Моро поднялся с места и, обращаясь к председателю суда, произнес:
— Или Роллан связан с полицией, или он сделал такое заявление из страха. Я расскажу вам, как все происходило между следственным судьей и этим человеком. Его даже не допрашивали, поскольку из него ничего бы не выудили. Ему просто сказали: «Вы в ужасном положении, вам придется быть либо участником заговора, либо осведомителем; если вы ничего не скажете, вы заговорщик, а если дадите признательные показания, вы спасены». И, чтобы спастись, этот человек сочинил басню, которую он вам и рассказал. Я спрашиваю у всех честных и здравомыслящих людей: для чего мне надо было устраивать заговор?
— Для того, — ответил ему Эмар, — чтобы вас назначили диктатором.
— Меня назначили диктатором?! — воскликнул Моро. — Пусть тогда найдут моих сторонников; мои сторонники — это французские солдаты, девять десятых из них находились под моим командованием, и я спас более пятидесяти тысяч из них. Вот кто мои сторонники. Арестованы все мои адъютанты, все офицеры, с которыми я был знаком, но даже тени подозрения против них не отыскали. Шли разговоры о моем состоянии: я начал с нуля, я мог иметь пятьдесят миллионов, но владею лишь домом в Париже и поместьем Гробуа. Что же касается моего жалованья главнокомандующего, то оно составляет сорок тысяч франков, но, надеюсь, никто не станет говорить, что мои услуги стоят меньше.
В эту минуту случилось удивительное происшествие, о котором, по-видимому, заранее сговорились Моро и его адъютант Лекурб, дабы все смогли оценить власть победителя при Гогенлиндене: Лекурб вошел в судебный зал, держа на руках ребенка.
Это был сын Моро, которого Лекурб принес отцу, чтобы тот обнял его, но цепь солдат, окружавшая зал суда, не знала, чей это ребенок, и не позволяла Лекурбу войти; и тогда он поднял его высоко над головой и воскликнул:
— Солдаты! Дайте дорогу сыну вашего генерала!
Едва только были произнесены эти слова, все военные в зале непроизвольно встали навытяжку и весь зал разразился аплодисментами. Послышались выкрики:
— Да здравствует Моро!
Если бы в этот момент Моро сказал хоть слово, людское воодушевление смело бы суд и узников вынесли бы оттуда на руках.
Но Моро хранил молчание и не принимал в этом волнении никакого участия.
— Генерал, — сказал ему Кадудаль, склонившись к его уху, — еще одно такое заседание, как это, и исключительно от вас будет зависеть, отправитесь ли вы в тот же вечер ночевать в Тюильри.
XLVIПРИГОВОР
На заседании 2 июня свидетелем, вызвавшим живейшее любопытство в тот момент, когда этого меньше всего ожидали, стал капитан Райт, командир небольшого брига, высадившего заговорщиков у подножия прибрежных скал Бивиля.
Застигнутый мертвым штилем у Сен-Мало, он был атакован пятью или шестью французскими баркасами и, после того как в ходе сражении ему прострелили руку, попал в плен.
При его появлении весь зал оживился.
Все повскакивали со своих мест, встали на цыпочки и увидели невысокого, худого и щуплого человека; на нем был мундир английского королевского флота, известного под именем Синей эскадры; рука его висела на перевязи. Он заявил, что является капитаном третьего ранга, что ему тридцать пять лет и живет он в Лондоне, у коммодора Сиднея Смита, своего друга. Поскольку свидетель едва стоял на ногах, ему принесли стул. Капитан поблагодарил и сел; раненый был настолько бледен, что казалось, будто он вот-вот потеряет сознание.
Костер Сен-Виктор поспешил передать ему флакон одеколона.
Капитан приподнялся, с вежливым безразличием поблагодарил его и повернулся к членам суда. Председатель намеревался продолжить допрос. Однако капитан покачал головой и заявил:
— Я был взят в плен в бою и являюсь военнопленным; прошу соблюдать законы, связанные с моим положением.
Тогда ему зачитали его предыдущие показания, датированные 21 мая.
Свидетель внимательно выслушал и сказал:
— Простите, господин председатель, но я не вижу в этом протоколе упоминания о сделанной мне угрозе предать меня военному трибуналу и расстрелять, если я не выдам секретов моей страны.
— Жорж, вы узнаете этого свидетеля? — спросил председатель суда.
Кадудаль взглянул на капитана и, пожав плечами, произнес:
— Я никогда его не видел.
— Ну а вы, Райт, будете вы, наконец, отвечать на мои вопросы?
— Нет, — ответил капитан, — я военнопленный и требую соблюдать законы и обычаи войны.
— Требуйте, что угодно, — ответил председатель. — Заседание закрывается и продолжится завтра.
А между тем едва миновал полдень; все вышли, проклиная раздражительный нрав председателя Эмара.
На другой день уже к семи часов утра толпа запрудила все подходы ко Дворцу правосудия: дело в том, что накануне вечером пронесся слух, будто при открытии заседания Моро произнесет речь.
Общее ожидание было обмануто, но взамен зрители стали свидетелями необычайно трогательной сцены.
