И тогда взгляду открывались изумительные картины вечеров и ночей в этом знойном климате. Закаты в Индийском океане великолепны. Затем, едва только огненный шар исчезает в океане, он словно возрождается в виде звездной пыли и, будто золотой песок, рассыпается по голубой странице неба.
Море, в свой черед, манит взоры и предлагает нам зрелище не менее любопытное, чем все остальное мироздание.
Пребывание на борту судна, плывущего посреди океана, далеко не так тоскливо, как это обычно считают; привычка вглядываться в воду открывает множество чудес, незаметных для глаз тех, кто не упражняется в этом занятии; изучение бесчисленных существ, которые кишат на дне моря и изредка поднимаются на поверхность глотнуть воздуха, разнообразие их форм, их окраски, их устроения и их повадок предоставляют путешественнику обширное поле для наблюдений и изысканий.
Шлюп шел все это время под легким бризом, как вдруг, около восьми часов вечера, при яркой луне, высоко стоявшей в чистом и ясном небе, на горизонте внезапно появились тучи, быстро поднявшиеся в верхние слои атмосферы. Вскоре небо превратилось в черный и бездонный кратер, и луна, окутанная страшными тучами, тщетно сражалась против них. Временами какая-нибудь часть этой мрачной пелены разрывалась, позволяя пробиться лучам света, которые почти сразу же гасли. В других тучах, цвета зеленоватой меди, прокладывали борозды молнии; то и дело на палубу падали капли воды размером в пятифранковую монету. Вдали слышались раскаты грома, небо заволокло полностью, темнота сделалась беспросветной, задул яростный ветер, мрак стал, так сказать, осязаемым, и ход судна сделался таким быстрым, каким никогда не был прежде.
Внезапно на морской поверхности впереди корабля появилась широкая серебряная лента; судно быстро достигло этого светлого пятна, и тогда стало понятно, что это скопление морских существ, главным образом медуз, поднятых наверх яростными волнами; другие, плававшие на разных глубинах, являли собой формы не просто отличные, а прямо противоположные; те, что виднелись на поверхности волн, ворочались на них, словно огненные цилиндры; другие, извивавшиеся в глубине, походили на змей длиной в пять или шесть футов; попеременно то сжимаясь, то расширяясь, они при каждом таком движении испускали пучок света и словно целиком воспламенялись; но вскоре им пришло время утратить свое свечение, и, по мере того как они утрачивали его, их цвет менялся, переходя от более легких оттенков, таких как красный, золотисто-розовый, оранжевый, зеленый и лазурный, к восхитительному оттенку морских водорослей.
Видя интерес, который проявляли его пассажирки к этому зрелищу, Рене сумел поймать несколько медуз и поместил их в сосуд с морской водой; любая из них испускала такое яркое свечение, что можно было почти весь вечер писать и читать при этом свете.
Вечером, сидя на юте или у окон своей каюты, сестры проводили целые часы, наблюдая за тем, как движутся в глубинах моря эти золотые и серебряные скопления. Исходивший от них свет был тем ярче, чем сильнее волновалось море и темнее была ночь; и тогда становились различимы движущиеся тела гигантских размеров, некоторые из них были не менее пятнадцати — двадцати футов в диаметре.
При свете этих подвижных фосфоресцирующих огней можно было разглядеть множество других существ разного рода, не наделенных способностью светиться, в основном дорад и макрелей; огромными косяками они плавали посреди этого моря, словно охваченного пламенем. Рассекая воду, корабль оставлял далеко позади себя огненный след. Шлюп казался здесь не судном, за кормой которого смыкаются волны, разрезанные его корпусом, а плугом, вспахивающим каменистую землю, из недр которой каждый толчок лемеха вышибает сноп огня.
После одиннадцати дней плавания они поравнялись с Мальдивами, как вдруг при слабом юго-восточном ветре, около шести утра, раздался крик матроса, дежурившего на верху мачты: «Эй, эй! Пирога!» Услыхав этот крик, Кернош бросился на палубу и застал там Рене, который прогуливался с подзорной трубой в руке.
— Где она? — спросил Кернош у матроса.
— С подветренной стороны.
— Она с балансиром или без?
— С балансиром.
— Все исправно? — спросил Кернош, повернувшись к боцману.
— Да, командир, — ответил тот.
— Пушки заряжены?
— Да, командир, три — ядрами, три — картечью.
— А погонное орудие?
— Старший канонир ожидает ваших приказов.
— Зарядите пороху на треть больше обычного и двадцатичетырехфунтовое ядро. Вытащите на палубу ящики с ружьями.
— Метр Кернош, — спросил Рене, — какая к черту муха вас укусила?
— Вы не одолжите мне вашу трубу, господин Рене?
— Охотно, — произнес Рене, протягивая бретонцу превосходную английскую трубу.
Кернош направил ее на пирогу.
— Да, конечно, — сказал он, — там, должно быть, семь или восемь человек.
— И вас беспокоит такая игрушка, Кернош?
— Вовсе нет; но, когда я вижу рыбу-прилипалу, меня беспокоит не она, а акула.
— И что за акула появится вслед за ней?
