Бал состоялся в тот самый день, когда обвиняемые предстали перед судом, однако танцорам это обстоятельство было совершенно неизвестно. Один из тех, кто веселился в зале, некто Леклер, узнал от тюремного надзирателя, что судебные прения, которым предстояло привести к смерти двенадцати подсудимых, начались; он тотчас же бросился в гущу своих товарищей, продолжавших развлекаться, и громко топнул ногой об пол, требуя тишины. Все смолкли и замерли на месте.
— Какие же вы скоты! — обратился к ним Леклер. — Разве так следует вести себя в этом проклятом месте, зная, что те, кто жил в нем рядом с нами и недавно покинул его, вот-вот расстанутся с жизнью? Настало время молиться и читать покаянные псалмы, а не плясать и распевать богохульные песенки. Вот господин, который держит в руках душеполезную книгу; сейчас он прочтет нам что-нибудь назидательное и повествующее о смерти.
Тот, на кого указал Леклер, был племянник Фош-Бореля, молодой человек по имени Витель; книга, которую он держал в руках, была сборником проповедей Бурдалу: она не содержала покаянных псалмов, но в ней была проповедь на тему смерти. Витель забрался на стол и прочел проповедь, которую все эти славные люди выслушали от начала до конца, стоя на коленях.
Как мы уже сказали, судебные прения начались.
Вероятно, никогда прежде, даже 18 брюмера, Бонапарт не оказывался в столь сложном положении; он нисколько не утратил своего авторитета как гений на поле битвы, но смерть герцога Энгиенского нанесла тяжелый удар его нравственному облику как государственного деятеля, а тут еще случилось загадочное самоубийство Пишегрю. Мало кто в отношении этой смерти присоединился к мнению генерала Савари. Чем больше правительство нагромождало доказательств самоубийства и предъявляло их, тем больше люди сомневалась в самоубийстве, невозможность которого отстаивали все судебные медики. Тем временем, добавившись к казни герцога Энгиенского, сомнений в которой не было, и к самоубийству Пишегрю, которое все оспаривали, подоспело и столь непопулярное обвинение против генерала Моро.
В отношении этого обвинения никто не заблуждался, все видели в нем завистливую ненависть первого консула к сопернику, и Бонапарт был настолько уверен, что даже на скамье подсудимых Моро сохранит все свое влияние, что долго обсуждался вопрос о численности охраны, которую следовало приставить к нему, ибо, достаточная для того, чтобы стеречь его, она могла оказаться недостаточной в случае беспорядков.
Беспокойство Бонапарта возросло до такой степени, что он забыл о своих нареканиях в адрес Бурьенна. Он вернул его из ссылки, поручил ему присутствовать на судебных прениях и каждый вечер давать ему отчет о том, что происходило на заседаниях суда в течение дня.
После того как герцог Энгиенский был расстрелян, а Пишегрю удавлен, Бонапарту более всего хотелось, чтобы Моро признали виновным и приговорили к кому-нибудь наказанию, которое он мог бы ему смягчить; он даже попытался прощупать на этот счет нескольких судей, со всей определенностью заявив им, что желает осуждения Моро лишь для того, чтобы помиловать его; однако эти попытки закончились тем, что судья Клавье в ответ на уверения первого консула, что он помилует Моро, если его осудят, произнес:
— А нас, кто после этого помилует нас?
Невозможно представить себе толпы народа, переполнявшие все проходы ко Дворцу правосудия в день начала судебных прений; присутствовать на них стремились сливки столичного общества; отмена суда присяжных в этом деле указывала на то, какое важное значение придавал его итогам глава правительства. В десять часов утра толпа расступилась, пропуская двенадцать судей уголовного суда, облаченных в длинные красные мантии. Зал Дворца правосудия был уже настроен встретить их, и они молча расселись по своим местам.
Этими двенадцатью судьями были: Эмар, председатель; Мартино, вице-председатель; Тюрьо, которого роялисты прозвали Тюруа, то есть Цареубийца; Лекурб, брат генерала, носившего ту же фамилию; Клавье, который дал первому консулу превосходный ответ, только что приведенный нами; Бургиньон, Дамёв, Лагийоми, Риго, Сельв, Гранже и Демезон.
Общественным обвинителем был Жерар, секретарем суда — Фремин.
Суду были приданы восемь судебных распорядителей; тюремный врач Тампля, Супе, а также тюремный хирург Консьержери не должны были покидать зала заседаний.
Председатель приказал ввести обвиняемых. Они входили один за другим, каждый в сопровождении двух жандармов; Буве де Лозье вошел, опустив голову, он не осмеливался поднять глаза на тех, кого выдал своим неудавшимся самоубийством.
Все остальные держались уверенно и серьезно.
