лями, а склонностями буржуа, среди которых не было ни уважения к своему слову, ни твердости главы семьи; спросите его, почему он позволил королю дать клятву, которую тот не намеревался держать, почему позволил ему искать за границей помощь против своих подданных и почему унизил августейшую голову до уровня эшафота, на котором казнили заурядных преступников.
И вот здесь, моя бедная Джейн, именно здесь вы находите начало нашей истории. Здесь вам становится понятно, почему я не остался в вашей семье, хотя обрел в ней еще одного отца и двух сестер. Здесь вам становится понятно, почему мой отец сложил голову на том самом эшафоте, что был обагрен кровью короля; почему мой старший брат был расстрелян, почему мой второй брат погиб на гильотине; почему я, в свой черед, дабы исполнить данную клятву, пошел, причем без всякого воодушевления и не в силу своих убеждений, по пути, который в тот самый момент, когда я уже был на пороге счастья, отторг меня от всех моих надежд, чтобы на три года бросить в тюрьму Тампля, а затем отдал на откуп лживому милосердию человека, даровавшего мне жизнь, но обрекшего ее на несчастье. Если Господь откликнется и пожелает ответить на ваш вопрос: «Почему я не могу жить так, мне было бы этого достаточно?», он скажет вам: «Бедное дитя, я не имею никакого отношения к этим бесконечно малым событиям двух ваших жизней, пути которых случайно сошлись, а теперь по необходимости расходятся».
— Стало быть, вы не верите в Бога, Рене?! — воскликнула Джейн.
— Разумеется, верю, Джейн, но я верю в Бога, который создал миры и прокладывает им путь в эфире, но именно по этой причине не располагает временем для того, чтобы заниматься несчастьем или счастьем двух ничтожных атомов, ползающих по поверхности земного шара. Джейн, мой бедный друг, я три года провел в изучении всех этих тайн; я погрузился в эти непостижимые темные глубины по одну сторону жизни, а вышел по другую ее сторону, так и не понимая, как и почему мы живем, как и почему умираем, и говоря себе, что Бог — это слово, которое служит мне названием того, что я ищу; слово это скажет мне смерть, если только смерть не окажется еще молчаливее, чем жизнь.
— О, Рене, — прошептала Джейн, опуская голову на плечо молодому человеку, — такая философия слишком тяжела для моих слабых сил; я предпочитаю верить, это куда легче и меньше приводит в отчаяние.
LXXVIIIПРИГОТОВЛЕНИЯ К ВЕНЧАНИЮ
Рене много страдал; отсюда потеря у него вкуса к жизни и его безразличие к опасности. В двадцать два года, то есть в том возрасте, когда жизнь открывается человеку, словно сад, утопающий в цветах, эта жизнь была для него закрыта; внезапно он оказался в тюрьме, в которой четверо заключенных покончили с собой и из которой почти все остальные вышли лишь для того, чтобы взойти на эшафот. Бог, с его точки зрения, был несправедлив, ибо покарал его за то, что он последовал примеру членов своей семьи и ее правилам, то есть за преданность королевской власти; ему пришлось много читать и много думать, чтобы прийти к пониманию того, что преданность, преступающая законы, может сделаться преступлением и что единственная преданность, которая по сердцу Богу, это преданность отчизне; впоследствии он пришел к убеждению, что Бог — а под словом «Бог» следовало понимать создателя множества миров, вращающихся в пространстве, — это вовсе не личный Бог, который, внеся в свои скрижали запись о рождении каждого человека, одновременно вписывает туда и его судьбу.
Но если он заблуждался, если, против всякой вероятности и даже против всякой возможности, такой Бог существовал и, следственно, был несправедливым и слепым, если жизнь человеческих существ не состояла лишь из непредвиденных материальных происшествий, предоставленных воле случая, этого божества, на которого никто не вправе жаловаться, он боролся бы против Бога, оставаясь при этом честным человеком.
Испытание было долгим, и он вышел из него, словно прошедшая закалку сталь, твердым и очищенным; его детские верования рушились и одно за другим падали к его ногам, как падают во время сражения плохо скрепленные между собой части лат; но, подобно Ахиллу, он уже не нуждался в то время в доспехах. Злосчастная судьба, словно безжалостная мать, закалила его в Стиксе; он ненавидел зло, обладая пониманием того, что такое зло, и, чтобы творить добро, не нуждался более в надежде на воздаяние; поскольку у него не было веры в то, что Бог напрямую оказывает человеку покровительство в спасении от опасностей, которым тот подвергается, он вверил защиту своей жизни собственной силе, собственной ловкости и собственному хладнокровию. Он отделял внешние достоинства, которые человек получает от природы, от духовного и физического совершенствования своей души и своего тела, которым человек занимается сам. Как только эти представления укоренились в нем, он перестал возлагать на Бога ответственность за незначительные события в своей жизни, не совершал зла, поскольку ненавидел его, и творил добро, поскольку это есть одна из обязанностей, возложенных на человека обществом.
