Почти ничем не занятый на этой высокой должности секретаря посольства, с которой, как предрекали его враги, ему не достанет ума справиться, он смотрел с высоты своей мансарды поверх крыш, на соседний дом, на прачек, подававших ему знаки, и на будущую певицу, упражнявшую голос и донимавшую его своим вечным сольфеджио. Хорошо еще, если смерть напоминала о вечной поэзии неба и земли и мимо проходила какая-нибудь похоронная процессии, разгоняя его скуку. Как-то раз, глянув с высоты своего окна в пропасть улицы, он увидел, как хоронят молодую мать; ее несли в открытом гробу между двух рядов белых кающихся, а ее новорожденное дитя, умершее вместе с нею и увенчанное цветами, покоилось у нее в ногах.
В первые дни после приезда он совершил большую оплошность. Бывший король Сардинии, лишенный трона Бонапартом, находился в Риме; Шатобриан отправился засвидетельствовать ему свое почтение; великим сердцам свойственно сочувствовать падшим.
Визит этот произвел действие дипломатической бури, разразившейся в посольском дворце. Все дипломаты отворачивались при виде Шатобриана, принимали ледяной вид и шептали:
— Ему конец!
«Не было ни одного дурака-дипломата, — говорит Шатобриан, — который не смотрел бы на меня с высоты своей глупости. Все с нетерпением ждали моего падения, хотя я был никто и никем не принимался в расчет: неважно, главное, что кто-то падал, а это всегда приятно. В простоте душевной я и не подозревал о своем преступлении и, как и позднее, гроша ломаного бы не дал ни за какую должность. Короли же, которым, по мнению окружающих, я придавал какую-то исключительную важность, в моих глазах были важны лишь своим несчастьем. О моих ужасающих безумствах письменно известили Париж; по счастью, я имел дело с Бонапартом: то, что должно было меня погубить, сделалось моим спасением».[22]
Шатобриан смертельно скучал. Эта должность, которая, как многие думали, превосходила его заслуги и его умственные способности, состояла в очинке перьев и отправке почты.
В тех раздорах, какие готовились, ему могли бы найти достойное применение, но его не посвящали ни в одну тайну. Он полностью погрузился в канцелярскую рутину; величайшего гения эпохи использовали в работе, с которой справился бы любой конторский служащий.
Одно из самых важных дел, порученных ему, заключалось в том, чтобы передать принцессе Боргезе целый ящик туфель, присланных из Парижа. В качестве благодарности принцесса чрезвычайно изящно, прямо на глазах у него, примерила пять или шесть пар; однако ножкам, обутым в эти элегантные башмачки, предстояло совсем недолго попирать древнюю землю сыновей волчицы.
Шатобриан уже готов был оставить деловую карьеру, в которой обыденность занятий соединялась с мелкими политическими склоками, как вдруг случилось несчастье, затронувшее лично его и добавившее душевную печаль к его умственной скуке. По возвращении из изгнания он был принят некой г-жой де Бомон; это была дочь графа де Монморена, посла Франции в Мадриде, королевского наместника Бретани, министра иностранных дел при Людовике XVI, чрезвычайно преданного ему и погибшего на эшафоте, куда вслед за ним отправилась и часть его семьи.
В портретах, набросанных Шатобрианом, содержится столько поэзии, что, когда вы цитируете его, у вас всегда возникает искушение показать их читателю, в надежде, что он восхитится тем, чем восхитились вы.
Вот портрет этой подруги Шатобриана, которую вы не знаете даже по имени, но которая сейчас появится перед вами, как если бы волшебная палочка Аэндорской колдуньи откинула саван, закрывающий ее лицо.
«Госпожа де Бомон, не отличавшаяся особой красотой, — говорит автор "Духа христианства", — с большим сходством изображена на портрете, написанном г-жой Лебрён. Миндалевидные глаза на ее исхудалом и бледном лице горели бы, возможно, куда ярче, если бы чрезвычайная нежность не пригашала ее взор, заставляя его томно мерцать, подобно тому как луч света смягчается, пройдя сквозь прозрачную глубину вод. Нрав ее отличали некая твердость и нетерпеливость, являвшаяся следствием силы ее чувств, а также снедавшего ее душевного недуга. Наделенная возвышенным сердцем и замечательным умом, она была рождена для света, но отдалилась от него по собственному выбору и по прихоти несчастья, но, когда дружеский голос призывал эту одинокую душу покинуть уединение, она приходила и, обращаясь к вам, роняла несколько слов, внушенных небом».[23]
Врачи прописали г-же де Бомон южный воздух; присутствие г-на де Шатобриана в Риме побудило ее остановиться в этом городе. Заметное улучшение стало ощущаться уже в первые дни после ее приезда. Признаки скорой смерти исчезли; г-н де Шатобриан объехал с ней на коляске все сказочные красоты Рима; но, чтобы видеть, любить, восхищаться, нужны жизненные силы. У больной уже ни к чему не было интереса. Однажды он повез ее в Колизей. Стоял один из тех октябрьских дней, какие бывают только в Риме.
