Зизим, трала-ла-ла-ла,
Зизим, трала-ла-ла-ла,
Манит Замиса бамбула!
Работа мягче наказанье,
Побои мягче наказанье,
Увечье мягче наказанье,
Чем с милой расставанье!
Хотя некоторые куплеты, спетые Бамбу, были на говоре негров с Мартиники, негры с Иль-де-Франса без труда все поняли и, подхватывая каждый припев, танцевали с удвоенным пылом; Рене, понимавший, что скрывается за каждым произнесенным ими словом, и какой смысл заключен в каждом их жесте, несколько раз спрашивал у сестер, не хотят ли они уйти. Но девушки, видевшие в этом представлении, столь новом для них, лишь забавное зрелище, попросили остаться. Наконец, когда совсем стемнело, Рене подал знак привести лошадей и принести паланкины. Дамы устроились в паланкинах, мужчины сели верхом, и был подан сигнал к отъезду.
И тогда спектакль, на который никто не рассчитывал, увенчался возвращением, достойным этого чудесного дня. Две или три сотни негров и негритянок, пришедшие, словно хищные звери, на запах свежего мяса и воспользовавшиеся излишками дичи, добытой на охоте, решили засвидетельствовать признательность своим гостям, проводив их домой.
Так что каждый из них срезал по ветви факельного дерева и зажег ее — при свете именно такого факела беглые негры принесли домой Поля и Виргинию, — и в окружении этого огненного кортежа путешественники двинулись по дороге на Порт-Луи.
Невозможно вообразить зрелище более живописное, чем движение этого моря огней, которые, по мере того как они продвигались вперед, выхватывали из тьмы самые прекрасные пейзажи на свете. Пейзажи эти менялись каждую минуту: взору открывалась то равнина, усеянная огромными массивами деревьев, то гора, которая закрывала обзор и у вершины которой сияло яркое созвездие Южного Креста, а то горы и леса внезапно расступались, и в открывшемся просвете виднелось бесконечное и спокойное, словно зеркало, море, в котором отражалась луна, серебрившая его поверхность. Факелоносцы, шедшие впереди, вспугивали всякого рода дичь, оленей, кабанов, зайцев; при их появлении раздавались радостные крики, и факелы, разбросанные по обширному пространству, стягивались друг к другу, чтобы окружить зверя, но тот, прорываясь сквозь цепь своих преследователей и увлекая за собой факелы, превращал их в длинную огненную реку; затем, когда он скрывался, все эти огни разбредались, словно стрелки в рассыпном строю, и вновь занимали свое место впереди шествия.
Но любопытнее всего на этом пути стал, вероятно, проход через малабарский лагерь. Иль-де-Франс, место встречи всех индийских народов, не мог остаться без малабарского населения; эти изгнанники с берегов Индии, омываемых Оманским морем, объединились и образовали предместье, где они живут среди своих и, если можно так выразиться, умирают среди своих. Лишь некоторые из их домов были еще освещены, но все двери и окна тотчас же отворялись и в них появлялись красивые смуглые лица женщин с огромными черными глазами и шелковыми волосами. Все они носили длинные рубахи из холста или батиста и золотые или серебряные браслеты, а пальцы ног у них были украшены кольцами. Благодаря правильным чертам и длинным белым рубахам, похожим на сто́лы, они казались римскими и греческими женщинами, явившимися с того света.
Из лагеря малабарцев путешественники проследовали на Парижскую улицу, а с Парижской улицы — на улицу Губернаторства, где хозяин «Отеля иностранцев» почтительно встретил своих постояльцев на пороге дома.
Девушки нуждались в отдыхе; каким бы мягким ни был ход паланкина, он не может не утомлять тех, кто непривычен к такому виду передвижения. Элен и Джейн поспешили попрощаться с Рене, поблагодарив его за прекрасный день, которым они были ему обязаны. Как только они поднялись в свою комнату, лицо Элен, немного прояснившееся во время прогулки, вновь обрело оттенок своей обычной печали; она повернулась к сестре и голосом, в котором звучала скорее грусть, нежели упрек, произнесла:
— Джейн, я полагаю, что настало время помолиться за нашего отца.
Слезы брызнули из глаз Джейн, она бросилась в объятия сестры, а затем встала на колени перед кроватью, перекрестилась и прошептала:
— Отец, простите меня!
На что она намекала?
Несомненно, на какое-то новое чувство, которое зародилось в ее сердце и в сочетании с непривычным морем звуков и зрелищем новых мест оттеснило память об отце.
LXII«НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ГОНЕЦ»
На другой день, едва рассвело, Рене явился к Сюркуфу, который уже проснулся, но еще лежал в постели.
— Послушайте, дорогой Рене, — произнес капитан, увидев молодого человека, — вы пригласили нас на завтрак на траве, а задали нам настоящий пир, достойный набоба. Я принял приглашение на завтрак на траве, и ставлю вас в известность, что мы с Блеасом решили разделить с вами издержки на эту прогулку.
— Дорогой капитан, — ответил Рене, — я как раз пришел просить вас об услуге, которая сделает меня вашим вечным должником.
— Говорите, мой дорогой Рене, и, если только просьба ваша не окажется для меня совершенно невыполнимой, я заранее даю вам обещание исполнить ее.
