— А вы были знакомы с этим молодым человеком? — спросил Рене.
— Разумеется, я даже помню его, хотя мы были тогда чрезвычайно молоды: одно время он служил под началом моего отца, капитана первого ранга; это был милый мальчик, прелестно выглядевший в своем наряде лоцманского ученика, с кинжалом за поясом и в морской шапке. Ему было тогда двенадцать или тринадцать лет, а мне — шесть или семь. Моя сестра, которая младше меня, знала его меньше. Мой отец — мы можем сейчас говорить об этом, поскольку все разрушено, все сломано, — даже подумывал связать наши семьи еще более тесными узами. Я вспоминаю, что мы называли друг друга не только милый братец и милая сестрица, но и милый муженек и милая женушка. Все это из тех миражей юности, какие следует забыть, в особенности когда нет никакого интереса вспоминать их и когда они не затрагивают сердце. Узнав о несчастье, произошедшем с ним, мы, со своей стороны, предприняли поиски, но они оказались бесполезны, и мой отец полагал, что бедный мальчик погиб. Затем случились великие беды — смерть Кадудаля, Пишегрю и герцога Энгиенского. Наскучив жизнью во Франции, отец решил отдать все свои заботы пятнадцати или двадцати льё земельных угодий, которые принадлежали ему на другом конце света и где, как ему говорили, можно разбогатеть, всего лишь выращивая рис. В Лондоне мы познакомились с сэром Джеймсом Эспли, который живет в Индии уже семь или восемь лет и, служа в гарнизоне Калькутты, оказался нашим соседом, но так, как соседство понимают в Индии, то есть на расстоянии двух или трех сотен льё друг от друга. Он изучил индийскую почву и знает, какую прибыль можно из нее извлечь; он заядлый охотник и мечтает создать независимое княжество окружностью в шестьдесят льё. Я же, подобно Гамлету, менее честолюбива и, будь даже мое княжество размером со скорлупку ореха, буду в нем счастлива, лишь бы счастлива была моя сестра.
Элен грациозно привлекла к себе сестру и нежно поцеловала ее.
Рене слушал этот рассказ с глубоким вниманием, и время от времени из груди его вырывались вздохи, как если бы его преследовали воспоминания, имевшие связь с воспоминаниями девушки.
Затем он встал, прошелся вдоль и поперек по юту и вновь сел подле сестер, напевая вполголоса весьма модную в то время песню Шатобриана:
Лелею в памяти места родные,
Где свет увидел я впервые!
Сестра моя, как Франции те дни
Светлы!
И отчие края душе моей одни
Милы!
Все трое впали в молчание, соответствовавшее их мыслям, и одному Господу известно, сколько продлилось бы это молчание, не приди Франсуа доложить, что обед накрыт и, поскольку в ходе сражения обеденному залу было нанесено несколько повреждений, трапеза на этот раз пройдет в каюте г-на Рене.
Никогда еще барышням де Сент-Эрмин не приходилось бывать в этой каюте, и, войдя, они удивились ее художественному облику. Будучи великолепным рисовальщиком, Рене запечатлел в акварелях все прекрасные пейзажи и все замечательные виды, какими он восхищался. Между двумя из этих пейзажей находилась коллекция самого ценного оружия, а напротив нее — собрание музыкальных инструментов. Обе сестры, увлекавшиеся музицированием, с любопытством подошли к ним. Среди этих инструментов была и гитара, на которой Джейн играла. Элен, со своей стороны, была довольно искусной пианисткой, но после смерти отца ей даже не приходила в голову мысль прикоснуться к клавишам пианино, хотя этот инструмент стоял в их каюте.
Новая связь, музыка, сблизила путешественников друг с другом; в каюте Рене тоже имелось пианино, но у молодого человека была своя собственная манера игры на фортепьяно; он никогда не исполнял громозвучные отрывки великих мастеров той эпохи, а играл лишь нежные и грустные мелодии, гармонировавшие с его душевным настроем: «Сжигающий жар» Гретри, «Последнюю мысль» Вебера, но куда чаще пианино было для него лишь эхом воспоминаний, известных лишь ему одному. И тогда рука его подбирала аккорды настолько мелодичные, что казалось, будто она не довольствуется тем, что издает музыкальные звуки, но и говорит на каком-то языке.
Нередко по ночам, находясь в своей каюте, сестры слышали гармоничный шелест, который они принимали за шуршание ветра в снастях или за сочетание тех ночных шумов, какие античные путешественники приписывали морским божествам; но никогда они не догадывались, что эти жалобные вздохи неясной, но неизбывной печали исходят из-под руки человека и из бездушных клавиш пианино.
После обеда, чтобы не выходить на палубу, под палящие лучи экваториального солнца, все трое остались в каюте Рене. И тогда молодой человек показал девушкам и пианино, и инструменты, висевшие на стене; но, поскольку на глаза девушек навернулись слезы, он подумал о мертвом теле их отца, которое они везли с собой в неведомую и полную опасностей страну.
