Сюркуф уже приказал прибрать в каюте старшего помощника на борту «Штандарта» и пригласил девушек проститься с покойным. На этих широтах было важно как можно быстрее упрятать его в гроб; гроб должен был остаться в той каюте, где лежало тело, а девушкам предстояло переселиться в каюту старшего помощника. Сюркуф поручил Рене позаботиться о том, чтобы туда перенесли вещи сестер, и оказать девушкам все услуги, какие будут в рамках его полномочий.
Элен и Джейн вошли к себе, а Рене остался у двери каюты, не желая стеснять их в излиянии горя.
Через час они вышли со слезами на глазах и со стесненными сердцами; Джейн едва могла идти, и она оперлась на руку Рене; ее сестра, более крепкая, несла шкатулку с драгоценностями и портфель с бумагами отца; обе они оценили деликатность поведения молодого человека, оставившего их одних, чтобы не мешать им изливать свое горе, но лишь Элен смогла выразить ему свою признательность, поскольку Джейн не давали говорить душившие ее слезы.
Рене устроил девушек в каюте, которая была им предоставлена, и оставил там одних, намереваясь лично заняться последними заботами об их отце.
Два часа спустя плотник сколотил дубовый гроб; в него положили тело виконта де Сент-Эрмина, и крышку его прибили гвоздями.
При первом же ударе молотка, который донесся до девушек, они догадались, с чем он связан, и хотели кинуться в свою прежнюю каюту, чтобы в последний раз взглянуть на отца, но на пороге столкнулись с Рене: молодой человек предчувствовал этот порыв дочерней любви и решил избавить сестер от последней боли; он взял их под руки, отвел обратно в каюту и подтолкнул в объятия друг другу; обнявшись и рыдая, сестры рухнули на диван. Рене вложил руку Джейн в руку Элен, почтительно поцеловал обе и вышел.
Во всех его поступках было столько целомудрия, да и знакомство между молодыми людьми случилось вследствие столь страшных обстоятельств, что ни Элен, ни Джейн, ни Рене не задумались о том, как стремительно события привели их к этой взаимной близости, которая, впрочем, с обеих сторон была исключительно братской.
На другой день оба корабля вместе взяли курс на остров Иль-де Франс. Сорок корсаров перешли с борта «Призрака» на борт «Штандарта». Блеас получил от Сюркуфа приказ командовать захваченным судном, а Рене, поскольку было понятно, как необходимо обеим девушкам присутствие друга или, по крайней мере, родственного сердца, получил разрешение последовать за старшим помощником.
Через день после боя, произошедшего между «Призраком» и «Штандартом», «Призрак» опознал какой-то шлюп и устроил за ним погоню. Вначале шлюп пытался уйти от преследования, но при первом же крике: «Сдавайтесь "Призраку"!», подкрепленном выстрелом из пушки, подчинился.
Когда шлюп встал у левого борта «Штандарта», Рене, находившийся вместе с обеими сестрами на юте, стал свидетелем происходившего внизу ужасного зрелища: двое бедняг, распростертых на палубе, бились в предсмертной агонии, невзирая на заботы молодого негра, который подавал им питье, приготовленное каким-то чернокожим знахарем; неподалеку пять почти голых негритянок согревались под жгучим солнцем, которое прикончило бы европейских женщин, и с наслаждением вдыхали раскаленный воздух. Одна из них силилась накормить грудью ребенка, которого держала на руках и который тщетно мял эту иссохшую грудь.
При виде матросов «Призрака», поднявшихся на борт шлюпа, четыре из этих пяти женщин вскочили и убежали; пятая хотела поступить так же, но силы оставили ее и она без сознания упала на палубу, выронив из рук ребенка. Офицер поднял его, положил рядом с матерью и пошел искать капитана этого судна, которое он с первого взгляда, и прежде всего по высоте мачт, признал невольничьим.
И в самом деле, на дне трюма обнаружились двадцать четыре несчастных чернокожих, закованных в цепи и лежавших в невыносимой тесноте.
Из люка, служившего единственным отверстием для смены воздуха в трюме, исходило тошнотворное зловоние.
Как только шлюпка отчалила от судна, которое, судя по его флагу, было американским, Сюркуф двумя сигналами вызвал на борт «Призрака» Рене и Блеаса.
Девушки с беспокойством спросили, что означает эта операция и зачем устраивают сбор. Рене объяснил им, что капитан шлюпа, несомненно, занимался торговлей неграми, хотя это было запрещено делать без особого разрешения, и, чтобы судить его, на борту «Призрака» собирается военный совет.
— А если он будет признан виновным, — дрожащим голосом спросила Джейн, — какому наказанию его подвергнут?
— Ну, — ответил Рене, — скорее всего, он рискует быть повешенным.
Джейн вскрикнула в ужасе.
Между тем, поскольку шлюпка стояла у трапа и матросы застыли в ожидании, подняв весла в воздух, а Блеас уже сидел в ней, Рене поспешно схватился за фалреп и спустился вниз.
