, где ему было предложено командование бригадой в Вандее; он отказался от этого назначения и, оставшись без всякой должности, примерно тогда же, когда Шатобриан занялся переводами, стал составлять заметки о средствах укрепления военной мощи Турции в борьбе против вторжений европейских монархий.
К началу сентября, дойдя до полного отчаяния, этот командир батальона принял решение утопиться в Сене. Он уже шел к реке, как вдруг, при входе на мост, встречает одного из своих друзей.
— Куда идешь? — спрашивает его друг.
— Топиться.
— Почему?
— У меня нет ни одного су.
— А у меня двадцать тысяч франков; поделим их.
И друг отдает десять тысяч франков молодому офицеру, который не бросается в реку, а 4 октября, направляясь в театр Фейдо, узнает, что отряд национальной гвардии секции Лепелетье заставил отступить войска Конвента, находившиеся под командованием генерала Мену, и что теперь ищут какого-нибудь генерала, способного исправить положение.
На другой день, в пять часов утра, генерал Александр Дюма получил от Конвента приказ взять на себя командование вооруженными силами. Но генерал Дюма был не в Париже, и Баррас, назначенный вместо него, исхлопотал разрешение взять себе в помощники бывшего командира батальона Бонапарта.
5 октября — это 13 вандемьера.
Наполеон вышел из безвестности благодаря победе; Шатобриану предстояло выйти из нее благодаря шедевру.
День 13 вандемьера привлек, несомненно, взгляд писателя к генералу, но и появление «Духа христианства», в свой черед, привлекло взгляд генерала к поэту.
Вначале Бонапарт питал предубеждение против г-на Шатобриана. Как-то раз Бурьенн выразил ему удивление, что человек с таким именем и такими заслугами не фигурирует ни в одном из списков кандидатов на различные должности.
— Вы не первый говорите мне об этом, Бурьенн, — произнес в ответ Бонапарт, — но я ответил на этот вопрос так, чтобы больше к нему не возвращаться. У этого человека такие представления о свободе и независимости, которые никак не согласуются с моими взглядами. Я предпочитаю иметь в его лице открытого врага, а не подневольного друга. Впрочем, дальше будет видно. Вначале я испытаю его на какой-нибудь второстепенной должности и, если он справится, буду его продвигать.
Из этих слов становится ясно, что Бонапарт не имел никакого представления о том, чего на самом деле стоит Шатобриан.
Но вскоре публикация «Аталы» придала такую известность имени ее автора, что с этого времени первый консул, ревнивый ко всему, что отвлекало внимание от его собственной персоны, стал с беспокойством поглядывать на Шатобриана.
За публикацией «Аталы» последовала публикация «Духа христианства». Чудесным образом Бонапарт получил поддержку в книге, которая произвела настоящую сенсацию и выдающиеся достоинства которой возвратили людские умы к религиозным идеям.
Однажды г-жа Бачокки пришла к брату, держа в руках небольшой томик.
— Прочтите это, Наполеон, — обратилась она к нему. — Я уверена, что вы будете довольны.
Бонапарт взял томик, бросил рассеянный взгляд на обложку. Это была «Атала».
— Еще один роман на «А», — произнес он. — Как будто у меня есть время читать всю эту вашу ерунду!
Тем не менее он взял из рук сестры книгу и положил ее на письменный стол.
И тогда г-жа Бачокки попросила его вычеркнуть г-на де Шатобриана из списка эмигрантов.
— А, так это господин де Шатобриан автор вашей «Аталы»? — спросил Бонапарт.
— Да, брат.
— Ну что ж, я прочту это, когда у меня будет свободное время, — сказал он, а затем, повернувшись к своему секретарю, распорядился: — Бурьенн, напишите Фуше, чтобы он вычеркнул господина де Шатобриана из списка эмигрантов.
Я уже говорил, что Бонапарт был мало начитан и мало интересовался литературой, и это видно, поскольку он даже не знал, что автором «Аталы» был г-н де Шатобриан.
Первый консул прочел «Аталу» и остался ею доволен, но, когда некоторое время спустя г-н де Шатобриан опубликовал «Дух христианства», к Бонапарту полностью вернулось его прежнее недоверие к нему.
Впервые Бонапарт и г-н де Шатобриан встретились на вечернем приеме в честь подписания брачного контракта мадемуазель де Сурди и Эктора де Сент-Эрмина.
Бонапарт рассчитывал поговорить с ним в тот вечер, но вечерний прием закончился так внезапно и так странно, что Бонапарт вернулся в Тюильри, не вспомнив о Шатобриане.