Находясь рядом с таким человеком, Джейн имела основания сказать своей сестре: «Я не полагаюсь на себя, но полагаюсь на него». Вот почему, используя то недолгое время, какое Рене предстояло еще провести подле нее, Джейн как можно меньше расставалась с ним в течение дня: они совершали длинные верховые прогулки в окрестностях колонии и возвращались, лишь когда к этому их призывал звук колокола, возвещавший время завтрака, либо принуждала жара. После полудня они снова покидали колонию и порой отваживались уехать дальше, чем этого требовала осторожность; но, поскольку у Рене были при себе пистолеты в седельных кобурах и ружье, висевшее у ленчика седла, Джейн ничего не опасалась.
К тому же с какого-то времени ею, по-видимому, овладело полное безразличие к опасностям, и она даже скорее искала их, нежели избегала.
Каждый день молодые люди уединялись на веранде гостиной и проводили там время в разговорах на философские темы, которые за месяц перед тем Джейн не поняла бы и, следственно, не стала бы обсуждать. В этих разговорах Джейн прежде всего и постоянно возвращалась к великой тайне смерти, тайне, которую пытался разведать, но так и не прояснил Гамлет; мысли ее отличались ясностью, твердостью и замечательной смелостью; поскольку никогда прежде ее не занимали подобные вопросы, ум ее обладал свежестью восприятия, что позволяло ей распознавать если и не достоверность, то хотя бы допустимость рассуждений Рене.
Впрочем, во внешнем облике Джейн мало что изменилось, лишь выглядеть она стала бледнее и печальнее, да взгляд ее казался более лихорадочным. Почти всегда к концу этих ночных бдений на балконе она роняла голову на плечо Рене и засыпала. Рене оставался неподвижен и со стесненным сердцем смотрел при свете яркой луны на это юное и прекрасное дитя, обреченное на печаль и несчастье. Затем, когда нечаянная дрема позволяла скользнуть у него между ресницами слезе, которую его воля, если б она бодрствовала, удержала бы, он вздыхал, поднимал глаза к небу и вполголоса спрашивал, не вносят ли страдания на земле свой вклад в счастье на другом свете.
Так проходили дни и ночи. Однако с каждым днем Джейн становилась все печальнее, все бледнее.
И вот однажды утром отец Луиджи, которого одни ждали с таким нетерпением, а другие с таким страхом, приехал.
Джейн не могла скрыть впечатления, которое произвел на нее этот приезд; она поднялась в свою комнату, бросилась на кровать и зарыдала.
Один лишь Рене заметил ее отсутствие, Рене, продолжавший питать к Джейн дружбу, но дружбу более нежную, более прозорливую и заботливую, чем бывает обычная любовь. Посторонний, который увидел бы, как он не спускает с Джейн глаз, дрожит, когда ее охватывает дрожь, бледнеет, когда она покрывается бледностью, принял бы его за жениха, с нетерпением ожидающего часа своего венчания.
Отец Луиджи знал, что его ждали; один из тех, кто известил о его скором приезде, был отправлен в Пегу сообщить ему о том, что его ждут, и послужить ему провожатым. Священник отправился в путь вместе с этим человеком, не питая никакого страха и находясь под охраной Господа.
Он прибыл во вторник; было решено, что венчание состоится в ближайшее воскресенье, а четыре дня, отделяющие вторник от воскресенья, используют для того, чтобы подготовить будущих супругов к брачному благословению.
Как мы сказали, лишь один Рене заметил исчезновение Джейн; он поднялся в ее комнату, с вольностью брата толкнул дверь и застал обезумевшую от горя и рыдающую девушку на кровати, на которую она кинулась.
Ей было известно, что с того дня, когда начнется семейное счастье Элен, для нее самой начнется горе, поскольку, как только сэр Джеймс Эспли и Элен поженятся, у них не будет более никаких поводов удерживать Рене, а у Рене не будет никаких поводов оставаться.
Он взял ее на руки, поднес к окну, распахнул его, откинул ее волосы и нежно поцеловал ее в лоб.
— Мужайтесь, моя дорогая Джейн, — прошептал он, — мужайтесь!
— Ну да, мужайтесь! Легко вам это говорить, — ответила она, рыдая. — Вы разлучаетесь со мной, чтобы в один прекрасный день встретиться с той, которую любите; я же разлучаюсь с вами, чтобы никогда больше не увидеть вас.
Рене молча прижимал ее к своему сердцу; что ему было ответить? Она сказала правду!
Он задыхался; сердце его, переполненное горем, дрогнуло, и беззвучные слезы хлынули у него из глаз.
— Вы добры, — сказала она, проведя рукой по его ресницам, а затем поднесла ладонь к своим губам, словно намереваясь испить оросившие ее слезы.
Разумеется, Джейн была несчастна, но Рене, возможно, был в эту минуту еще несчастней, чем она: сознавая, что это он виной ее горю и ничем не может утешить ее, молодой человек призывал на помощь себе все свое воображение, но оно подсказывало ему лишь те общие фразы, на какие не отваживается сердце; бывают обстоятельства, когда рассудок бессилен, когда его одного недостаточно и утешить сердце способно лишь сердце.