— Несколько индийских проа, которые будут не прочь захватить такое прекрасное судно, как «Нью-Йоркский гонец», и заставить заплатить несколько тысяч рупий в качестве выкупа за наших прелестных путешественниц.
— Но, да простит меня Бог, мне кажется, — заметил Рене, — что ваша пирога, с балансиром или без, взяла курс на нас.
— И вы не ошибаетесь.
— А что она намерена делать?
— Она намерена провести разведку, подсчитать, сколько у нас пушек, удостовериться, сколько у нас людей и, короче, понять, насколько трудной мы станем добычей.
— Вот черт! Но, как по-вашему, минут через пять пирога подойдет на расстояние выстрела из карабина?
— Да, и я полагаю, что если вы хотите с ними поздороваться, то не стоит терять время, пошлите за оружием!
Рене подозвал матроса-парижанина, который оказывал ему личные услуги и которого на борту звали не иначе, как Парижанин.
Как и все сорванцы из славного города Парижа, Франсуа был годен на все, знал все понемногу и ничего не боялся; он танцевал джигу так, что заставлял помирать со смеху самих американцев, владел приемами французского бокса и, в случае нужды, орудовал рапирой.
— Франсуа, — сказал ему Рене, — сходи в мою каюту за карабином, двуствольным нарезным ружьем и двуствольными пистолетами; захвати также порох и пули всех нужных калибров.
— Стало быть, потолкуем с черномазыми, капитан? — спросил Франсуа.
— Боюсь, что так, — ответил Рене. — Но раз ты знаешь все языки, Парижанин, то, может, и на малайском говоришь?
— На малайском — нет.
И Франсуа спустился в передний люк, насвистывая «На страже Империи».
Франсуа был ярым бонапартистом и, оказавшись среди англичан, почувствовал себя страшно оскорбленным; он попросил объясниться, но командир сказал, что это не его ума дело, и такой ответ его удовлетворил.
Через несколько минут Парижанин вернулся с тем, что требовалось, и, поскольку пирога по-прежнему быстро приближалась, Рене принялся поспешно заряжать карабин; нарезное ружье и пистолеты уже были заряжены пулями.
Этот карабин, великолепное оружие работы Лепажа, обладал невероятной для того времени дальнобойностью: из него с расстояния в семьсот-восемьсот шагов можно было убить человека.
Рене засунул пистолеты за пояс и взял карабин, а ружье дал нести Франсуа.
Пирога по-прежнему приближалась и была уже не более чем в паре сотен шагов от кормы.
Рене взял рупор из рук Керноша.
— Эй, там! — крикнул он по-английски. — Сдавайтесь «Нью-Йоркскому гонцу»!
Вместо всякого ответа какой-то человек взобрался на бортовое ограждение пироги и показал непристойный жест.
Рене рывком опустил ствол карабина на левую ладонь, приложил приклад к плечу и, почти не целясь, выстрелил.
Человек, стоявший на бортовом ограждении, дернулся и рухнул в море.
Люди в пироге стали испускать гневные крики и грозить смертью.
— Кернош, — спросил Рене, — вам известно, кто такой Ромул?
— Нет, господин Рене. Он из Сен-Мало? — спросил Кернош.
— Нет, мой дорогой Кернош, но это не мешало ему быть великим человеком и, подобно всем великим людям, иметь тяжелую руку. И вот однажды, в приступе гнева, он убил собственного брата. Но поскольку убить брата — это страшное преступление, а ни одно преступление ни в коем случае не остается безнаказанным, то как-то раз, когда Ромул проводил военный смотр, разразился сильный ураган, и он сгинул в буре!.. Возьмитесь за дело, хорошенько наведите погонное орудие, и пусть пирога сгинет, как Ромул.
— Канониры погонного орудия, — крикнул Кернош, — вы готовы?!
— Да! — ответили канониры.
— Так вот, когда пирога будет на прицеле, огонь!
— Погодите! — крикнул Рене. — Франсуа, предупредите дам, чтобы они не пугались; скажите им, что мы для забавы испытываем наши пушки.
Франсуа скрылся в люке и через минуту вернулся.
— Они сказали, что все хорошо и что с вами, господин Рене, они никогда ничего не будут бояться.
Двадцатичетырехфунтовая пушка, установленная на вертлюге, отслеживала движения пироги, и, когда та оказалась на расстоянии в двести шагов, раздался выстрел.
Можно сказать, что команда Рене была выполнена буквально. На том месте, где за мгновение до этого находилась пирога, виднелись лишь плававшие деревянные обломки и агонизировавшие люди, которые мало-помалу исчезали, поскольку их утаскивали вниз акулы.
В эту минуту матрос на мачте снова крикнул:
— Вижу проа!
— Где? — спросил Кернош.
— С наветренной стороны.
И действительно, подобная вытянувшейся змее, там показалась громадная пирога в шестьдесят футов длиной и в четыре или пять шириной. В ней насчитывалось три десятка гребцов и сорок или пятьдесят бойцов, не считая тех, кто, без сомнения, лежал ничком на ее дне.
Едва выйдя из пролива, пирога взяла курс на шлюп.
— Эй, там, вы готовы? — спросил Кернош.
— Ждем ваших приказов, командир, — ответил старший канонир.