Когда Бонапарт остался один, на лице его появилось выражение триумфа; это деяние, которому впоследствии суждено было стать для него источником вечных угрызений совести, в тот момент, когда оно было задумано, но еще не совершено, вызывало в нем лишь чувство удовлетворенной гордости: его кровь уподоблялась крови принцев и королей, ибо никто, даже коронованный принц, не имел права ее пролить.
Он взглянул на часы: было восемь с четвертью. Господин де Меневаль, его новый секретарь, сменивший Бурьенна и присутствовавший на этом любопытном совещании, остался на тот случай, если первый консул пожелает дать какие-нибудь распоряжения.
Бонапарт подошел к столу, за которым сидел секретарь, оперся пальцами о столешницу и произнес:
— Пишите!
Гражданин генерал!
Соблаговолите дать приказ генералу Орденеру, которого я отдаю с этой целью в Ваше распоряжение, сей же ночью отправиться на почтовых в Страсбург; он остановится там под другим именем и увидится с командующим военным округом.
Цель его задания — выступить в Эттенхайм, окружить город и захватить там герцога Энгиенского, Дюмурье, английского полковника и любых других лиц, входящих в свиту герцога. Командующий военным округом, жандармский вахмистр, произведший разведку в Эттенхайме, а также комиссар полиции дадут ему все необходимые сведения.
Вы прикажете генералу Орденеру отправить из Шлеттштадта триста солдат 26-го драгунского полка в Рейнау, куда они должны прибыть в восемь часов вечера.
Командующий военным округом пошлет одиннадцать понтонеров в Рейнау, которые также должны прибыть туда в восемь часов вечера и с этой целью отправятся на почтовых или на лошадях легкой артиллерии. Следует убедиться, что, независимо от паромной переправы, там будут четыре или пять крупных судов, способных переправить за один раз триста лошадей.
Войска возьмут с собой провизии на четыре дня и запасутся патронами. Командующий военным округом придаст им капитана или офицера, лейтенанта жандармерии и три или четыре жандармских бригады.
Как только генерал Орденер переправится через Рейн, он двинется к Эттенхайму, а там направится прямо к дому герцога и к дому Дюмурье. По завершении экспедиции он должен немедленно вернуться в Страсбург.
Проезжая через Люневиль, генерал Орденер отдаст приказ офицеру карабинеров, командовавшему прежде полковым депо в Эттенхайме, на почтовых отправиться в Страсбург, чтобы ожидать там его дальнейших распоряжений.
По прибытии в Страсбург генерал Орденер секретно отправит двух агентов, либо штатских, либо военных, и условится с ними, что они выедут навстречу ему.
Вы отдадите приказ, чтобы в тот же день и в тот же час двести солдат 26-го драгунского полка под командованием генерала Коленкура выступили в Оффенбург, дабы окружить город и арестовать баронессу фон Рейх, если ее не задержат в Страсбурге, а также других агентов английского правительства, о которых префект и гражданин Мез, находящийся в данное время в Страсбурге, дадут ему необходимые сведения.
Из Оффенбурга генерал Коленкур будет направлять патрули в сторону Эттенхайма, пока ему не станет известно о прибытии туда генерала Орденера. Они окажут друг другу взаимную помощь.
В то же самое время командующий военным округом командирует триста солдат кавалерии в Кель, придав им четыре орудия легкой артиллерии, и пошлет дозор легкой кавалерии в Вильштет, промежуточный пункт между двумя дорогами.
Оба генерала должны позаботиться о соблюдении полнейшей дисциплины и о том, чтобы войска ничего не взыскивали с местного населения; для этого выдайте им двенадцать тысяч франков.
В случае, если они не смогут выполнить задание, но посчитают, что можно добиться успеха, задержавшись там на три или четыре дня и выставляя патрули, им надо позволить делать это.
Они дадут знать властям обоих городов, что если те продолжат предоставлять убежище врагам Франции, то навлекут на себя большие беды.
Распорядитесь, чтобы комендант Нового Брайзаха пропустил сотню солдат с двумя пушками на правый берег реки.
Дозоры в Келе, равно как и на правом берегу, следует снять, как только оба отряда возвратятся.
При генерале Коленкуре будут состоять около тридцати жандармов.
Генерал Коленкур, генерал Орденер и командующий военным округом вправе держать совет и вносить в настоящую диспозицию изменения, которые они сочтут необходимыми.
В случае, если в Эттенхайме не обнаружат ни Дюмурье, ни герцога Энгиенского, следует срочно выслать курьера с докладом о положении дел.
Вы дадите приказ задержать начальника почты в Келе и других лиц, которые могут предоставить сведения, относящиеся к данному делу.
В ту минуту, когда он подписывал этот исключительно важный документ, доложили о приходе гражданина Шатобриана.
Как мы уже говорили, г-н де Шатобриан был ровесником Бонапарта, то есть в ту пору им было по тридцать пять лет. Оба были небольшого роста и примерно одного телосложения. Бонапарт держался прямо, высоко подняв голову; г-н де Шатобриан казался бы выше, не будь у него голова втянута в плечи, что, как утверждает он в своих мемуарах, заметно почти у всех потомков воинственных родов, чьи предки подолгу носили на голове шлемы.
