Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 79 из 136

Савари, взволнованный, возможно, более других, тоже отправился в Париж, однако на заставе он встретил г-на Реаля, который в мундире государственного советника ехал в Венсен. Он остановил Реаля и спросил его:

— Куда вы едете?

— В Венсен, — ответил г-н Реаль.

— Что вы собираетесь там делать? — поинтересовался Савари.

— Допросить герцога Энгиенского, я получил об этом приказ первого консула.

— Герцог Энгиенский уже четверть часа как мертв, — промолвил Савари.

Господин Реаль вскрикнул от удивления, а скорее даже от ужаса, и смертельно побледнел.

— Ах! Да кто же это так поторопился казнить несчастного принца? — спросил он.


«При этих словах, — говорит Савари в своих "Мемуарах", — я начал сомневаться, что смерть герцога Энгиенского — дело рук первого консула».


Господин Реаль вернулся в Париж.

Савари отправился в Мальмезон, чтобы дать Бонапарту отчет об увиденном. Он прибыл туда в одиннадцать часов.

Первый консул, казалось, удивился известию о смерти принца не меньше Реаля. Почему не удовлетворили прошение принца, желавшего встретиться с ним?

— Насколько я знаю его характер, — сказал Бонапарт, — между нами все было бы улажено.

Затем, стремительно шагая по комнате, он воскликнул:

— Здесь есть нечто, чего я не понимаю! То, что трибунал постановил в связи с признанием герцога Энгиенского, меня не удивляет; но ведь это признание было сделано в самом начале судебного разбирательства, и приговор не следовало исполнять до тех пор, пока господин Реаль не допросил герцога по вопросу, который важно было прояснить.

И он снова повторил:

— Здесь есть нечто выше моего понимания! Вот преступление, которое ничего не дает и лишь делает меня ненавистным!

Около одиннадцати часов адмирал Трюге, которому было поручено формирование флота в Бресте и который совершенно ничего не знал о произошедшем роковом событии, прибыл в Мальмезон, чтобы отчитаться перед первым консулом о проделанной работе. Поскольку его не допустили в кабинет Бонапарта, где тот беседовал с Савари, он вошел в гостиную и застал там утопавшую в слезах и пребывавшую в полном отчаянии г-жу Бонапарт. Она только что узнала о казни принца и не могла скрыть страх, который внушали ей возможные последствия этой ужасной катастрофы.

Как только адмирал узнал эту неожиданную новость, его самого охватило беспокойство, которое лишь возросло, когда ему сообщили, что первый консул готов его принять.

По пути в кабинет он прошел через обеденный зал, где завтракали адъютанты; они пригласили его за стол, но адмирал не был голоден; не в силах произнести ни слова, он молча показал им портфель с бумагами, давая понять, что спешит.

Войдя к Бонапарту, он сделал над собой усилие и сказал:

— Гражданин первый консул, я пришел предъявить вам отчет о работе по формированию Брестского флота, о которой вы меня спрашивали.

— Благодарю, — промолвил Бонапарт, продолжая ходить по комнате.

Внезапно остановившись, он произнес:

— Ну вот, Трюге, одним Бурбоном стало меньше.

— Полноте! — сказал Трюге. — Не умер ли, случаем, Людовик Восемнадцатый?

— Да нет. Если бы речь шла об этом! — возбужденно ответил Бонапарт. — Я приказал арестовать в Эттенхайме герцога Энгиенского, приказал привезти его в Париж, и сегодня в шесть часов утра его расстреляли в Венсене.

— Но какова могла быть цель столь жестокого поступка? — спросил Трюге.

— Право, — ответил Бонапарт, — настало время положить конец многочисленным убийственным заговорам против меня; теперь уже не скажут, что я хочу сыграть роль Монка.

Через два дня после этой катастрофы Бурьенн, догадываясь о состоянии, в каком находилась г-жа Бонапарт, отправил нарочного с вопросом, может ли она его принять.

Нарочный вернулся с положительным ответом.

Бурьенн поспешил в Мальмезон и по прибытии сразу же был приглашен в будуар, где находились Жозефина, г-жа Луи Бонапарт и г-жа де Ремюза.

Все три дамы пребывали в отчаянии.

— Ах, Бурьенн! — воскликнула г-жа Бонапарт, увидев его, — какое ужасное несчастье! Знали бы вы, каким он стал с недавних пор! Он всех избегает, он боится людского присутствия. Кто мог подтолкнуть его на подобный поступок?

Бурьенн, зная все подробности казни от Ареля, рассказал о них Жозефине.

