Но что особенно восхищало молодых людей, так это расточительность природы, которая каждое дерево увешала превосходными плодами. И в самом деле, достаточно было лишь протянуть руку, чтобы сорвать миндаль, ямбозу или авокадо.
Еще издали они увидели место сбора на берегу Латаниевой реки: то было их укрытие, которое как раз заканчивали устраивать.
Никогда ни один напиток не казался им столь вкусным, как стакан воды, зачерпнутой из Латаниевой реки.
Охотники еще не вернулись, но об их возвращении возвестили ружейные выстрелы, минут через десять раздавшиеся неподалеку.
Хотя не было еще и десяти утра, наши путешественники, которых пребывание на необычайно свежем и чистом воздухе подготовило к завтраку, буквально умирали с голоду.
К тому же стол являл собой самое соблазнительное зрелище: моряки спустились к морю и набрали огромное количество ракушек, и среди прочего множество тех мелких устриц, каких подают, как в Генуе, еще незрелыми, а на края стола положили ветви деревьев, усыпанные плодами.
Хозяин «Отеля иностранцев», взявший на себя подготовку самой существенной части трапезы, великолепно справился со своей священной миссией: он отправил к столу половину ягненка, четверть молодой косули и изумительной свежести омары.
Что же касается рыбы, то она была представлена несколькими видами, о которых мы во Франции даже не имеем представления и которые отличаются необычайными размерами и отменным вкусом.
Лучшие вина, какие удалось отыскать на острове, охлаждались в самых глубоких омутах Латаниевой реки.
Охотники вернулись с молодым олененком, двумя или тремя зайцами и множеством куропаток и перепелок. Повара завладели этим годным для ужина подспорьем из свежего мяса, ибо путешественникам было так хорошо здесь, что они в один голос воскликнули: «Остаемся здесь на весь день!»
Поскольку предложение это не встретило никаких возражений, было решено, что они отобедают здесь, затем до двух часов пополудни будут наслаждаться прохладой, даруемой деревьями и рекой, а после этого снова сядут верхом и посетят тот берег, где потерпел крушение «Сен-Жеран».
В итоге их паломничество окажется всеохватывающим: они повидают место рождения, место кораблекрушения и место погребения.
Никогда еще Рене и его товарищи не пробовали в таком изобилии и в таком разнообразии плоды, ни один из которых не был известен в Европе. Любопытство поддерживало аппетит и служило ему извинением, так что они оставались за столом до двух часов пополудни.
Поскольку негров щедро накормили, не экономя при этом на араке, у них появилась надежда, что подобная расточительность, имевшая целью вознаградить их усердие, распространится и на ужин, и все они ровно в назначенный час оказались на месте, готовые вновь приняться за свою работу.
Так что в путь все пустились в прежнем порядке, оставив за спиной у себя Папайный холм и двигаясь сквозь низкие лесные поросли, где неграм временами приходилось прокладывать дорогу топорами.
Носильщики при этом по-прежнему шли мерным шагом, который на этих дорогах, какими бы плохими они ни были, не тревожил девушек, не испытывавших в своих паланкинах никакой тряски.
Менее чем через три четверти часа наши путешественники оказались напротив острова Амбры, а точнее, напротив прохода между ним и большой землей, в который вошел «Сен-Жеран».
Хотя ничто здесь не свидетельствовало о бедствии, ставшем развязкой пасторали Бернардена де Сен-Пьера, девушек охватило волнение еще сильнее, возможно, чем у могилы, которую они посетили утром. Устремив глаза на море, они с бьющимся сердцем расспрашивали морских офицеров о возможных обстоятельствах этого крушения, как вдруг на том самом месте, где погиб корабль, внезапно послышался сильный шум и поверхность моря странным образом забурлила.
Но вскоре все объяснилось: два огромных тела бились среди волн.
Это среднего размера кит вступил в схватку со своим смертельным врагом — меч-рыбой. Можно было подумать, будто два гигантских гладиатора, желая начать свой поединок, дожидались лишь прибытия зрителей.
Битва была долгой, упорной и яростной с обеих сторон. Чудовищный кит чуть ли не во весь рост поднимался из воды, стоя на хвосте и являя свое тело, подобное колокольне; он выпускал из дыхательных отверстий две водяные струи, которые поднимались на огромную высоту, но постепенно слабели и мало-помалу окрашивались кровью. В конце концов две эти водяные колонны обратились в розоватые брызги, свидетельствуя о скорой победе меньшего из морских обитателей. И в самом деле, меч-рыба, более проворная, принялась кружить вокруг кита и вонзать свой меч в его бока, ни на миг не давая ему передышки. И тогда, в последнем могучем усилии, кит поднялся и рухнул на своего врага, раздавив его, по всей вероятности, ибо на поверхности меч-рыба больше не показывалась. Но и кит, со своей стороны, после нескольких последних мучительных движений стал мало-помалу коченеть, впал в предсмертные судороги и вскоре испустил дух, издав громкий крик, который, если не принимать во внимание невероятную силу его звучания, весьма напоминал человеческий вопль.
