Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 80 из 136

Позднее маркиз де Ривьер рассказывал г-ну Реалю и г-ну Демаре, как однажды вечером, когда он и Пишегрю бродили по Парижу, опасаясь и возвращаться домой, и быть схваченными на улице, генерал вдруг остановился и, приставив пистолет к своему лбу, произнес:

— Право, бесполезно идти дальше, остановимся здесь.

Господин де Ривьер схватил Пишегрю за руку, отвел пистолет от его головы и, по крайней мере на время, сумел избавить его от мысли покончить с собой.

В тот раз он привел генерала к одной даме, которая предоставила ему убежище на Ореховой улице. И там, положив на стол свой кинжал, Пишегрю промолвил:

— Еще один такой вечер, и все будет кончено.

Шарль Нодье в своих воспоминаниях о Революции рассказывает любопытную историю, которая выглядит предчувствием того, что спустя одиннадцать лет произойдет в Тампле.

Как и все в штабе Пишегрю, он носил черные шелковые галстуки, туго затянутые на шее. В противовес модникам того времени, носившим громоздкие галстуки на манер Сен-Жюста, молодой человек наловчился завязывать свой галстук на один узел с правой стороны.

По приказу Сен-Жюста все ложились спать одетыми. Пишегрю и два его секретаря спали в одной комнате на брошенных на пол матрасах.

Пишегрю, спавший мало, ложился последним и лишь в три-четыре часа утра.

И вот однажды Нодье, спавший в ту ночь крайне беспокойно, терзаемый ночным кошмаром, в котором ему привиделось, будто его душат индийские тхаги, почувствовал, как чья-то рука слегка коснулась его шеи и развязала узел у него на галстуке. Он проснулся, открыл глаза и увидел генерала, стоявшего подле него на коленях.

— Это вы, генерал? — спросил он. — Я вам нужен?

— Нет, напротив, — ответил тот, — это я тебе был нужен: ты стонал и жаловался, и я без труда понял, в чем причина. Когда носишь такой, как у нас, тугой галстук, надо позаботиться ослабить его перед сном, поскольку, если забыть об этой предосторожности, может наступить удушье и внезапная смерть. Это способ самоубийства.

Во время визита, который нанес ему г-н Реаль и в ходе которого речь шла о колонизации Гвианы, г-н Реаль поинтересовался у Пишегрю, не нуждается ли он в чем-нибудь.

— Да, в книгах! — ответил Пишегрю.

— По истории? — спросил Реаль.

— Право, нет! Историей я сыт по горло; пришлите мне Сенеку; я теперь вроде игрока.

— Генерал, — смеясь, промолвил г-н Реаль, — игрок просит дать ему Сенеку, лишь проигравшись вчистую; вы же до этого еще не дошли.

Одновременно Пишегрю попросил, чтобы ему соблаговолили вернуть изъятый у него портрет, который был ему дорог. Сенеку прислали, и г-н Демаре намеревался присоединить к книге портрет, но кто-то заметил ему, что этот портрет, изъятый при обыске и внесенный в опись, должен быть вместе с прочими вещами предъявлен суду.

Видя, что прислали лишь книгу, Пишегрю настоятельно напомнил о портрете. Ему объяснили причину отказа, но это объяснение вызвало у него крайнее недовольство.

— Что ж, — сказал он, обращаясь к главному надзирателю, — выходит, господин Реаль посмеялся надо мной, говоря мне о Кайенне.

И он с нетерпением стал ждать следующего визита г-на Реаля.

Но, поскольку тем временем внезапно возникло дело герцога Энгиенского, г-н Реаль оказался завален работой, и у него не было времени для повторного визита к Пишегрю.

Вот тогда, видимо, Пишегрю и принял решение покончить с собой. Для начала он пожаловался на холод, и, так как в камере у него был камин, его затопили. Для растопки принесли небольшую вязанку сухого хвороста, чтобы легче было разжечь огонь снова, если он погаснет.

Прошел день после того, как он попросил растопить камин, и, когда на следующее утро зашли в камеру узника, его обнаружили подозрительно спокойно и неподвижно лежащим в кровати.

Его окликнули.

Он был мертв!

Через час после того, как открылось это несчастье, то есть около восьми часов утра, Савари, состоявший на дежурстве в Тюильри, получил записку от офицера элитной жандармерии, который в тот день командовал охраной Тампля. Он сообщал ему, что несколько минут назад генерал Пишегрю был найден мертвым в своей кровати и в Тампле ждут полицию, чтобы удостоверить это происшествие. Савари тотчас же переслал записку первому консулу, который вызвал его к себе, полагая, что он знает какие-нибудь подробности. Видя, что Савари ничего больше не известно, Бонапарт воскликнул:

— Так разузнайте все, да побыстрее! Черт возьми, ну и смерть для победителя Голландии!

Савари, не теряя ни минуты, помчался в Тампль и явился туда одновременно с г-ном Реалем, посланным верховным судьей с той же целью — узнать подробности этого происшествия.

Никто еще не входил в камеру, кроме надзирателя, который первым заметил случившееся. Господин Реаль и Савари подошли к кровати самоубийцы и без труда опознали его, хотя лицо его сделалось багровым вследствие удушья, которому он подвергся.