Братья Арман и Жюль де Полиньяки сидели рядом и даже сумели добиться, чтобы их не отделяли друг от друга жандармы; они постоянно держались за руки, словно хотели этим бросить вызов суду и самой смерти, которой предстояло разлучить их.
В тот день несколько вопросов было задано Жюлю, и, поскольку эти вопросы явно подвергали его опасности, со своего места поднялся Арман.
— Господа, — сказал он, — прошу вас, взгляните на этого ребенка: ему едва исполнилось девятнадцать лет; сохраните ему жизнь. Когда он приехал со мной во Францию, он всего лишь следовал за мною. Виновен лишь я, поскольку лишь я отдавал себе отчет в своих действиях. Я знаю, что вам нужны наши головы: возьмите мою, я вам ее дарю; но не прикасайтесь к голове этого юноши и, прежде чем жестоко вырвать его из жизни, дайте ему время узнать, что он теряет.
Но тут с места вскочил Жюль и, обняв Армана за шею, воскликнул:
— О, господа! Не слушайте его; именно потому, что мне всего лишь девятнадцать лет, что я один на свете, что у меня нет ни жены, ни детей, нужно приговорить к смерти меня, а не его. Арман, напротив, отец семейства. Уже в раннем детстве, почти не зная своей родины, я вкусил хлеб изгнания; моя жизнь за пределами Франции бесполезна для моей страны и тяжела для меня. Возьмите мою голову, я вам даю ее, но пощадите моего брата.
С этой минуты внимание зрителей, прежде сосредоточенное на Жорже и Моро, обратилось на всех других обвиняемых, красивых молодых людях, последних носителях верности и преданности падшему трону. И в самом деле, эта горстка молодых людей являла собой в отношении аристократизма, молодости и изящества все лучшее, что могли предложить не только роялистская партия, но и весь Париж. Так что зрители с явной доброжелательностью, в которой нельзя было обмануться, воспринимали каждое слово, слетавшее с их уст; один случай даже вызвал слезы у всех присутствующих.
Председатель суда Эмар предъявил г-ну Ривьеру как вещественное доказательство портрет графа д’Артуа и спросил его:
— Обвиняемый Ривьер, узнаете ли вы эту миниатюру?
— Мне плохо видно отсюда, господин председатель, — ответил маркиз. — Будьте добры, передайте мне ее.
Председатель вручил портрет судебному распорядителю, а тот передал его обвиняемому.
Но едва только миниатюра оказалась в руках Ривьера, он поднес ее к губам, а затем, прижав к сердцу, со слезами в голосе воскликнул:
— Неужели вы могли подумать, что я не узнал ее? Я лишь хотел еще раз поцеловать ее перед смертью; теперь, господа судьи, произносите мой приговор, и я взойду на эшафот, благословляя вас.
Еще две сцены, хотя и другого характера, тоже вызвали глубокое волнение.
Председатель спросил Костера Сен-Виктора, хочет ли тот добавить что-нибудь в свою защиту.
— Разумеется, — ответил подсудимый. — Хочу добавить, что свидетели защиты, показания которых я просил вызвать в суд, так и не появились; добавлю, кроме того, что удивляет, как можно находить удовольствие в том, чтобы вводить в заблуждение общественное мнение и обрушивать грязные оскорбления не только на нас, но и на наших защитников. Я читал утром сегодняшние газеты и с сожалением увидел, что касающиеся меня судебные отчеты полностью фальсифицированы.
— Подсудимый, — сказал ему председатель, — эти факты не имеют отношения к делу.
— Вовсе нет, — настаивал Костер, — жалоба, которую я имею честь заявить суду, существенным образом касается моего дела и дела моих друзей. Эти судебные отчеты прискорбным образом искажают речи нескольких наших защитников; что же касается меня, то я проявил бы неблагодарность к своему защитнику, прерванному общественным обвинителем, если бы прямо сейчас не высказал ему свою глубокую признательность за рвение и талант, которые он вложил в мою защиту. Итак, я протестую против оскорблений и нелепостей, которые наемные клеветники и подкупленные правительством газетные писаки вкладывают в уста этих отважных граждан; я прошу господина Готье, моего адвоката, принять выражение моей глубокой признательности и продолжать до последнего момента оказывать мне свою благородную и щедрую помощь.
Этот неожиданный поступок Костера Сен-Виктора присутствующие встретили не только с огромным сочувствием, но и дружными аплодисментами.
Позади Костера Сен-Виктора, в третьем ряду, сидели семь бретонцев с ланд Морбиана, простые крестьяне с суровыми лицами и коренастыми фигурами, люди, которые рядом со своими командирами, олицетворявшими ум, казались воплощением грубой силы, привыкшей подчиняться.
Среди них можно было заметить слугу Жоржа, по имени Пико, прозванного Палачом Синих за свои чудовищные расправы с нашими солдатами, расправы, которые, к несчастью, являлись всего лишь ответным мщением; это был приземистый человек с угловатыми руками и мощными плечами, с изъеденным оспой лицом; короткие, ровно постриженные темные волосы спускались ему на лоб. Особенную выразительность придавали его лицу маленькие серые глаза, сверкавшие из-под густых рыжих ресниц.