Жюстен пожал плечами.
— Колдунья, — ответил он. — Какого черта надо здесь этой нечисти?
Затем, видя, что Рене все еще в белых панталонах и белом сюртуке, в то время как сэр Джеймс спустился вниз в парадном мундире, он добавил:
— Я боюсь, что вы опоздаете, господин Рене; церемония ведь назначена на десять часов утра.
Рене достал из жилетного кармана часы; они показывали без четверти девять.
— О нет, — промолвил он, — у меня полно времени. Тем не менее он поднялся к себе.
Но, пересекая гостиную, он к своему великому изумлению увидел, что колдунья выходит из спальни Джейн.
Что она там делала?
Он подошел к негритянке и попытался задать ей вопросы, однако она помотала головой, показывая, что не понимает его, и продолжила свой путь.
Рене хотел войти к Джейн и расспросить ее, но комната оказалась заперта изнутри, а в ответ на его просьбу позволить ему войти, Джейн ограничилась словами:
— Нельзя, я одеваюсь.
Рене пошел к себе; через несколько минут на нем уже был изящный наряд помощника капитана корсарского судна, сменивший его белые панталоны и белый сюртук.
Он спустился вниз и застал в обеденном зале священника.
С того дня, когда стало известно о его скором прибытии, Адда занялась шитьем церковного облачения. При мысли, что священник будет совершать богослужение, облаченный в свое черное платье, ей казалось, будто на весь этот торжественный день опустится покров печали. И вот, благодаря некоему водяному растению, отвар которого служит в Индии для окрашивания в золотой цвет одеяний священников, она сумела, присоединив к окраске еще и вышивку, изготовить церковное облачение, которое даже в Европе было бы сочтено произведением искусства.
Отцу Луиджи никогда не доводилось видеть себя в подобном великолепии, и лицо его сияло радостью.
В десять часов утра над алтарем уже пылали свечи. Все были готовы.
Джейн была настолько слаба, что священник сам предложил ей опереться на чью-либо руку, перед тем как отправиться в часовню; она оперлась на руку Рене.
В Земле бетеля, понятное дело, не было мэрии. Стало быть, бракосочетание было не гражданской церемонией, а чисто религиозной.
Аллея из цветущих деревьев, протянувшаяся от двери дома до входа в часовню, вызывала изумление у всех, за исключением ее создателей; казалось, она выросла здесь по волшебству.
Свадебная медаль и обручальные кольца были привезены из Европы.
В тот момент, когда священник, задав жениху и невесте положенные вопросы и получив от них утвердительные ответы, надел обручальное кольцо на палец Элен, Джейн со вздохом рухнула на стоявший перед ней стул.
Рене тотчас же протянул ей флакон с нюхательной солью. Джейн понимала, как болезненно воспримут все присутствующие столь видимое проявление печали; она призвала все свое мужество, и со стороны могло показаться, что она лишь преклонила колени.
Лишь Элен и Рене заметили, что с ней произошло.
Джейн хотела присутствовать за завтраком, но воля ее превосходила ее силы: она поднялась из-за стола и вышла.
Рене вопрошающе взглянул на Элен; она жестом велела ему остаться, однако уже через несколько минут произнесла:
— Рене, выясните все же, что случилось с Джейн; вы сделались лекарем для нас всех, и если бы не бедняжка, которая с определенного времени всерьез страдает, ваша должность была бы настоящей синекурой.
Рене поднялся и бросился в комнату Джейн.
Он обнаружил ее распростертой на полу: она не успела добраться ни до стула, ни до кровати.
Подхватив ее за плечи, он дотащил ее до окна и опустил в кресло.
Он пощупал ей пульс; артерия ее не просто билась, а бешено колотилась; из состояния глубочайшей слабости девушка перешла в неистовое возбуждение, но затем, когда эта лихорадка покинула ее, она впала в оцепенение, еще более страшное, чем лихорадка.
Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла какая-то серьезная поломка, и он работает теперь не по обычным законам жизни, а подчиняясь беспорядочным причудам случившейся неполадки.
— Ах, дорогая Джейн, — в отчаянии воскликнул Рене, — стало быть, вы хотите покончить с собой!
— О, — ответила Джейн, — будь у меня время, я бы не стала накладывать на себя руки, а дождалась естественной смерти.
LXXXЭВРИДИКА
На подобные ответы возразить было нечего; в этой молодой душе чувствовалось такое отчаяние, что следовало лишь пожалеть ее и предоставить событиям развиваться своим ходом. Казалось, что Джейн дошла до последнего предела горя, и потому Рене решил не отходить от нее весь день.
Настало время обеда; Элен, стерев с лица малейший след радости, переполнявшей ее сердце, поднялась к Джейн узнать, собирается ли та спуститься, но застала ее в состоянии такого страшного оцепенения, что было понятно: отвлечь столь глубоко подавленное сознание нельзя ничем. Так что Элен сама попросила Рене побыть с сестрой: ей было понятно, что лишь тот, кто причинил столь страшное горе, может если и не положить ему конец, то хотя бы притупить его.
