Командир роты, хотя его и призывали не доверять мнимому дружелюбию местных жителей, и его офицеры, проявляя обычную французскую доверчивость, позволили обмануть себя этим лживым радушием и были настолько неосмотрительны, что приказали солдатам сложить ружья в козлы перед зданием ратуши, где были приготовлены закуски; французы вошли туда и, совершенно легкомысленно относясь к своей безопасности, принялись есть и пить. Через десять минут раздался пистолетный выстрел, служивший сигналом, а вслед за ним — общий залп.
Командир роты и два его заместителя, расположившиеся в одной комнате, были сражены наповал все трое; солдаты бросились вон из ратуши, но снаружи их поджидали с их же собственными ружьями крестьяне, начавшие стрелять по ним в упор.
Лишь семи солдатам удалось спастись, и, добравшись ночью до лагеря, они принесли это роковое известие.
— Что ж, — сказал Рене, — выходит, речь о том, чтобы преподнести этому господину Такконе урок.
— Да, дорогой друг, но прежде вам следует побольше узнать о человеке, с которым вы будете иметь дело. Такконе вовсе не из тех, как вы могли превратно понять из моего рассказа, кто умеет лишь устраивать западни и ловушки; зачастую он сражался с лучшими нашими солдатами и благодаря выигрышной позиции, знанию местности и ночной темноте наносил им поражение, а когда не мог победить их, удивлял их новой и неизвестной тактикой.
Нередко в самый разгар перестрелки, когда складки местности служили ему хорошим укрытием, он подавал сигналы своим приспешникам, и те мгновенно рассеивались и разбегались в различных направлениях. Наши солдаты пытались преследовать этих проворных горцев, и тогда повторялась старая история про Горациев и Куриациев: разбойники внезапно возвращались, каждый из них бросался на своего усталого и запыхавшегося противника, и, прежде чем тот успевал прийти в себя от неожиданности, его настигала пуля или удар кинжала.
Если же, напротив, разбойник сталкивался со стойким и способным защитить себя солдатом, он исчезал снова, а какой черт может догнать в горах калабрийца?
Такконе всегда был самым бесстрашным и самым жестоким в своей банде, и именно этим двум качествам он обязан авторитетом у товарищей; у этих полудиких разбойников званием атамана никогда не завладевают самовольно: тот, кто командует в горах, всегда достоин командовать.
Кроме того, он всегда был самым быстрым скороходом в банде; казалось, будто быстроногий Ахилл Гомера оставил ему в наследство свои золотые поножи или Меркурий прицепил к его пяткам крылья, с которыми он носил вести Юпитеру. Чудилось, будто он в один прыжок переносится с места на место, быстрый, как ветер, стремительный, как молния.
Однажды наши солдаты напали на него в лесу, где, казалось, он был настроен на долгое сопротивление; но, воспользовавшись темнотой, он внезапно исчез во мраке, словно призрак, и все его люди скрылись, подобно ему. На другой день он уже был со своей бандой под стенами Потенцы, добравшись туда по тропам, которые считались непроходимыми для всех, кроме серн и диких коз.
И заметьте, дорогой граф, что Потенца — не деревня и не поселок, а город с населением в восемь или девять тысяч человек. Увидев эту банду, словно свалившуюся с неба, и услышав грозный голос Такконе, все восемь или девять тысяч жителей попрятались в своих домах и закрыли окна и двери, даже не помышляя о сопротивлении.
Тем временем король Такконе — так называли его, пока не стали называть Палачом, — отправил в город глашатая, объявившего, что всем светским, церковным и военным властям приказано под страхом смерти и сожжения их домов незамедлительно явиться к нему.
Час спустя можно было увидеть странное зрелище: городские чиновники, впереди которых шло духовенство, а позади тянулся весь народ, подходили один за другим к главарю разбойников, воздавая ему почести, и на коленях и с молитвенно сложенными ладонями просили у него пощады. Некоторое время Такконе спокойно взирал на их унижение, а затем с великодушием Александра Македонского, захватившего в плен семью Дария, сказал им:
«Поднимитесь, несчастные! Вы недостойны моего гнева; горе было бы вам, приди я сюда в другие времена; но сегодня, поскольку я победил врагов своих с помощью Пресвятой Девы Марии, сердце мое открыто для жалости; сегодня, в этот день праздника и триумфа для всех праведных людей, я не хочу марать себя вашей кровью, хотя ваши постыдные воззрения внушают мне желание пролить ее. Но вам не стоит радоваться, вы отнюдь не освобождены от наказания: за то, что вы восстали против своего короля и отреклись от своего Бога, вам надлежит не позднее, чем через час, выплатить дань, о размере которой вас уведомит мой секретарь. Ну же, поднимитесь и пошлите гонцов в город, чтобы там приготовили празднество, достойное моей победы. Вы все, кто здесь присутствует, будете сопровождать меня и распевать хвалебные гимны вплоть до самого кафедрального собора, где монсиньор отслужит торжественный молебен, дабы возблагодарить Всевышнего за победу нашего оружия. А теперь вставайте — и в путь».