Когда Блеас и Рене прибыли, все остальные офицеры уже собрались в кают-компании. Туда ввели американского капитана; это был высокого роста человек, мощное телосложение которого указывало на его необычайную силу; он говорил только по-английски, и, предвидя это, Сюркуф вызвал Рене на военный совет в качестве переводчика. По тому, как в разгар боя молодой человек крикнул по-английски: «Капитан убит, спустить флаг!» и приказ этот не вызвал у англичан никаких сомнений, Сюркуф рассудил, что Рене знает английский язык, словно родной.
Капитан шлюпа захватил с собой бумаги, из которых следовало, что он американец и занимается коммерцией, но у него не нашлось документа, который должен был удостоверить, что под его началом находится одно из тех восьми американских судов, каким европейские морские державы разрешили вести торговлю неграми. Когда он признался, что обязательного документа, способного его оправдать, у него нет, ему предъявили обвинение в преступлении, которое он совершил, силой или хитростью оторвав несчастных негров от их страны и их семей.
Признанный виновным, американский капитан был приговорен к смерти.
Торговцев неграми предавали жестокой и в то же самое время позорной казни: их вешали на рее собственного судна или судна, которое его захватило.
После того как приговор был оглашен, американскому капитану дали час на то, чтобы приготовиться к смерти. Он выслушал смертный приговор, не выказывая ни малейшего волнения, после чего был оставлен в кают-компании с караульными у каждой двери, поскольку опасались, что, дабы избежать позорной смерти, он бросится в море.
Осужденный попросил бумагу, перо и чернила, чтобы написать жене и детям. Его просьбу удовлетворили. Он принялся за письмо.
Пока он писал первые десять или пятнадцать строчек, лицо его оставалось спокойным, но мало-помалу на нем стала обнаруживаться какая-то растерянность, нечто вроде тучи окутало и затуманило черты его лица, вскоре он перестал видеть то, что писал, и несколько невольных слез, сорвавшихся с его ресниц, упали на прощальное письмо.
И тогда он попросил разрешения поговорить с Сюркуфом.
Сюркуф поспешил прийти, сопровождаемый Рене, который по-прежнему служил ему переводчиком.
— Сударь, — обращаясь к корсару, произнес американец, — я начал писать письмо жене и детям, чтобы попрощаться с ними, но, поскольку они не знали о постыдном ремесле, которым я занимался из любви к ним, мне подумалось, что письмо, в котором я поведаю им о своей смерти, а главное, о ее причине, скорее усилит их горе, нежели смягчит его. Лучше я обращусь к вам с просьбой. В секретере моей каюты вы найдете четыре или пять тысяч франков золотом. Я надеялся выручить от продажи двадцати четырех пленников и шлюпа сорок пять или пятьдесят тысяч франков — достаточную сумму для того, чтобы начать у себя на родине какое-нибудь достойное дело, которое позволило бы мне забыть тот грех, каким я запятнал свою жизнь. Но Бог не допустил, чтобы так все сложилось, стало быть, этому не суждено было случиться. Шлюп и невольники принадлежат вам, но пять тысяч франков, которые вы найдете у меня в выдвижном ящике, — мои. Я умоляю вас, и это последняя просьба моряка, передать эти пять тысяч франков моей жене и моим детям, адрес которых вы найдете на начатом письме, и в качестве пояснения указать лишь следующее: «По поручению капитана Хардинга, умершего от несчастного случая при пересечении экватора». Сколь бы предосудительным ни было мое поведение, чувствительные сердца найдут ему оправдание, ибо мне приходилось содержать многочисленную семью, требующую большого внимания. Впредь, по крайней мере, я не буду больше видеть ее страданий. Я ни за что не предал бы себя смерти сам, но, коль скоро меня ей предают, я принимаю ее, но не как кару, а как благодеяние.
— Вы готовы?
— Да, готов.
Он поднялся, качнул головой, чтобы стряхнуть последние капли слез с ресниц, написал адрес жены — «Госпоже Хардинг, в Чарльстаун», — а затем, передав письмо капитану Сюркуфу, промолвил:
— Я прошу вашего слова, сударь, вы мне его дадите?
— Слово моряка, сударь, — ответил Сюркуф, — ваше желание будет исполнено.
Сюркуф подал знак: послышалась барабанная дробь. Час настал, и перед лицом смерти американский капитан собрал все свое хладнокровие. Без малейшего намека на волнение он снял с себя галстук, опустил вниз воротник рубашки и уверенным шагом направился к той части судна, где все было готово для казни.
Глубокая тишина воцарилась на палубе, ибо подобные приготовления к смерти внушают почтение всем морякам, даже корсарам.
Веревку со скользящей петлей на одном конце держали с другого конца четыре матроса, стоя в ожидании у подножия фок-мачты, и не только весь экипаж «Призрака» собрался на палубе, но и два других корабля легли в дрейф, и их палубы, юты и реи были заполнены людьми.
Американский капитан сам продел голову в петлю, а затем, повернувшись к Сюркуфу, сказал:
— Не заставляйте меня ждать, сударь, ожидание равносильно мучению.
Сюркуф подошел к нему и освободил его голову от петли, в которую она уже была продета.
— Вы в самом деле раскаялись, сударь, — сказал он, — только этого я и добивался; придите в себя, вы уже подверглись наказанию.