Моро, сидевший, как и другие, на скамье подсудимых, выглядел спокойным, а точнее говоря, задумчивым; он был одет в длинный синий редингот военного покроя, но без всяких знаков своего воинского чина. Рядом с ним, отделенные от него лишь жандармами, сидели Лажоле, его бывший адъютант, и молодой и красивый Шарль д’Озье, одетый столь изысканно, что можно было подумать, будто он собрался на придворный бал. Что же касается Жоржа, которого все воспринимали как самую любопытную личность среди обвиняемых, то его было легко узнать по громадной голове, мощным плечам и пристальному горделивому взгляду, который он поочередно останавливал на каждом из судей, словно бросая им смертельный вызов; рядом с ним сидели Бюрбан, который в своих боевых походах называл себя то Малабри, то Барко, и, наконец, Пьер Кадудаль, который ударом кулака убивал быка и во всем Морбиане был известен лишь под именем Железная Рука. Оба Полиньяка и маркиз де Ривьер, сидевшие во втором ряду, притягивали взоры прежде всего своей молодостью и элегантностью. Но всех затмевал красавец Костер Сен-Виктор, хотя рядом с ним сидел Роже по прозвищу Птица, тот самый, что нисколько не дорожил своей шеей Антиноя.
О Костере Сен-Викторе ходила легенда, делавшая его особенно интересным в глазах женщин: поговаривали, будто ненависть, которую питал к нему Бонапарт, тоже была порождена соперничеством, однако не соперничеством на поле битвы, как в случае с Моро, а соперничеством в женском будуаре; рассказывали, что они столкнулись однажды в спальне одной из самых красивых и знаменитых актрис того времени и что, сделав вид, будто он не узнал первого консула, Костер Сен-Виктор отказался уступить ему место и остался хозяином положения хоть и не на поле битвы, но на любовном ложе.
Он мог тогда убить Бонапарта, но дал слово Жоржу Кадудалю сразиться с первым консулом в честном бою и сдержал слово.
Наконец, в третьем ряду сидели те славные шуаны, которые оказались втянуты в это дело исключительно в силу своей самоотверженности, рисковали жизнью в случае поражения, а если бы добились успеха, то стали бы, как и прежде, обычными жителями лесов и ланд.
Среди сорока шести обвиняемых — поскольку с первоначальных пятидесяти семи число их уменьшилось до сорока шести — насчитывалось пять женщин: это были г-жа Денан, г-жа Дюбюиссон, г-жа Галле, г-жа Моннье и, наконец, девица Изе, которой Кадудаль доверил семьдесят тысяч франков, предназначенных Фуше для выплаты пенсии и вознаграждения вдове Бюффе и жене Кальоля.
Допрос начался с вопросов председателя, адресованным пяти свидетелям, агентам полиции и частным лицам, которые участвовали в задержании Жоржа. Каждый из них дал показания. После их допроса председатель обратился к Жоржу:
— Жорж, у вас есть что ответить на это?
— Нет, — ответил Жорж, не отрывая глаз от бумаги, которую он читал.
— Признаете ли вы те деяния, которые вменяются вам в вину?
— Признаю, — ответил Жорж столь же равнодушно.
— Обвиняемому Жоржу приказано не читать, когда к нему обращаются, — заметил следственный судья Тюрьо.
— Но я читаю очень интересный документ, — ответил Жорж, — это протокол заседания от семнадцатого января тысяча семьсот девяносто третьего года, на котором вы проголосовали за смерть короля.
Тюрьо поджал губы. По залу пронесся гул. Председатель поспешил оборвать этот шум, продолжив допрос.
— Вы признаете, — сказал он Жоржу, — что были арестованы в том месте, какое указали свидетели?
— Я не знаю названия этого места.
— Сделали ли вы два выстрела из пистолета?
— Не помню.
— Вы убили человека?
— Право, не знаю.
— При вас был кинжал?
— Возможно.
— И два пистолета?
— Может быть.
— Кто был с вами в кабриолете?
— Я забыл.
— Где вы жили в Париже?
— Нигде.
— В момент вашего задержания были ли вы на улице Монтань-Сент-Женевьев, в доме хозяйки фруктовой лавки?
— В момент задержания я был в кабриолете.
— Где вы ночевали накануне ареста?
— В ночь накануне ареста я не спал.
— Что вы делали в Париже?
— Прогуливался.
— Кого вы при этом видели?
— Толпу филеров, следивших за мной.
— Как видите, обвиняемый не желает отвечать, — произнес следственный судья, — перейдем к допросу следующего.
— Благодарю, господин Тюрьо… Жандармы, прикажите подать мне стакан воды: я привык полоскать рот после того, как произношу это имя.
Понятно, сколько взрывов злого смеха вызывал среди присутствующих подобный допрос; все сознавали, что Жорж решил пожертвовать своей жизнью и заранее выказывали ему то характерное уважение, какое проявляют к людям, приговоренным к смерти.
С особым нетерпением все ждали момента, когда, в свой черед, начнут допрашивать Моро; однако судья Тюрьо приступил к его допросу лишь на четвертый день, то есть в четверг 31 мая.
Как и в случае с Кадудалем, первыми допросили свидетелей обвинения.
Но ни один из них не узнал Моро. И тогда, обращаясь к судьям, он с презрительной усмешкой заметил:
— Господа, мало того, что ни один из свидетелей не узнал меня, так еще и ни один обвиняемый не видел меня до моего заключения в Тампль.
Ему зачитали показания некоего Роллана, входившего в окружение Пишегрю; в ходе допроса этот человек заявил, что он чрезвычайно огорчился, когда Пишегрю поручил ему выполнить задание, связанное с посещением Моро, и был еще более огорчен тем, что это задание выполнил.