Горожане в один голос с разбойниками распевали священные гимны, держа в руках оливковые ветви, а Такконе верхом на лошади, сплошь увешанной колокольчиками, украшенной перьями и покрытой шелковой попоной, двигался по направлению к кафедральному собору. После того как торжественный молебен был отслужен, а дань выплачена, банда покинула город, унося с собой добычу куда ценнее, чем золото и серебро.
Вступая в город, триумфатор, высоко державший голову, пристально вглядывался в окна и двери, словно искал что-то в глубине домов.
Женщины, жадные до зрелищ любого рода, взирали на это представление, самое любопытное из всех, поскольку оно было самым неожиданным.
Некая юная девушка робко приподняла оконную занавесь, явив лицо, сиявшее молодостью и красотой. Разбойник придержал коня и остановил на ней свой взгляд: он нашел то, что искал.
Девушка, словно понимая, что она погибла, отступила на шаг вглубь комнаты и закрыла лицо руками.
Такконе что-то вполголоса сказал двум своим приспешникам, и они вошли в дом.
У выхода из церкви Такконе поджидал какой-то старик: это был дед той самой девушки; отец у нее уже умер. Старик предложил Такконе любые деньги в качестве выкупа за девушку.
«Ты ошибаешься, приятель, — ответил ему Такконе, — я не торгую своими сердечными чувствами; твоя дочь красива, и она мне нравится; я хочу ее, а не твои деньги».
Старик хотел остановить Такконе, но тот оттолкнул его ударом кулака; он встал перед разбойником на колени, но тот поставил ногу ему на плечо и опрокинул его на землю, а затем сел верхом на лошадь. К нему подвели девушку, залитую слезами; он положил ее поперек седла и шагом, при том что никто не осмелился помешать этому похищению, выехал из города, увозя с собой юную девственницу, не знавшую ничьих поцелуев, кроме материнских.
С этого дня никто больше в Потенце ее не видел.
Такконе был чрезвычайно удачлив в разбойничьем ремесле; покинув Потенцу, он направился к замку барона Федеричи, открытого врага Бурбонов.
Хотя нападение было внезапным, у барона хватило времени затворить ворота замка, собрав в нем прежде какое-то количество своих вассалов; с бешенством атакуемый, он с яростью оборонялся.
Сражение длилось с утра до вечера, и у подножия стены осталось лежать немало вражеских трупов.
Но, к несчастью, уже в первый вечер стало понятно, что если сражение продлится с таким же ожесточением и на другой день, то боеприпасы закончатся уже около трех часов пополудни.
Разбойники приветствовали рассвет ужасающим ружейным огнем; после того как им удалось захватить без единого выстрела целый город, они чувствовали себя униженными оттого, что были вынуждены остановиться у стен обычного замка, и прекрасно видели, что сопротивление будет долгим и упорным, поскольку крестьян воодушевлял пример их господина и поддерживала мысль о грозящей им самим гибели. Но, хотя осажденные и старались стрелять наверняка, боеприпасы в замке таяли с каждой минутой.
И те же крестьяне начали настаивать на том, чтобы выслушать условия разбойников. По словам нападавших, они были готовы удовольствоваться деньгами и удалиться, не подвергнув замок грабежу и сохранив жизнь его обитателям.
«Надо сдаваться, господин барон! — закричали крестьяне, обращаясь к Федеричи. — Сдаваясь, мы можем поставить свои условия, а вот если разбойники штурмом захватят замок, мы все погибли — и мы, и наши жены, и наши дети».
«Несчастные простаки, — ответил барон, — неужели вы думаете, что у этих разбойников достанет чести соблюдать договор? Если никто извне не придет к нам на помощь, мы обречены».
Но тщетно вглядывались они в даль, стоя у самых верхних окон замка: поле вокруг было безлюдно, а помощь если и поступала, то не осажденным, а осаждавшим; и в самом деле, крестьяне из окрестных деревень, естественные союзники разбойников, сбегались к замку в надежде принять участие в грабеже.
Наконец Такконе отдал приказ идти на заключительный штурм, и со всех сторон к стенам замка стали подтаскивать лестницы; сверкали ружья, а топоры отражали лучи солнца. Ликующие дьявольские крики, казалось, доносились до самого неба.
Барон Федеричи, видя с одной стороны все эти смертоносные приготовления, а с другой — свою дрожавшую от страха жену, своих бледных как смерть дочерей и своего сына, шестилетнего ребенка, плакавшего от безотчетного ужаса; чувствуя, как его самого охватывает слепая и отчаянная ярость, особенно когда женщины заглядывали ему в глаза, пытаясь прочесть в них, осталась ли у него хоть какая-то надежда; и, наконец, понимая, что все склоняются к капитуляции, барон, хотя у него не было никакого доверия к слову разбойника, подчинился общему желанию и послал к Такконе парламентера.
Посланнику барона пришлось долго ждать, прежде чем его допустили к достославному полководцу, который в это время заперся с женщиной, похищенной им в Потенце. Наконец, когда Такконе принял его, посланник завел речь о капитуляции и договоре; но при этих словах разбойник расхохотался.