Тотчас же пальцы молодого человека извлекли из пианино ту печальную мелодию, которую в Вене незадолго перед тем сочинил Вебер. Эта музыка, как и грустная поэзия Андре Шенье и Мильвуа, только-только появилась на свет и начала распространяться по этому новому миру, развороченному революциями и дававшему так много поводов проливать слезы. Сама того не желая, но увлекаемая душой самой музыки, песня стала замирать под его пальцами и, сведясь к простым аккордам, сделалась лишь еще более горестной.
Когда мелодия Вебера закончилась, пальцы Рене непроизвольно оставались лежать на клавиатуре, и тогда от воспоминаний композитора он перешел к собственным воспоминаниям. Именно в таких импровизациях, которым нельзя выучиться, душа молодого человека раскрывалась полностью. Те, кто имеет притязание разбирать музыку, как книгу, увидели бы в них все, словно сквозь облачную завесу, которая из прекрасной долины или тучной равнины делает унылый мир, где ручьи стенают, вместо того чтобы журчать, а цветы истекают слезами, вместо того чтобы благоухать. В этой музыке было нечто настолько новое и одновременно настолько странное для девушек, что они сами не заметили, как по щекам у них покатились бесшумные слезы. Когда пальцы Рене остановились, не имея на то причины, ибо подобные аккорды могли бы длиться бесконечно, Джейн поднялась со стула и, опустившись на колени перед Элен, произнесла:
— О сестра, разве подобная музыка не столь же добра и благочестива, как молитва?
Элен в ответ лишь вздохнула и нежно прижала Джейн к сердцу.
Дни проходили так один за другим, но молодые люди не ощущали их течения.
Наконец однажды утром матрос, дежуривший на мачте, крикнул: «Земля!» По расчетам Рене, эта земля должна была быть берегом Бирмы.
Новые расчеты, выполненные им, укрепили его в этой уверенности.
Кернош взирал на то, как проводились эти расчеты и, ничего в них не понимая, задавался вопросом, каким образом Рене, никогда прежде не участвовавший в дальних плаваниях, сумел так легко выполнить работу, которую сам он так и не смог постичь.
Они сориентировались и взяли курс на устье реки Пегу. Берега были настолько низкими, что сливались с морскими волнами.
Услышав крик «Земля!», обе сестры поднялись на палубу и застали там Рене с подзорной трубой в руках; он передал ее девушкам, но их глаза, мало привычные к морским горизонтам, вначале не увидели там ничего, кроме бескрайнего пространства моря. Тем не менее, по мере того как судно приближалось к берегу, вдали, похожие на острова, стали появляться вершины гор, разглядеть которые за обычными пределами человеческого зрения позволяла чистота горизонта.
Судно подняло новый вымпел на конце грот-мачты и двенадцать раз выстрелило из пушки, на что немедленно отозвалась крепостная пушка. Затем Кернош попросил прислать лоцмана. Спустя некоторое время из устья реки Рангун вышла небольшая лодка, доставившая на шлюп нужного человека. Он поднялся на борт. Его стали расспрашивать, на каком языке он говорит, и из его ответов выяснилось, что он не из Пегу и не из Малакки, а с Джангсейлона; чтобы уклониться от дани, которую ему приходилось уплачивать королю Сиама, он сбежал в Рангун и сделался в нем лоцманом; он немного говорил на ломаном английском, так что Рене мог расспрашивать его лично. Первое, о чем осведомился Рене, это проходима ли река Пегу для судна, имеющего, как его шлюп, осадку в девять-десять футов.
Лоцман, которого звали Бака, ответил, что по реке можно подняться на двадцать льё, то есть до чего-то вроде поселения, принадлежащего какому-то французскому сеньору. Поселение, состоявшее всего из нескольких хижин, называлось Рангун-Хаус. Не было никаких сомнений в том, что речь шла о поместье виконта де Сент-Эрмина.
Небольшое судно Рене сошло за американское, но подверглось самому тщательному осмотру: оно так мало походило на коммерческие корабли, приходившие вести крупную торговлю в этих широтах, что понадобилось ни много ни мало три последовательных визита местных властей, чтобы получить разрешение войти в реку.
Лишь поздним днем они прибыли в город Рангун и смогли преодолеть реку Рангун, в которую впадает один из протоков Иравади, а затем войти в реку Пегу, которая берет начало на южных склонах пяти или шести холмов и впадает в Рангун, пробежав перед тем двадцать пять или тридцать льё между Иравади и Ситтангом. Они остановились в Сириаме, первом встретившемся им на реке городе, чтобы запастись свежей провизией; там нашлись куры, голуби, речная и болотная дичь и рыба. Если бы ветер продолжал дуть с юга, шлюп мог бы подняться по реке вплоть до Пегу за два дня; но если бы ветер сменил направление и сделался противным, понадобилась бы помощь лодок, чтобы буксировать шлюп до самого Пегу, а это заняло бы вдвое больше времени, чем плавание под парусом. Никто не счел уместным остановиться, чтобы осмотреть бедный город Рангун, который некогда был столицей страны и насчитывал тогда сто пятьдесят тысяч душ, в то время как теперь в нем едва набиралось семь тысяч обитателей. От прежнего великолепия остался лишь храм Гаутамы, пощаженный во время разграбления города и на местном языке именуемый Шведагоном, то есть Золотым Святилищем.