Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая — страница 82 из 136

Особенно жуткое впечатление произвела последняя новость в Тампле, где были собраны все арестованные, и предсказание, сделанное Реалем, когда, указывая Савари на мертвое тело Пишегрю, он произнес: «Сколько ни доказывай полную очевидность самоубийства генерала, нам не удастся помешать людям говорить, что это мы задушили его», осуществилось.

Выше мы высказали наше мнение, мнение сугубо личное, по поводу смерти генерала; справедливо будет сказать теперь о мнении людей, которые, пребывая в той же тюрьме, что и победитель Голландии, в определенном смысле присутствовали при развязке его жизни, столь славной и столь исполненной гонений.

Так что изложим одно за другим высказывания узников, оказавшихся ближе всего к нему во время его тюремного заключения.

Человек, которого мы называем здесь не в первый раз, человек, который оказал роковое влияние на его жизнь, швейцарский книгоиздатель Фош-Борель, передавший ему первые предложения принца де Конде, был арестован и препровожден в Тампль 1 июля предшествующего года.

В ту же тюрьму были один за другим привезены Моро, Пишегрю, Жорж и все участники его обширного заговора: Жуайо, по прозвищу Вильнёв; Роже, по прозвищу Птица, и, наконец, Костер Сен-Виктор, который, находясь под покровительством всех очаровательных куртизанок и каждую ночь меняя укрытие, на протяжении долгого времени ускользал от полицейских агентов.

Фуше, когда к нему обратились за советом, сказал:

— Поставьте агента, знающего его в лицо, у дверей заведения Фраскати, и не пройдет и трех дней, как вы поймаете его входящим туда или выходящим оттуда.

На второй день его схватили на выходе.

В Тампле ко времени ареста герцога Энгиенского находилось сто семь заключенных, и тюрьма была настолько переполнена, что для принца там не смогли найти камеры. По этой причине ему и пришлось пять часов ждать на заставе: искали какое-нибудь временное пристанище, дабы поместить его туда в ожидании жилища, которое, по словам могильщика из «Гамлета», простоит до Судного дня.

Мы уже рассказали о казни и смерти герцога Энгиенского.

Повторяю, что в Тампле не имелось ни одного узника, который не был бы в душе убежден, что Пишегрю убили. Фош-Борель не только утверждает, что Пишегрю задушили, но и называет имена душителей.

Вот что он написал в 1807 году:


«Я убежден, что это убийство было совершено неким Споном, бригадиром элитной жандармерии, вместе с двумя тюремщиками, один из которых, по виду весьма бодрый, умер через два месяца после смерти генерала, а другой, по имени Савар, был известен как участник сентябрьской резни 92 года».


Узники еще находились во власти этой жуткой уверенности и не могли избавиться от мысли, что Пишегрю удушили, как вдруг на их глазах в Тампль явился генерал Савари в парадной форме, в сопровождении многочисленного штаба, в котором был замечен и Луи Бонапарт, привлеченный желанием увидеть Жоржа Кадудаля. Жорж в этот момент только что побрился; он лежал на кровати, скрестив на животе закованные в наручники руки. Два жандарма находились подле него и до некоторой степени заполняли собой небольшую круглую башенку, куда его поместили. Весь этот штаб втиснулся в камеру Жоржа. Казалось, все спешили порадоваться горестному положению, в каком пребывал роялистский генерал, который, со своей стороны, был чрезвычайно раздосадован их присутствием. Наконец, после десяти минут разглядывания и шушуканий, все вышли так же, как и вошли.

— Кто все эти господа в расшитых золотом мундирах? — спросил Жорж у жандармов.

— Это брат первого консула, — ответил один из них, — в сопровождении генерала Савари и его штаба.

— Решительно, вы правильно сделали, что надели мне наручники, — сказал Жорж.

Тем временем следствие шло своим чередом, и, по мере того как оно приближалось к завершению, внутренний распорядок в Тампле явно становился менее суровым; узникам разрешили выходить из камер и собираться в саду, хотя это не раз чуть было не привело к серьезным столкновениям. Савари, обладавшего высшей властью в тюрьме и превратившего Тампль в нечто вроде военного лагеря, заключенные, естественно, ненавидели, что не мешало ему приходить туда даже чаще, чем этого требовал от него долг.

Однажды, выходя из своей камеры, Моро столкнулся с ним лицом к лицу; он тут же повернулся к Савари спиной и закрыл за собой дверь.

Что же касается генерала Моро, то нет ничего любопытнее и трогательнее знаков глубокого почтения, которое оказывали ему все военные, несшие внутреннюю службу в тюрьме: все отдавали ему честь, прикладывая руку к головному убору. Если он присаживался отдохнуть, его тотчас же окружали солдаты, ожидая, не захочет ли он с ними поговорить; они робко просили его рассказать о каких-нибудь из его военных подвигов, которые сделали его соперником Бонапарта и поставили его выше всех прочих генералов. Все были уверены, что, призови он их на помощь, они открыли бы ему двери Тампля, вместо того чтобы держать их запертыми. К тому же Моро было сделано большое послабление: ему разрешили видеться с женой и ребенком, и молодая мать ежедневно приносила ему сына. Время от времени Моро доставляли превосходное вино кло-вужо, и он распределял его между всеми больными, а иногда давал его и тем, кто был здоров. Не стоит и говорить, что игроки в шары и игроки в барры, стоило им хорошенько разгорячиться, приравнивались к больным и получали по стаканчику кло-вужо.