Уверен, что все, кто имел честь быть знакомым с г-ном де Шатобрианом, признают, наряду со мной, что ни в ком, за исключением Бонапарта, не доводилось им видеть гордыни, подобной его.
Гордыня автора «Духа христианства» пережила все — утрату состояния, утрату политических постов и литературных почестей, каких он был удостоен. В ту пору, пору его триумфа, гордыня его должна была быть безмерной.
Бонапарту же тогда оставалось сделать лишь один шаг, чтобы достичь самого высокого общественного положения, какое может занять человек, и его гордыня не допускала сравнения ни с чьей другой ни в прошлом, ни в настоящем. Так что Левиафан и Бегемот встретились лицом к лицу.
— Что ж, господин де Шатобриан, — произнес Бонапарт, шагнув ему навстречу, — как видите, я о вас не забыл.
— Благодарю вас, гражданин первый консул. Вы поняли, что есть люди, которые чего-то стоят лишь на своем месте.
— Просто я вспомнил, — сказал Бонапарт, — высказывание Цезаря: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме». Дело в том, — продолжал он, — что вам, должно быть, было не так уж весело у моего дорогого дядюшки, среди мелочных придирок кардинала, барской спеси епископа Шалонского и бесконечного вранья будущего епископа Марокканского.
— Аббата Гийона, — уточнил Шатобриан.
— Вы знаете его историю, — подхватил Бонапарт. — Пользуясь тем, что его имя воспринимается на слух так же, как имя другого человека, аббат Гийон утверждает, будто это он, чудом спасшись от резни в монастыре кармелитов, дал отпущение грехов госпоже де Ламбаль в тюрьме Ла-Форс. Во всем этом нет ни слова правды… И что же вы делали, чтобы развлечься?
— Изо всех старался быть живым среди мертвецов. Делал все, что обычно делают чужестранцы, приезжающие в Рим, чтобы предаться в нем грезам. Рим и сам по себе это греза, которую надо видеть при лунном свете: с высоты Тринита деи Монти дальние городские постройки казались набросками художника или туманными морскими берегами, видимыми с борта корабля. Ночное светило, этот шар, кажущийся целым миром, катило свои бледные лучи над пустынным Римом. Оно освещало улицы, где нет жителей, ограды, площади и сады, где никто не прогуливается, обители, где не раздаются более голоса иноков, и монастырские галереи, столь же немые и безлюдные, как портики Колизея. Я спрашивал себя, что происходило в этих местах в такой же час восемнадцать веков назад? Какие люди вступали под сень этих обелисков, прежде отбрасывавших тень на пески Египта? Почила не только древняя Италия — исчезла и Италия средневековая. И все же следы этих двух Италий еще заметны в Вечном городе, и если Рим нового времени являет нашему взору собор святого Петра и его шедевры, то Рим древний противопоставляет ему свой Пантеон и свои руины; если один заставляет спускаться с Капитолия своих консулов, то другой приводит из Ватикана своих понтификов. Тибр разделяет две эти славы, восседающие на одном и том же прахе; Рим языческий все глубже и глубже погружается в свои гробницы, а Рим христианский мало-помалу опускается в свои катакомбы.
Бонапарт во время этого поэтического описания Рима пребывал в задумчивости: уши его слышали то, что говорил ему поэт, но глаза его явно смотрели намного дальше.
— Сударь, — произнес он, — если бы мне довелось приехать в Рим, да еще в качестве секретаря посольства, я увидел бы в нем не Рим Цезаря, Диоклетиана и Григория Седьмого; я увидел бы в нем не только наследника шести тысячелетий истории и прародителя римского мира, то есть самой огромной империи, какая когда-либо существовала; я увидел бы в нем прежде всего властелина Средиземного моря, этого чудесного, уникального водоема, самим Провидением созданного для цивилизаций всех эпох и единства всех стран, огромного зеркала, в котором поочередно отражались Марсель, Венеция, Коринф, Афины, Константинополь, Смирна, Александрия, Кирена, Карфаген и Кадис; вокруг него лежат три части Старого Света — Европа, Африка и Азия, — и в каждую из них всего лишь несколько дней пути.
Благодаря ему, человек, который станет властвовать в Риме и в Италии, сможет проникнуть везде и всюду: по Роне — в сердце Франции; по Эридану — в сердце Италии; по Гибралтарскому проливу — в Сенегал, к мысу Доброй Надежды и к обеим Америкам; по проливу Дарданеллы — в Мраморное море, в Босфор, в Понт Эвксинский, то есть в Тартарию; по Красному морю — в Индию, в Тибет, в Африку, в Тихий океан, то есть в бесконечность; наконец, по Нилу — в Египет, в Фивы, в Мемфис, в Элефантину, в Эфиопию, в пустыню, то есть в неизвестность.