Он достиг оконечности Сийона, упирающейся в квартал Рокабей.
Сийон представляет собой узкий мол, который отделяет воды Ла-Манша от внутреннего залива и тянется между Сен-Мало и Сен-Серваном, связывая их друг с другом.
Этот мол высотой в тридцать футов имеет ширину не более восьми футов, и каждый раз, когда морские валы с яростью разбиваются о него, волны покрывают его, словно жидкий купол, и с ужасающим грохотом обрушиваются на широкий песчаный берег внутреннего залива, пока высокие и бурные морские приливы бьются о крепостные стены. Когда борьба между ветром и морем ярит буйный Ла-Манш, люди крайне редко отваживаются ступить на эту узкую насыпь: говорят, что, проносясь над ней, подобные смерчи сбрасывают во внутренний залив не только людей, но и лошадей и повозки; так что всегда разумнее переждать, пока борьба стихий не утихнет немного, и переходить Сийон в тот момент, когда погода становится лучше. Однако наш путник, не замедлив шага, ступил на насыпь. Прежде, чем он успел преодолеть ее, море дважды, словно двуглавое чудовище, разверзло две свои пасти, чтобы поглотить его, и обрушило на него две гигантские волны; тем не менее, по-прежнему не ускоряя шага, он достиг противоположного конца Сийона и, подойдя к остроконечному бастиону замка, стал огибать крепостную стену, которая, не уберегая его от дождя, тем не менее защищала его от ветра и моря.
Вынужденный идти все время по колено в воде, наш путник подошел к подъемному мосту и вступил в город. Войдя туда, он огляделся и, решительно взяв влево, вскоре оказался на небольшой площади, где сегодня находится кафе Франклин. Там он, похоже, сориентировался и двинулся по улице, которая вела от Масляной площади к Поперечной улице; заблудившись в сети улочек, самая широкая из которых была не шире двух метров, он заметил моряка, укрывавшегося в дверном проеме.
— Эй, дружище! — окликнул он моряка. — Не укажешь ли ты мне дорогу к таверне госпожи Леру?
— «У победоносного», что ли? — спросил моряк.
— Да, «У победоносного»», — повторил путник.
— А ты, дружище, знаешь эту якорную стоянку? — поинтересовался моряк.
— Только по названию.
— Черт побери! — воскликнул матрос.
— А что, она ненадежна?
— Ха! Что говорить, рейд-то хорош, но, чтобы сунуться туда, надо иметь хорошо набитый карман.
— Тем не менее укажи мне дорогу к этой таверне и, если хочешь, приходи вечером поужинать со мной; мы разопьем бутылку лучшего вина и отведаем ножку ягненка, откормленного на приморских лугах.
— Охотно, — отозвался матрос, — в таком товарищу не отказывают. И кого спросить?
— Рене, — ответил путник.
— Отлично, и в котором часу?
— С семи до восьми вечера, если не возражаешь. Но замечу тебе, что ты не ответил на мой вопрос.
— На какой?
— Я спрашивал у тебя дорогу к таверне госпожи Леру.
— В двадцати шагах отсюда, — ответил матрос, — на Поперечной улице, ты увидишь вывеску; но не забудь: чтобы в «Победоносном» хорошо приняли, сперва надо вытряхнуть на стол мешок с золотом, сказав при этом: «Дайте мне выпить и перекусить, я при деньгах, как видите».
— Благодарю за добрый совет, — ответил путник и двинулся дальше.
Располагая полученными сведениями, он проделал двадцать шагов, как ему и было сказано, и оказался напротив огромного дома, над дверью которого, на вывеске, был изображен парусник с надписью под ним:
Перед тем как войти, путник помедлил в нерешительности: никогда еще подобный шум не ужасал его слуха; то была мешанина воплей, проклятий, божбы и богохульств, представление о которой неспособно дать никакое описание. Корсар Нике, соперник Сюркуфа, за несколько дней перед тем вернулся с двумя превосходными захваченными судами, и полученная выручка была поделена накануне между моряками; никто еще не успел израсходовать свою долю, но все занимались этим с таким жаром, что можно было подумать, будто они заключили пари, кто из них окажется выпотрошенным раньше. Ужасающий ливень загнал все судовые команды под крышу гостиниц. Участники всех шальных прогулок в каретах, разукрашенных лентами, со скрипачами и флейтистами, всех тех мимолетных свадьб, в каких сегодняшняя жена уступает место завтрашней, собрались в семи или восьми крупных гостиницах, которые вмещал в своих стенах город Сен-Мало. Те же, кто не обрел там аристократического пристанища, разбрелись по маленьким улочкам и второстепенным постоялым дворам, служившим обычным приютом моряков.
Путник напрасно помедлил перед входом, ибо никто не обратил на него внимания: все были чересчур заняты собственными делами, чтобы беспокоиться о делах других людей; одни пили, другие курили; кто-то играл в триктрак или в карты; два бильярдные были заполнены не только двадцатью пятью или тридцатью игроками, устроившими грандиозную пульку, но и пятьюдесятью или шестьюдесятью зрителями, взобравшимися на стулья, лавки и печи. Посреди этого ужасающего гама, который перекрывался лишь звоном монет, брошенных на мраморные столы, каждый придерживался собственной задумки, но, поскольку посреди подобного шума было трудно придерживаться ее мысленно, каждый, пребывая в хмельном угаре, норовил высказать ее вслух, причем не столько другим, не обращавшим на это никакого внимания, сколько самому себе, тщетно пытаясь ее осуществить.