LXIВОЗВРАЩЕНИЕ
Господин Леконт де Лиль, о ком, по слухам, подумывает в настоящее время Академия и кому довелось жить на острове Бурбон, на Иль-де-Франсе и в Индии, изобразил в прелестном стихотворении, носящем название «Манши», прогулку молодой женщины, которую несут в паланкине:
Ты к мессе по утрам спускалась так
С холмов, изящной, юной и счастливой,
И лектику качал лениво
Твоих индусов мерный шаг.
Но пусть читатель не думает, что песни, которыми сопровождался мерный шаг носильщиков паланкинов, имеют что-либо общее со стихами г-на Леконта де Лиля. Нет ничего менее поэтичного, чем эти дикие песни, и ничего менее мелодичного, чем те мотивы, на какие их поют. Когда человек, находящийся в первобытном состоянии, облекает мысль в несколько слов, и подбирает мотив из нескольких нот, он повторяет те и другие до бесконечности, что вполне отвечает нуждам его разума и музыкальным потребностям его души. Вот и носильщики паланкинов Элен и Джейн, вместо того чтобы импровизировать, находя вдохновение в красоте юных чужестранок, вместо того чтобы воспевать черные глаза и черные волосы Джейн и светлые локоны и голубые глаза Элен, ограничивались следующим запевом, завершая его восклицанием, весьма похожим на тяжелый выдох, который испускает булочник, замешивая тесто.
Так, если дорога шла в гору, они пели:
Несем носилки с ней
На гору вверх… Э-эй!
Если же дорога шла под гору, им было достаточно изменить пару слов в запеве и затягивать:
Несем носилки с ней
Под гору вниз… Э-эй!
Время от времени четыре свежих носильщика сменяют четырех уставших; движение возобновляется, и та же самая заунывная и жалобная песня длится до тех пор, пока караван не достигает конечной цели.
Однако порой какой-нибудь влюбленный стихотворец, разлученный со своей любимой, пытается выйти за привычные рамки песни или элегии. Он добавляет четыре стиха к первым четырем. Другой, пребывая в таком же расположении духа, добавляет еще четыре, следующий — еще четыре, и в итоге плач первого влюбленного делается поэмой, над которой потрудились всем миром, как над сказаниями Гомера. Но тогда предназначение этой поэмы меняется: печальная или веселая, она становится танцевальной песней, которая непременно влечет за собой бамбулу, негритянский канкан, менее разнузданный, чем наш канкан, но более сладострастный.
Обычно рабы приходят танцевать у столов, за которыми обедают хозяева. Нередко за подобными столами сидят юные девушки от двенадцати до пятнадцати лет, то есть возраста, который в колониях соответствует восемнадцати — двадцати годам в Европе. Эти юные девушки развлекаются, глядя на подобные танцы, которые проходят перед их глазами и перед их сердцем, нисколько не тревожа их воображение.
Именно это и произошло в конце ужина, устроенного по возвращении на Латаниеву реку; образовался оркестр, и стол большим кольцом окружила толпа. Все негры, назначенные в факельщики, вооружились ветвями извилистого дерева особой породы, похожими на виноградную лозу, которая горит тем лучше, чем она сырее, зажгли их и осветили пространство около тридцати шагов в окружности и десяти шагов в диаметре, предназначенное для пения и танцев. И тогда одна из негритянок вошла в этот пустой круг и принялась распевать незамысловатую, возможно даже чересчур незамысловатую песенку:
Танцуй калинду,
Зизим, бум-бак;
Танцуй бамбулу
Всегда вот так!
Все присутствующие негры и негритянки повторили хором и пританцовывая на месте четыре строчки, которые пропела соло их товарка, в то время как сама она задавала тон этим танцевальным движениям. Затем негритянка снова запела одна:
Пришла я в город утром, в воскресенье,
Вся из себя — ну просто загляденье,
И встречный мне сказал лукавый беломазый:
«Таких цветков нарядных не видел я ни разу!»
Затем все повторили припев, и, повторяя его, она и ее товарищи принялись приплясывать:
Танцуй калинду,
Зизим, бум-бак;
Танцуй бамбулу
Всегда вот так!
Негры вошли в пустой круг и смешались в танце.
Вскоре неразбериха стала такой, что пришлось жестом остановить танцоров, не давая им продолжать. Они и в самом деле остановились, каждый из них вернулся на свое место, певица скрылась в рядах своих товарищей, снова образовался круг, и в этом круге, который лишь минуту оставался пустым, появился Бамбу, негр Сюркуфа, и с выговором негров Мартиники начал распевать:
Зизим, трала-ла-ла-ла,