Стоило Костеру Сен-Виктору закончить свою речь, как Пико встал и, пренебрегая приличиями, которые полагалось соблюдать Костеру Сен-Виктору, человеку светскому, напрямик заявил:
— Ну а я намерен не жаловаться, а уличить.
— Уличить? — переспросил председатель.
— Да, — продолжил Пико, — уличить. Я заявляю, что в день моего ареста, когда меня привезли в префектуру полиции, мне стали предлагать двести луидоров, выложив их передо мной на стол, и свободу, если я выдам убежище моего хозяина, генерала Жоржа. Я ответил, что не знаю этого убежища, и это было правдой, поскольку генерал никогда не имел постоянного пристанища. Однако гражданин Бертран приказал дежурному офицеру принести спусковой механизм солдатского ружья и отвертку, чтобы сдавить мне пальцы; меня связали и раздробили мне пальцы.
— Тем самым вам преподали урок, — сказал председатель Эмар, — о котором вы нам тут толкуете, вместо того чтобы сказать правду.
— Ей-богу, это правда, чистая правда, — возразил Пико, — и караульные солдаты могут подтвердить, что меня пытали огнем и размозжили мне пальцы.
— Заметьте, господа, — вмешался Тюрьо, — что обвиняемый впервые упоминает это обстоятельство.
— Вот это да! — воскликнул Пико. — Но вы-то о нем давно знаете, ведь, когда я обо всем рассказал вам в Тампле, вы мне сказали: «Помалкивайте, и мы все уладим».
— Но в своих показаниях вы ни слова не говорили мне о том, на что сегодня жалуетесь.
— Если я ничего не говорил вам об этом позднее, то лишь из страха, что меня снова начнут калечить и пытать огнем.
— Обвиняемый! — вскричал генеральный прокурор. — Вы можете рассказывать тут свои выдумки, но все же ведите себя приличнее в присутствии представителей правосудия.
— Хорошо правосудие: хочет, чтобы я был вежлив с ним, но не желает быть справедливым ко мне.
— Довольно, замолчите, — прервал его Эмар и обратился к Жоржу:
— У вас есть что добавить к речи вашего защитника?
— Да, есть, — поднявшись, ответил Жорж. — Первый консул оказал мне честь, предоставив мне аудиенцию; мы пришли с ним к определенным договоренностям, которые строго соблюдались с моей стороны, но оказались нарушены правительством; были организованы шайки поджаривателей в Вандее и Морбиане; прикрываясь моим именем, они совершали такие чудовищные злодеяния, что я вынужден был покинуть Лондон, вернуться в Бретань, всадить пулю в лоб одному из главарей этих шаек и заставить признать себя подлинным Кадудалем; тогда же я отправил моего заместителя Соль де Гризоля передать Наполеону Бонапарту, что с этого дня между нами кровная вражда: он корсиканец, он должен был понять, что это означает, и принять меры защиты. Именно тогда я принял решение вернуться во Францию. Не знаю, имеет ли то, что делал я со своими друзьями, черты заговора, но вы, господа, лучше меня знаете законы, и я полагаюсь на вашу добросовестность в суде над нами.
В числе обвиняемых находился аббат Давид, которого мы уже пару раз упоминали; это был друг Пишегрю, и как раз из-за этой дружбы он и оказался на скамье подсудимых. Священник был спокойным, хладнокровным человеком и не боялся смерти; он поднялся и твердым голосом произнес:
— Пелиссон не покинул суперинтенданта Фуке, когда тот подвергся преследованиям, и потомство прославило его за проявленную им самоотверженность; я надеюсь, что моя преданность Пишегрю во время его ссылки делает меня не более виновным, чем был виновен Пелиссон из-за своей преданности к Фуке во время его заточения. У первого консула должны быть друзья, их должно быть много, ибо, подобно Сулле, никто не сделал так много хорошего для своих клиентов. Полагаю, что если бы в день Восемнадцатого брюмера его замысел потерпел провал, он, возможно, был бы приговорен к смерти, или, во всяком случае, отправлен в изгнание…
— То, что вы сейчас говорите, лишено здравого смысла! — воскликнул председатель.
— … отправлен в изгнание, — повторил Давид.
— Замолчите! — закричал Тюрьо.
— Я продолжаю, судьи, — не успокаивался священник, — и спрашиваю вас, прокляли бы вы тех его друзей, кто, несмотря на его изгнание, переписывался бы с ним и старался бы вернуть его?
На протяжении всей этой речи Тюрьо беспрестанно ерзал в своем кресле.
— Господа, — в ярости воскликнул он, глядя на своих коллег и на заседателей, — речь, которую мы только что услышали, совершенно неуместна…
Но аббат Давид перебил его и с полнейшим спокойствием произнес:
— Судьи, моя жизнь в ваших руках, я не боюсь смерти, я знаю, что, если во время революции хочешь остаться честным человеком, надо приготавливаться ко всему и решаться на все.
Те несколько речей обвиняемых, какие мы только что привели, были так или иначе перефразированы другими подсудимыми, после чего заседание завершилось еще одной трогательной сценой между братьями Полиньяками.