Наш матрос отважился вступить в туманное марево, которое образовывали в обширных залах г-жи Леру винные пары, исходившие из груди опьяневших посетителей, и дымка, поднимавшаяся над их мокрыми от дождя одеждами.
Он стал спрашивать, где найти г-жу Леру, но никто не отвечал на его вопросы; стал искать ее, но никто не удосужился показать ему, где находится та, что главенствовала в этом царстве безумцев; наконец, он заметил хозяйку и направился к ней. Увидев новое лицо, не расплывшееся в глуповатой хмельной улыбке, она, со своей стороны, приложила все старания, чтобы подойти к молодому человеку.
Госпожа Леру была пухлая малорослая женщина лет тридцати, с обворожительной улыбкой, медоточивой речью и привлекательными манерами, прекрасно умевшая при случае сбросить эту официальную личину, дабы отвергнуть посулы, как любовные, так и денежные, посредством которых ее клиенты надеялись воздействовать на нее. В этот момент руки ее округлялись, кулаки упирались в бока, она на глазах вырастала, голос ее гремел как гром, а ладони раздавали пощечины с быстротой молнии. Не стоит и говорить, что к нашему путнику она подошла с самой приветливой улыбкой.
— Сударыня, — обратился к ней молодой человек, выказывая такую же почтительность в тоне речи и такую же учтивость в манерах, как если бы говорил со знатной дамой из Сен-Жерменского предместья, — не получали ли вы третьего дня две дорожные сумки и деревянный сундук для гражданина Рене, матроса, и письмо, в котором вас просили зарезервировать для него комнату?
— Да, да, конечно, гражданин, — ответила г-жа Леру, — комната готова, и, если вам угодно последовать за мной, мне доставит истинное удовольствие самой проводить вас туда.
Рене кивнул в ответ и пошел вслед за г-жой Леру, которая поднялась по винтовой лестнице, чтобы сопроводить его в одиннадцатый номер, где он обнаружил две дожидавшиеся его дорожные сумки и деревянный сундук; напротив окна стоял стол с бумагой и чернилами, приготовленный сообразительной хозяйкой: человеку, владевшему двумя столь изящными дорожными сумками и столь надежно запертым сундуком, непременно нужно было писать письма.
— Гражданин будет ужинать внизу или накрыть ему стол в комнате? — спросила г-жа Леру.
Рене припомнил совет матроса, встреченного им в нескольких шагах от Поперечной улицы, без всякой нарочитости порылся в кармане, достал оттуда пригоршню луидоров и положил их на стол.
— Я хочу, чтобы еду подали сюда, — сказал он, — и еду отменную.
— Все будет сделано, сударь, все будет сделано, — с самой прелестной улыбкой ответила г-жа Леру.
— Что ж, дорогая госпожа Леру, тогда распорядитесь пожарче натопить здесь камин, ибо я промок до костей, и подать к пяти часам хороший ужин и два прибора; некий славный малый спросит меня, назвав мое имя Рене, и вы укажете ему мою комнату. Но главное — подайте хорошего вина.
Несколько минут спустя в одиннадцатом номере пылал жаркий огонь.
Едва оставшись один, Рене скинул с себя промокшую насквозь одежду и вынул из дорожной сумки другой набор одежды, похожий на тот, что был разбросан по полу; его новый наряд был скроен аккуратнее, но оставался при этом в самых жестких рамках обычного наряда моряка.
Поскольку гроза пронеслась со скоростью летних бурь, уже спустя несколько минут мостовые просохли, небо вновь обрело свою синеву, и природа, если не считать редкие капли, продолжавшие стекать с бахромчатого края крыш, вновь сделалась лучезарной и расположенной ласкать своих чад, как она это делала до своего приступа гнева. Внезапно послышались громкие крики, причину которых было бы трудно определить. Они звучали то как стоны, исполненные мучительной боли, то как смех, исполненный безудержной радости. Рене распахнул окно и стал свидетелем зрелища, которое он не смог бы вообразить даже в самых причудливых измышлениях своей фантазии. Какой-то моряк, получивший две тысячи пиастров в качестве своей доли добычи, за неделю растратил лишь тысячу и, не зная, как растратить остальное, додумался раскалять свои пиастры в печи и кидать их зевакам, собравшимся перед дверью. Зеваки бросились за ними, но те, что дотронулись до монет первыми, оставили на них кожу со своих пальцев: отсюда крики боли; другие подождали немного и, как только пиастры остыли, рассовали их по карманам: отсюда крики радости.
Среди этих зевак Рене распознал своего утреннего знакомого; до ужина оставалось еще около часа. Вначале он подумал, что у него есть время нанести визит Сюркуфу прямо теперь, но затем, опасаясь, что одного часа ему не хватит, решил перенести визит на следующий день; к тому же он был не прочь получить от моряка, причем моряка самого низкого разряда, сведения о выдающемся человеке, к знакомству с которым стремился. Так что Рене подал своему гостю знак присоединиться к нему; моряк поспешил откликнуться на это приглашение, но, чтобы войти в гостиницу, ему еще нужно было пробиться сквозь плотную толпу, скопившую у входа, так что у Рене нашлось время позвонить и заказать сигары, скрутку жевательного табака и графинчик водки.