Генерал лежал на правом боку; шею его охватывал черный шелковый галстук, предварительно скрученный в виде небольшого отрезка каната; по-видимому, он завязал на шее скрученный таким образом галстук и затянул его как можно туже, затем взял небольшой деревянный обломок, длиной сантиметров в пятнадцать, отломанный от ветки, все еще валявшейся посреди камеры (вся остальная вязанка лежала в камине), просунул его между шеей и галстуком и стал крутить до тех пор, пока от удушья не лишился сознания; голова его упала на подушку и своим весом придавила обломок ветки, не позволивший затянутому галстуку ослабнуть. В этих обстоятельствах асфиксия не заставила себя ждать, и рука его так и осталась лежать на шее, касаясь вертушки удавки.

Возле него, на ночном столике, лежала раскрытая и перевернутая книга, как если бы чтение ее было прервано лишь на минуту. То был томик Сенеки, посланный Пишегрю г-ном Реалем; книга была открыта на той странице, где Сенека говорит: «Тот, кто хочет устроить заговор, прежде всего не должен бояться умереть».

Вероятно, эта глава была последним, что читал Пишегрю, который осознал, особенно когда до него дошел слух о смерти герцога Энгиенского, что ему остается на выбор либо прибегнуть к милосердию первого консула, либо умереть.

Немедленно опросили всех, кто мог привести хоть какие-нибудь подробности в отношении столь странной и неожиданной смерти, ибо первая мысль, пришедшая в голову Савари, заключалась в том, что в смерти этой будут винить Бонапарта.

Прежде всего Савари допросил жандарма, всю ночь дежурившего в прихожей между камерами Жоржа и Пишегрю; тот не слышал ночью никакого шума, если не считать надсадного кашля, около часа ночи охватившего генерала Пишегрю, однако не мог войти в его камеру, поскольку ключ от нее был у главного надзирателя, а сам он был заперт и будить из-за этого кашля всю тюрьму не захотел. Затем Савари допросил жандарма, дежурившего у окна и имевшего возможность видеть все, что происходило у Пишегрю; однако тот ничего не заметил. Господин Реаль пришел в отчаяние.

— Хотя все совершенно очевидно указывает на то, что это самоубийство, — сказал он, — сколько ни старайся, все будут говорить, что, не сумев изобличить узника, его задушили.

И действительно, все так и стали говорить, хотя совершенно несправедливо. Ведь подобное убийство могло сильно повредить расследованию дела Моро.

Напротив, убивать Пишегрю не было никакого смысла, поскольку Бонапарт связывал с ним замыслы, которые, останься тот жив, послужили бы собственной популярности первого консула. Не только помиловав Пишегрю, своего бывшего учителя в Бриенне, но и отправив его с почетной миссией в Кайенну, Бонапарт ослабил бы дурное впечатление, которое мог произвести приговор Моро, каким бы этот приговор ни был.

И кроме того, в тот момент, когда Бонапарт ощутил, что на него свалилось все бремя ответственности за расправу над герцогом Энгиенским, вряд ли ему нужно было добавлять к волне общественного осуждения, впервые поднявшейся против него, еще и ужас, который неизбежно должно было вызывать столь гнусное ночное убийство, каким явилось бы убийство Пишегрю.

— И подумать только, — ударив кулаком по столу, воскликнул Бонапарт при виде возвратившегося к нему Реаля, — что он просил для колонизации Гвианы всего лишь шестьдесят тысяч негров и шесть миллионов франков!

XLIIIДЕНЬГИ КАДУДАЛЯ

Если полиция предприняла в отношении Жоржа Кадудаля настолько действенные меры, что полицейский агент Кальоль мог получить приказ ждать у подножия холма Святой Женевьевы городской кабриолет под № 53, который должен был проехать там между семью и восемью часами вечера; если в семь часов он последовал за этим кабриолетом и увидел, что тот остановился у ворот прохода, примыкавшего к небольшой фруктовой лавке; если в семь тридцать из этого прохода вышли четыре человека, среди которых были Жорж Кадудаль и Леридан, и если, наконец, вследствие этих точных указаний Жорж был арестован, — то это произошло благодаря тому, что от Лондона до Парижа и от дня его прибытия до пятницы 9 марта его ни на час не выпускал из виду Лиможец, самый толковый из агентов гражданина Фуше.

Вот почему, сознавая, что Кадудаль не тот человек, который может сдаться, не пустив в ход пистолет или кинжал, Фуше не пожелал подвергать своего драгоценного Лиможца ярости бретонского главаря, и, не дожидаясь ответных действий Кадудаля, приказал арестовать его женатым агентам, вместо того чтобы послать на его арест холостяка.

Известие об аресте Кадудаля было передано ему около половины десятого вечера.

Он позвал Лиможца, находившегося в соседней комнате.

— Вы все слышали, — сказал ему Фуше. — Нам осталось взять только Вильнёва и Бюрбана.

— Мы арестуем их, когда вы скажете. Я знаю, где они укрываются.

— С ними еще можно погодить. Однако не упускайте их из виду.

— Разве я упустил из виду Жоржа?

— Нет.

— Могу ли я сказать вам, что есть одно обстоятельство, которое вы сами упускаете из виду?