Во второй раз это произошло на великолепном вечернем приеме, который устроил г-н де Талейран в честь инфанта Пармского, направлявшегося вступить во владение троном Этрурии.
Позволим г-ну де Шатобриану самому описать их первое соприкосновение, напоминавшее электрический разряд, и то впечатление, какое сам он при этом испытал:
«Когда вошел Наполеон, я стоял на галерее: он приятно поразил меня; прежде я видел его лишь однажды и не говорил с ним. Улыбка его была ласковой и привлекательной, а глаза, прекрасно посаженные и изящно обрамленные бровями, отличались удивительной красотой. В его взгляде еще не сквозило никакого лицемерия, не было ничего театрального и напускного. "Дух христианства”, наделавший тогда много шуму, оказал воздействие на Наполеона. Этого столь хладнокровного политика одушевляло необычайное воображение: он не стал бы тем, кем стал, если бы при нем не было музы; разум его осуществлял идеи поэта. Все люди, созданные для великих деяний, обладают двойственной натурой, ибо они должны быть способны и на вдохновение, и на поступок: одна половина рождает замысел, другая осуществляет его.
Каким-то образом Бонапарт заметил и узнал меня. Когда он направился ко мне, никто не мог понять, кого он ищет; все расступались, каждый надеялся, что первый консул идет к нему, и подобное заблуждение, казалось, вызывало у него определенное раздражение. Я отступил вглубь, встав позади своих соседей; внезапно Бонапарт возвысил голос и произнес, обращаясь ко мне:
— Господин де Шатобриан!
Впереди меня тотчас же никого не осталось; толпа отхлынула, но вскоре сомкнулась вокруг нас кольцом. Бонапарт заговорил со мной без всякого высокомерия: без любезностей, без праздных вопросов, без предисловий, он сразу повел речь о Египте и арабах, как если бы я входил в его ближний круг и он всего лишь продолжил уже начатую между нами беседу.
— Меня всегда поражало, — сказал он мне, — что шейхи падают на колени среди пустыни, поворачиваются лицом к Востоку и утыкаются лбом в песок. Что это за неведомая святыня на Востоке, которой они поклоняются?
Прервавшись на мгновение, Бонапарт без перехода заговорил о другом:
— Христианство! Идеологи, кажется, желают видеть в нем некую астрономическую систему? Но даже если это так, разве им удастся убедить меня, что христианство ничтожно? Если христианство есть аллегория движения сфер, геометрия светил, то, как бы вольнодумцы ни старались, они невольно оставляют гадине еще довольно величия.
Необузданный Бонапарт удалился. Я уподобился Иову: в ночи "дух прошел надо мною; волосы стали дыбом на мне. Он стал — но я не распознал вида его, — только облик был пред глазами моими, тихое веяние, — и я слышу голос".[17]
Жизнь моя была всего лишь чередой видений; ад и небо постоянно разверзались у меня под ногами и над головой, не давая мне времени разведать их мрак и свет. По одному лишь разу встречался я на рубеже двух миров с человеком прежнего века, Вашингтоном, и с человеком нового века, Наполеоном. Разговор мой с тем и с другим был краток; оба возвратили меня к уединенному существованию, один — любезным пожеланием, другой — преступлением.
Я заметил, что, проходя сквозь толпу, Бонапарт бросал на меня взгляды более пристальные, чем во время нашей беседы. Я провожал его глазами и, подобно Данте, повторял про себя:
Chi è quel grande, ehe non per ehe curi
L’incendio?
(Кто это, рослый, хмуро так лежит,
Презрев пожар, палящий отовсюду?[18])»[19]
В том, что Бонапарт бросал на Шатобриана пристальные взгляды, не было ничего удивительного; на самом деле, в то время существовало лишь два человека, чьи имена достигли высшей славы. Шатобриан — как поэт, Бонапарт — как государственный деятель.
Люди прошли путь по таким грудам обломков, что спешили опереться на что-нибудь основательное; но более всего разрушенной, более всего разгромленной, более всего стертой в пыль оказалась религия. Колокола переплавили, алтари опрокинули, статуи святых разбили, священников убили, выдумали ложных богов — недолговечных и кочевых; они проносились, словно смерчи ереси, выжигая траву под ногами и опустошая города. Церковь святого Сульпиция превратили в храм Победы, а собор Парижской Богоматери — в храм Разума. Истинным алтарем являлся лишь эшафот, истинным храмом — лишь Гревская площадь. Даже великие умы качали головой в знак отрицания; остались лишь великие души, питавшие надежду.