— Какая жестокость! — вскричала она. — Но хотя бы никто не скажет, что это моя вина, ведь я предприняла все возможное, чтобы отговорить его от этого жуткого замысла; он не рассказал мне о нем, но вам же известно, как я умею разгадывать его мысли. Он сознался во всем, но если б вы только знали, с какой грубостью он отверг мои мольбы! Я не отходила от него, я бросилась к его ногам. «Не суйтесь в то, что вас не касается, — с бешенством закричал он. — Это не женское дело, оставьте меня!» И он оттолкнул меня так грубо, как никогда не позволял себе со времени своего возвращения из Египта. Что теперь должны думать в Париже? Уверена, его все будут проклинать, ведь даже здешние льстецы выглядят удрученными, когда его нет рядом. Вы знаете, каков он, когда недоволен собой и силится выглядеть довольным в глазах всех; никто не осмеливается заговорить с ним, и все вокруг него мрачнеет… Вот локон волос несчастного принца и его золотое кольцо, которые он просил меня отослать дорогой для него особе. Лейтенант, которому он их отдал, доверил их Савари, а Савари привез мне. У Савари на глазах были слезы, когда, стыдясь себя самого, он рассказывал мне о последних минутах принца: «Ах, ничего не поделаешь, сударыня, — говорил он, вытирая слезы, — но невозможно быть свидетелем смерти такого человека, не испытывая волнения».

Господин де Шатобриан, еще не отправившийся исполнять должность посла в Вале, шел по саду Тюильри, как вдруг услышал голоса мужчины и женщины, выкрикивавших официальные новости. Прохожие тут же останавливались, ошеломленные словами: «Известие о решении созванного в Венсене чрезвычайного военного трибунала, который приговорил к смертной казни Луи Антуана Анри де Бурбона, герцога Энгиенского, родившегося 2 августа 1772 года в Шантийи».

Этот крик обрушился на него как гром среди ясного неба, и на мгновение он оцепенел, подобно другим.

Вернувшись к себе, он сел за стол, написал прошение об отставке и в тот же день отправил его Бонапарту.

Узнав почерк г-на де Шатобриана, первый консул несколько раз повертел письмо в руках, не открывая его.

Наконец он распечатал конверт, прочел письмо и, в раздражении бросив его на стол, произнес:

— Тем лучше! Мы с ним никогда бы не смогли понять друг друга; он — только прошлое, а я — будущее.

Госпожа Бонапарт имела основания беспокоиться о том, какое впечатление произведет новость о смерти герцога Энгиенского.

На новость, обнародованную городскими глашатаями, Париж ответил протяжным гулом осуждения.

Нигде не говорили о «приговоре» герцогу Энгиенскому, везде говорили об «убийстве».

Никто не верил в виновность принца, и началось настоящее паломничество к его могиле.

Однако власти позаботились скрыть ее дерном, похожим на соседний, и никто не смог бы указать, где был погребен несчастный молодой человек, если бы не собака, всегда лежавшая на этом месте.

Взоры паломников застывали на могиле, пока слезы, навернувшиеся на глаза, не застилали их; и тогда вполголоса они начинали звать:

— Фидель! Фидель! Фидель!

Несчастное животное отзывалось на эти дружелюбные призывы долгими и печальными завываниями.

Однажды утром люди не нашли на привычном месте собаки, хотя оно еще было различимо для тех, кто умел смотреть глазами сердца; но Фидель, беспокоивший полицию, исчез.

XLIIСАМОУБИЙСТВО

Пишегрю, к которому мы возвращаемся, вначале все отрицал, но, опознанный камердинером Моро как именно тот человек, который тайно приходил к его хозяину и которого все встречали с почтением, а точнее, перед которым все обнажали голову, перестал запираться и разделил участь Жоржа Кадудаля.

По прибытии в Тампль ему выделили камеру на первом этаже. Изголовье его кровати находилось подле окна, так что подоконник служил ему полкой, на которую он ставил свечу, когда хотел почитать в кровати; снаружи перед окном стоял часовой, который мог видеть все, что происходило в камере.

Камеры Кадудаля и Пишегрю разделяла лишь небольшая прихожая. Вечером одного из жандармов запирали в этой прихожей и ключ от нее сдавали на хранение главному надзирателю, так что жандарм как бы запирал себя сам. Однако он мог поднять тревогу и попросить помощи через окно.

Часовой, дежуривший у входа во двор, должен был передать сигнал тревоги караульному, который, в свой черед, должен был передать его главному надзирателю.

Какое-то время в камере Пишегрю находились также два жандарма, не спускавшие с него глаз. К тому же его отделяла лишь перегородка от камеры г-на Буве де Лозье, который, напомним, уже пытался повеситься. Наконец, в трех-четырех шагах, за прихожей справа, находилась камера Кадудаля, дверь в которую была открыта днем и ночью. Два жандарма и капрал постоянно наблюдали за ним.

Разговаривая с г-ном Реалем, Пишегрю, в камере которого, как и у Жоржа, сначала дежурили два жандарма, попросил, чтобы этих стражников, страшно стеснявших его, убрали.

Просьбу передали Бонапарту. Он пожал плечами:

— К чему напрасно ему надоедать? Ведь жандармы находятся там не для того, чтобы помешать ему бежать, а для того, чтобы помешать ему покончить с собой, но человек, всерьез задумавший самоубийство, в любом случае добьется своего.

Пишегрю предоставили перо и чернила: он работал.

Те предложения, какие ему сделали по поводу оздоровления земель в Гвиане, чрезвычайно понравились Пишегрю, и, несомненно, с его двойным воображением стратега и математика, с сохранившимися у него воспоминаниями о прогулках и охоте в глубине морского побережья, он уже видел себя за работой и был этим счастлив.

Однако мнение Бонапарта, что в голове у Пишегрю сложился какой-то роковой замысел в отношении самого себя, не было лишено оснований.