Рене, со своей стороны, выглядел подавленным: у него не было больше слов утешения, с которыми он мог бы обратиться к Джейн; он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; между ними сложился язык более выразительный, чем все слова, какие они могли бы сказать друг другу. Если бы Рене полагал, что несколько дней отсрочки его отъезда способны исцелить Джейн, он, разумеется, задержал бы его. Рене гнало прочь нравственное обязательство, но для некоторых натур нет ничего сильнее подобных обязательств. К тому же Джейн, видимо, примирилась с его отъездом; уже с неделю она вела счет дням лишь до понедельника; за пределами этого понедельника для нее ничего более не существовало, и ей суждено было замереть, как замирает маятник в часах, заведенных на неделю, по прошествии этой недели.
Слух о болезни Джейн разнесся по всей колонии, и, поскольку все ее любили, всех ее болезнь опечалила; в то же время все придерживались единого мнения, что болезнь эта есть порча, наведенная на Джейн заклинательницей змей.
Так называли негритянку, которую Рене сбил с ног своей лошадью и в тот же самый день видел выходившей из комнаты Джейн. Рене слышал все эти толки, ходившие среди низших слуг дома, но и не забывал слов, вырвавшихся у Жюстена в тот день, когда, заметив ее, он воскликнул:
— Неужто удачный выстрел из ружья не избавит нас от этой нечисти?
Спускаясь к обеду — ибо Джейн сама потребовала, чтобы он спустился вниз и от ее имени извинился за то, что ее не будет за столом, — он явно разделял мнение Жюстена о негритянке, и хотя ему, как никому другому, была известна причина болезни Джейн, он стал наводить о ней справки.
Заклинательницей змей ее звали потому, что она обладала способностью усыплять змей и даром прикасаться к самым ядовитым из них, не причиняя себе вреда. Но этим ее дарования не ограничивались; поговаривали, что она знает еще и свойства ядовитых трав, которые в течение нескольких минут убивают человека, а у животных вызывают приводящую к смерти вялость.
Какие отношения могла иметь Джейн с подобной женщиной?
Возвращаясь к больной, Рене намеревался расспросить ее об этом, но, когда он оказался перед лицом этого ангела чистоты, слова замерли у него на устах; тем не менее какой-то смутный, но особенный ужас, казалось, витал над ним. Его охватила та дрожь, какую считают предчувствием; внезапно сердце его сжалось, и он издал приглушенный крик, заставивший Джейн вздрогнуть.
О подошел к ней и, как это делает отец с ребенком, которого боится потерять, прижал ее к своей груди, поцеловал ее в лоб, осыпал поцелуями ее руки; но все эти нежные ласки были так далеки от всякой чувственности, что Джейн не заблуждалась на их счет и видела в них лишь то, чем они были на самом деле; однако эти ласки, которые были для нее непривычны, не казались ей от этого менее сладостными, и какое-то подобие жизни, воскресшее в ней, вызвало у нее стук в висках и окрасило щеки румянцем; она поблагодарила Рене за его теплые и дружеские намерения.
Наступила ночь. Молодые люди заняли свои привычные места на веранде гостиной. Как если все вокруг пришло в гармонию, чтобы внести спокойствие в душу бедной Джейн, никогда не было ночи прекраснее, никогда небо светлее не озаряло мрак и вынуждало ночь быть лишь отсутствием дня. И хотя луна была невидимой, а звезды оставались окутаны дымкой, повсюду разливался рассеянный свет. Дуновения ветра приносили терпкое, острое, возбуждающее благоухание, усиливая биение крови в артериях, расширяя легкие и заставляя жить той неведомой жизнью, вся мощь которой становится понятна, лишь когда ты вдыхаешь раскаленный воздух, каким дышат в Азии, а особенно в Индии.
Рене полагал, что в своих беседах с Джейн он уже исчерпал все вопросы и ответы, касающиеся вероятности загробной жизни и бессмертия души.
Рене был пантеистом, он верил в вечность материи, поскольку считал, что песчинка, раздробленная на тысячу песчинок, не уничтожается; однако Рене не верил в существование души, поскольку душа ему никогда не показывалась, а он не верил в то, что невидимо и неосязаемо.
Биша́, незадолго перед тем умерший, обсуждал и решил этот вопрос; его превосходная книга о жизни и смерти увидела свет, когда Рене находился в тюрьме, и узник сделал эту книгу, исправляющую воззрения Галля и Шпурцхайма, предметом своего пристального изучения. По мере того как Рене излагал свою материалистическую теорию, слезы тихо текли из глаз Джейн, оставляя на ее лице два перламутровых ручейка.
— Выходит, — промолвила она, — вы полагаете, Рене, что, расставшись, мы расстанемся навсегда и никогда больше не увидимся?
— Я не говорю этого, Джейн, — ответил Рене. — Случай дал нам возможность встретиться в первый раз, и он способен свести нас снова: вы можете совершить поездку в Париж, а я могу вернуться в Индию.
— Я не поеду во Францию, — грустно произнесла Джейн, — а вы не вернетесь в Индию; наши сердца разделены на этом свете всей силой вашей любви к другой женщине, а наши тела будут разделены в вечности всей толщей земли. Вы только что сказали мне, Рене, что не верите в невидимое и неосязаемое, и, тем не менее, мне нужно поверить в вашу любовь к Клер де Сурди, при том что любовь эта невидима и неосязаема.