— Я хотел бы, чтобы, пользуясь каким-нибудь предлогом, вы послали меня обследовать берега Пегу. Поскольку вы задержитесь на Иль-де-Франсе или в его окрестностях на несколько месяцев, дайте мне отпуск на полтора месяца, и я догоню вас, где бы вы ни были.
— Понятно, — улыбнувшись, промолвил Сюркуф. — Я назначил вас опекуном двух прелестных созданий, отца которых мы невольно убили, и вы желаете до конца исполнить ваши опекунские обязанности.
— В том, что вы говорите, господин Сюркуф, есть правда, но, прочитав в ваших мыслях недосказанное вами, скажу вам, что отнюдь не любовное чувство толкает меня на это путешествие, предпринять которое, при условии вашего одобрения, капитан, я решил в тот момент, когда покупал у работорговца его судно. Я не знаю, что может случиться со мной, но не хочу, оказавшись так близко от берегов Индии, уехать, не устроив одну из тех великолепных охот на тигра или слона, какие дарят ее участникам высочайшее ощущение жизни, ибо ставят их перед лицом смерти. Заодно я сопровожу домой двух юных сирот, к которым проявляю участие, хотя причины его никто никогда не узнает. Вы говорите о любви, дорогой капитан, но мне нет еще и двадцати шести лет, а сердце мое мертво так, как если бы мне было восемьдесят. Я обречен убивать время, мой дорогой Сюркуф. Раз так, я хотел бы убивать его, совершая нечто необычное. Я хотел бы, чтобы это сердце, мертвое для любви, было живо для других чувств: позвольте мне искать эти чувства и помогите мне найти их, предоставив мне отпуск на полтора — два месяца.
— Но как вы намерены плыть? — спросил Сюркуф. — Неужели на этом утлом суденышке?
— Именно так, — ответил Рене. — Вы же видели, что я купил это судно под видом американца и получил все документы, удостоверяющие его национальную принадлежность. Я говорю по-английски так, что, ручаюсь, любой англичанин и американец скажет, что я родом из Лондона или из Нью-Йорка. Американцы пребывают в мирных отношениях со всеми на свете. Я поплыву под американским флагом. Меня всюду пропустят, а если и остановят, я предъявлю свои документы и мне предоставят свободу. Что вы на это скажете?
— Но вы же не посадите ваших прелестных пассажирок на судно, предназначенное для перевозки негров?
— Мой дорогой капитан, через две недели вы не узнаете «Нью-Йоркского гонца»; снаружи он нисколько не изменится, его покроют слоем краски, только и всего; но внутри, благодаря превосходным древесным материалам и великолепным тканям, которые я мельком видел вчера, он будет превращен в бонбоньерку, если, разумеется, вы дадите мне отпуск.
— Отпуск вы получили, друг мой, раз уж попросили меня о нем.
— Ну что ж, теперь вам остается указать мне самого искусного мастера по внутренней отделке кораблей, которого вы знаете в Порт-Луи.
— У меня есть на примете то, что вам нужно, мой юный друг, — ответил капитан. — Не говоря уж о том, что, если издержки окажутся больше, чем вы полагаете, я выступлю вашим поручителем на неограниченный кредит.
— С благодарностью отказываюсь от этой очередной услуги, дорогой капитан; так что, если вы соблаговолите дать мне адрес, я дальше этого в своей назойливости не пойду.
— Да вы, стало быть, миллионер! — воскликнул Сюркуф, не в силах более противиться любопытству.
— Что-то вроде того, — небрежно заметил Рене. — Ну а теперь, — добавил он, поднимаясь, — если вам будет угодно назначить мне удобное для вас время и если у вас, в свой черед, появится нужда прибегнуть к моему кошельку…
— Ручаюсь вам, я так и поступлю, хотя бы для того, чтобы увидеть, насколько он глубок.
— Так что же, — спросил Рено, — когда вам будет удобно пойти со мной, дорогой капитан?
— Да прямо сейчас, если не возражаете, — ответил Сюркуф, спрыгивая с постели.
Спустя десять минут приятели спустились на главную улицу, проследовали до пристани Свинцовой Собаки и вошли в мастерскую лучшего в Порт-Луи корабельного мастера.
Сюркуф был знаменит в Порт-Луи почти так же, как в Сен-Мало.
— О, это вы, дорогой господин Сюркуф! — воскликнул корабел.
— Да, господин Рембо, и привел вам отличного клиента, полагаю.
Сюркуф показал корабелу шлюп Рене, покачивавшийся напротив Фанфароновой бухты.
— Смотрите, сударь: вот принадлежащий одному из моих друзей шлюп, который необходимо подновить снаружи и роскошно отделать внутри. Я подумал о вас и привел к вам моего друга.
Корабел поблагодарил Сюркуфа, вышел из мастерской, поглядел на судно, приложив ладонь козырьком ко лбу, и произнес:
— Надо посмотреть вблизи.
— Нет ничего проще, — ответил Рене и крикнул матросу, оказавшемуся на палубе:
— Эй там, на шлюпе! Спустите лодку!
В то же мгновение лодка скользнула вниз на талях, два матроса спрыгнули в нее и вскоре уже причаливали у ног Сюркуфа; через минуту все трое были в лодке, а спустя еще несколько минут она причалила к шлюпу. Как если бы это было на борту его собственного судна, первым поднялся Сюркуф, следом за ним Рене, сделавшийся судовладельцем, и, наконец, г-н Рембо, корабельный мастер.