Она присела на камень напротив одного из алтарей, расположенных по окружности здания, подняла глаза, медленно обвела взором эти портики, так давно лишившиеся жизни сами и видевшие такое множество смертей. Руины, поросшие ежевикой и водосбором и окрашенные осенью в шафранные цвета, были залиты светом; умирающая женщина скользнула потухшим взглядом по ступеням амфитеатра вниз, до самой арены, остановила взор на кресте и сказала: «Пойдемте, мне холодно!»
Господин де Шатобриан проводил ее домой; она слегла и больше уже не вставала.
Вот как автор «Духа христианства» описывает смерть этой женщины:
«Она попросила меня отворить окно: ей не хватало воздуха. Луч солнца осветил ее ложе и, казалось, порадовал ее. Она напомнила мне о наших замыслах удалиться в деревню, которые мы не раз обсуждали, и заплакала.
Между двумя и тремя часами пополудни г-жа де Бомон попросила г-жу Сен-Жермен, старую испанскую горничную, служившую ей с преданностью, достойной столь доброй хозяйки, перестелить постель: врач воспротивился этому, опасаясь, как бы больная не скончалась при переноске. Тогда г-жа де Бомон сказала мне, что чувствует приближение агонии. Она вдруг сбросила одеяло, взяла мою руку и сильно сжала ее; взгляд ее затуманился. Свободной рукой она делала знаки кому-то, кого видела у изножья постели; затем, поднеся руку к груди, она произнесла: "Вот здесь! Здесь!"
Охваченный тоской, я спросил ее, узнает ли она меня: на ее отрешенном лице мелькнуло подобие улыбки; она слегка кивнула головой: речь ее уже была вдалеке от этого мира. Судороги длились всего несколько минут. Мы поддерживали ее втроем: я, врач и сиделка; ладонь моя оказалась у нее на сердце, и я чувствовал, как оно учащенно колотится меж хрупких ребер, словно маятник часов, разматывающих порванную цепь.
Внезапно я ощутил, что оно останавливается; мы опустили женщину, обретшую покой, на подушки; голова ее наклонилась. Несколько завитков растрепавшихся волос упали ей на лоб; глаза ее были закрыты; наступила вечная ночь. Врач поднес к губам умершей зеркало и свечу: дыхание жизни не затуманило зеркала и не поколебало пламени свечи. Все было кончено».[24]
«Я буду любить тебя всегда, — гласит греческая эпитафия, — но ты, пребывая в царстве мертвых, не пей ни капли воды из Леты, ибо она заставит тебя забыть прежних друзей».
Какое-то время спустя до Шатобриана дошло известие, что первый консул назначил его посланником в Вале.
Бонапарт понял, что автор «Духа христианства» был из той породы людей, которые хороши лишь на первых ролях, и ни к кому не надо его присоединять.
Шатобриан возвратился в Париж; именно тогда, испытывая к Бонапарту благодарность за это признание его заслуг, он посвятил ему второе издание «Духа христианства».
Это посвящение у нас перед глазами; отыскать его, полагаю, теперь трудно; вот оно:
«Гражданин первый консул!
Вы соблаговолили принять под Ваше покровительство второе издание "Духа христианства". Это очередное свидетельство той благосклонности, какую Вы оказываете высочайшему делу, которое торжествует победу под сенью Вашего правления. Невозможно не распознать в Вашей судьбе руки Провидения, давно избравшего Вас для осуществления его грандиозных замыслов; народы взирают на Вас, а Франция, расширившая свои пределы благодаря Вашим победам, связывает с Вами все свои надежды с тех пор, как Вы обрели в религии опору государства и собственного благополучия.
Продолжайте же оказывать помощь тридцати миллионам христиан, которые молятся за Вас, простершись у подножия алтарей, которые Вы им возвратили.
Остаюсь с глубочайшим почтением к Вам, гражданин первый консул,
Ваш смиреннейший и покорнейший слуга,
Таковы были отношения между первым консулом и автором «Духа христианства», когда Бонапарт, вынужденный провести совещание по поводу герцога Энгиенского, на два часа задержал прощальную аудиенцию, которую он обещал г-ну де Шатобриану, назначенному им посланником в Вале.
XLРЕШЕНИЕ
Прежде чем начать это долгое отступление об авторе «Духа христианства», мы сказали, что Бонапарт приказал оставить его одного. Приказ был исполнен, и это позволило гневу первого консула разгореться до самых верхних пределов. В отличие от других людей, которых одиночество успокаивает, а раздумья умиротворяют, у него разыгрывалось болезненное воображение, в душе его накапливалась буря, а когда эта буря вспыхивала, кого-то непременно поражал удар молнии.
Бонапарт поужинал один, и, когда вечером, в обычное время, г-н Реаль явился с докладом, похожим на тот, что первый консул получил утром, но с другими выводами, он застал его склонившимся над столом, где были разложены большие географические карты.