Что отличало Жоржа и его соратников от прочих узников, так это их веселость и беспечность; они предавались играм с таким же шумом, с каким ведут себя школьники на перемене; среди них выделялись два самых красивых и самых элегантных человека в Париже: Костер де Сен-Виктор и Роже по прозвищу Птица. Однажды, когда Роже особенно разгорячился, играя в барры, он снял с себя галстук.

— А знаешь ли ты, мой дорогой, — сказал ему Сен-Виктор, — что у тебя шея, как у Антиноя!

— Ах, право, — ответил ему Роже, — не стоит хвалить ее, ведь уже через неделю она будет отрублена.

Вскоре все было готово для того, чтобы предать обвиняемых суду и начать гласные прения. Число узников, привлеченных к суду, достигало пятидесяти семи; они получили приказ готовиться к переводу в Консьержери.

Тюрьма приобрела совершенно другой облик. Радуясь, что к концу подходит заключение, которое для многих из них должно было стать концом жизни, все в полный голос распевали, запирая дорожные сумки и обвязывая веревкой узлы; одни пели, другие насвистывали; все развлекались наперебой; печаль и размышления были уделом лишь тех, кто оставался в Тампле.

XLVСУД

Жорж Кадудаль, который был не только самым веселым, но и, можно сказать, самым безрассудным из узников; Жорж Кадудаль, который участвовал во всех играх и придумывал новые, когда запас прежних исчерпывался; Жорж Кадудаль, который рассказывал самые невероятные истории, остроумно и язвительно высмеивал новую империю, выраставшую на обломках трона Людовика XVI, и веселыми частушками прощался с Республикой, стоявшей на пороге смерти, — Жорж Кадудаль перестал играть, смеяться и петь, когда ему стало ясно, что вот-вот настанет час собственной головой платить по счетам; он сел в одном из уголков сада, собрал вокруг себя своих адъютантов и офицеров и тоном одновременно твердым и ласковым сказал им:

— Мои храбрые друзья, дорогие мои дети, до сих пор я подавал вам пример беспечности и веселости; теперь же позвольте мне дать вам совет: перед лицом суда сохраняйте все доступное вам спокойствие, хладнокровие и достоинство; вы предстанете перед людьми, полагающими себя вправе распоряжаться вашей свободой, вашей честью и вашей жизнью; прежде всего советую вам ни в коем случае не отвечать торопливо, раздраженно или высокомерно на вопросы, с которыми будут обращаться к вам судьи; отвечайте без страха, без смущения, без растерянности; считайте себя судьями ваших судей; если же вы ощутите в себе недостаток силы, вспомните, что я с вами и что моя судьба не будет отлична от вашей; что если вы будете жить, буду жить и я, если вы умрете, умру и я. Будьте по-братски добры и снисходительны друг к другу; еще сильнее проявляйте взаимную привязанность и уважение; не корите себя за то, что дали вовлечь себя в опасность; пусть каждый отвечает перед самим собой за свою смерть, и пусть каждый умрет достойно! Прежде чем покинуть эту тюрьму, вы претерпели разное обращение с вами: одни были доброжелательны к вам, другие — враждебны, одни называли вас друзьями, другие — разбойниками. Поблагодарите в равной степени тех, кто был доброжелателен к вам, и тех, кто был враждебен; выходите отсюда с чувством признательности к одним и без ненависти к другим; вспомните, что нашего доброго короля Людовика Шестнадцатого, обитавшего, как и мы, в этой башне, называли предателем и тираном, а с самим Господом нашим Иисусом Христом (при имени Христа все обнажили голову и осенили себя крестом) обращались как с подстрекателем и самозванцем, что его освистывали, хлестали по щекам и бичевали розгами, ведь прежде всего тогда, когда люди совершают дурные поступки, они ошибаются в значениях слов и оскорбляют, чтобы унизить их, как раз тех, кто заслужил быть превознесенным.

Поднявшись, он громко произнес «Аминь», осенил себя крестом, что сделали и остальные, и, жестом указав на башню, заставил их поочередно пройти мимо него, называя при этом каждого по имени, а затем двинулся вслед за ними.

В тот день из пятидесяти семи узников, оказавшихся замешанными в заговор Моро, Кадудаля и Пишегрю, в Тампле остались лишь их второстепенные сообщники, а именно, те, кто приютил их по дороге и служил им проводником в их ночных передвижениях. Как только главные обвиняемые покинули тюрьму, остальным разрешили не только гулять во дворе и в саду, но и осматривать все камеры и карцеры Тампля.

Таким образом, на несколько дней тюрьма сделалась чрезвычайно оживленной и шумной. В пасхальное воскресенье оставшимся узникам было позволено устроить бал в большом зале, откуда вынесли все кровати, и там все эти люди, которые были деревенскими жителями, принялись петь и танцевать.