— Господа, — сказал Жюль, склонившись в поклоне перед судьями и молитвенно сложив ладони, — будучи крайне взволнован речью моего брата, я не смог уделить достаточного внимания моей собственной защитительной речи. Несколько успокоившись теперь, я смею надеяться, господа, что те слова, с какими обратился к вам Арман, не заставят вас принимать в расчет его высказывания в мою пользу. Повторяю, напротив, что, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать, спасите Армана, верните его проливающей слезы жене, тогда как у меня жены нет, и я могу не бояться смерти; будучи слишком молод, чтобы в достаточной степени вкусить жизнь, могу ли я сожалеть о ней?
— Нет, нет! — воскликнул Арман, притягивая к себе брата и прижимая его к груди. — Нет, ты не умрешь! Это я… умоляю тебя, дорогой Жюль… это мое место!
Подобная сцена больно царапнула совесть судей.
— Заседание окончено! — воскликнул председатель. — Суд удаляется на совещание.
Было всего лишь одиннадцать часов утра, когда суд удалился в зал совещаний. С начала прений наплыв народа не только не уменьшался, но и возрастал с каждым днем: все понимали, что в этом судебном процессе судят одновременно и Моро, и Бонапарта, и, хотя можно было предвидеть, что приговор будет вынесен очень поздно, никто не уходил из зала.
Обсуждение приговора затянулось сверх меры потому, что Реаль явился доверительно сказать судьям о необходимости приговорить Моро хоть к какому-нибудь наказанию, пусть даже легкому, ибо, если он будет оправдан, правительство окажется перед необходимостью совершить государственный переворот.
И в самом деле, нужно долго совещаться, чтобы приговорить подсудимого, признанного невиновным.
Наконец на следующий день, 10 июня, в четыре часа утра, звон колокольчика заставил вздрогнуть толпу, ожидавшую в зале заседаний суда: этот звон колокольчика возвещал, что судьи возвращаются на заседание. Первые бледные лучи дневного света проникали через окна в зал, смешиваясь с угасающими огнями свечей; как известно, нет ничего печальнее этой рассветной борьбы дня и ночи.
В разгар всеобщего тревожного чувства зал внезапно заполнили вооруженные солдаты. Послышался второй, более громкий звон колокольчика, дверь открылась, и судебный распорядитель крикнул:
— Суд идет!
Председатель Эмар и все остальные судьи торжественно вошли и расселись по своим местам.
Эмар держал в руке длинный лист бумаги: это был приговор трибунала. Затем в зал стали поочередно вводить обвиняемых.
Когда первую категорию подсудимых ввели и поставили перед ним, председатель, приложив руку к груди, мрачным голосом зачитал текст пространно обоснованного смертного приговора Жоржу Кадудалю, Буве де Лозье, Рюзийону, Рошелю, Арману де Полиньяку, Шарлю д’Озье, Ривьеру, Луи Дюкору, Пико, Лажоле, Роже, Костеру Сен-Виктору, Девилю, Арману Гайяру, Лелану, Пьеру Кадудалю, Жуайо, Лемерсье, Бюрбану и Мерилю.
Можно понять, в какой тревоге пребывал зал во время этого официального зачитывания, требовавшего делать паузу после каждого произнесенного имени. Каждый из присутствующих, затаив дыхание, с замиранием сердца, напрягая слух, страшился услышать среди этих первых имен, имен тех, кто был приговорен к смертной казни, имя своего родственника или друга.
Хотя число приговоренных к смерти было велико, ибо в их перечень вошел двадцать один человек, все в зале облегченно вздохнули, когда этот первый список закончился; затем председатель суда вновь взял слово и произнес оставшуюся часть приговора:
— Принимая во внимание, что Жан Виктор Моро, Жюль де Полиньяк, Леридан, Роллан и девица Изе виновны в том, что приняли участие в заговоре, но, как вытекает из проведенного судебного расследования и прений, у них есть смягчающие обстоятельства, суд свел наказание, которому они подвергнутся, к двум годам лет тюремного заключения. Остальные подсудимые оправданы.
Осужденные выслушали приговор, не выказывая ни волнения, ни гордыни, ни пренебрежения; однако Жорж, стоявший рядом с г-ном де Ривьером, наклонился к нему и сказал:
— Теперь, когда мы окончили тяжбу с земным царем, нам предстоит уладить дела с царем небесным.[26]
XLVIIКАЗНЬ
Но, быть может, самая большая тревога царила даже не в этом зале, где решалась судьба обвиняемых. Жозефина, г-жа Мюрат и г-жа Луи Бонапарт, столь сильно потрясенные казнью герцога Энгиенского и подозрительным самоубийством Пишегрю, без ужаса не могли думать о предстоящей казни двадцати одного человека, то есть о массовой расправе, заставлявшей вспоминать самые страшные дни Террора.
Кровавая бойня двадцати одного человека на Гревской площади и в самом деле была тем, чего следовало страшиться.
Фраза, написанная однажды Фуше: «Кинжалы носятся в воздухе!», служила для Жозефины постоянным напоминанием об опасности; она думала о новом взрыве ненависти, который должна была вызвать казнь двадцати одного осужденного, и ей мерещилось, как прежние и новые мстители заносят кинжал над грудью ее мужа. Именно к ней обращались за милосердием. Первыми оросили ее императорскую мантию слезы г-жи де Полиньяк, и Жозефина поспешила в кабинет Бонапарта, чтобы умолять его о прощении благородного молодого человека, в определенном смысле не пощадившего собственной жизни, чтобы спасти жизнь своему брату.