— Да, но ведь предмет этой любви видим и осязаем. Я верю и в вашу любовь ко мне, Джейн, хотя не в состоянии видеть ее, но она окружает меня, как те облака в «Энеиде», что скрывают богов.
— Вы правы, Рене, — сказала Джейн, осушая платком глаза и не отнимая этот платок от глаз. — Рене, — продолжила она, вставая, — я жестока и эгоистична; своим несчастьем я делаю несчастным вас. Да завтра, Рене; завтра мы расстанемся; не ослабляйте мою душу в этот критический момент, когда мне понадобятся все мои силы, да и вам, возможно, все ваши.
— Вы вернетесь к себе, Джейн?
— Да, мне нужно помолиться. Я прекрасно знаю, что молитва не излечивает, но она вводит в оцепенение, словно опиум; однако пообещайте мне кое-что.
— Что именно, Джейн?
— Что вы не уедете внезапно, не попрощавшись со мной; я нуждаюсь в долгом и утешительном прощании; мне надо уснуть, как обычно, у вас на плече, но на этот раз с верой, что я уже никогда не проснусь.
Рене не решался оставить Джейн; он испытывал чувство, в котором не мог отдать себе отчета. Он проводил ее до дверей ее комнаты, долго прижимал к своей груди и вернулся к себе лишь после того, как три или четыре раза останавливался по пути: ему чудилось, что Джейн зовет его. Вернувшись к себе, он никак не мог заснуть, как это бывает, когда кажется, будто вот-вот должно случиться огромное несчастье.
Он подошел к окну своей комнаты, надеясь вдохнуть свежесть ночного ветерка. И в самом деле, казалось, что над поверхностью земли уже распространяется первая утренняя свежесть; тот белесый свет, что придавал ночи прозрачность, начал исчезать, и его место стала занимать сероватая дымка. В этот момент ему послышалось, что дверь у Джейн отворяется, и он кинулся было к выходу, чтобы спросить ее, не почувствовала ли она себя дурно, но подумал, что это может выглядеть так, будто он за ней следит, и замер перед своей дверью, так и не открыв ее; затем, ничего более не услышав, он вернулся к окну; тем временем ночь еще более утратила свою прозрачность, но даже при таком слабом свете он не мог не узнать Джейн: укутанная в ночной пеньюар, она покинула дом и неуверенно двигалась в сторону лужайки, как если бы шла босиком. Вначале ему пришло в голову, что у Джейн приступ сомнамбулизма и она вышла из дома, не сознавая, что делает. Но очень скоро он переменил мнение. Джейн двигалась не тем одеревенелым и замогильным шагом, какой присущ призракам и сомнамбулам, а, напротив, боязливо и каждый раз вздрагивала от боли, когда нога ее наступала на какой-нибудь острый камешек; в какой-то миг она подняла голову и кинула взгляд на окно, где стоял Рене, но он успел отступить назад, и она его не увидела.
Выйдя из дома одна и почти нагая, Джейн совершила нечто не только необычное, но и крайне неосмотрительное: запах жареного мяса, приготовленного для свадебного стола, мог привлечь к окрестностям дома какого-нибудь хищного зверя, который, притаившись в кустах или высокой траве, мог внезапно наброситься на нее.
Рене протянул руку, поискал в темноте свой заряженный карабин, нашел его и вернулся к окну.
В эту минуту ему показалось, будто он видит, что к Джейн приближается какая-то темная масса, очертания которой мешал различить ее цвет, терявшийся во мраке. Но Джейн, вместо того чтобы бежать от нее, напротив, двинулась навстречу ей. Был это мужчина или это была женщина, Рене различить не мог; однако внезапно он услышал, что Джейн издала мучительный и пронзительный крик, и увидел, как она упала на колени, а затем стала кататься по земле, явно испытывая невыносимую боль; сомнений в том, что ее убили, было у него тем меньше, что он видел, как эта черная тень пытается достичь купы деревьев, расположенной неподалеку; однако тень не сделала и десяти шагов, как Рене приложил карабин к плечу и выстрелил.
Раздался второй крик, не менее пронзительный и не менее мучительный; убийца, то ли мужчина, то ли женщина, покатился по траве, несколько раз судорожно дернулся, вытянулся и остался недвижим.
Рене бросил в комнате свой карабин, стремительно сбежал вниз по лестнице, обнаружил открытыми все двери, через которые Джейн выходила из дома, и, увидев очертания ее тела, распростертого на лужайке, подбежал к ней, взял ее на руки и понес.
Звук ружейного выстрела разнесся по всему дому; решив, что на колонию совершено ночное нападение, каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и выбегал из дома. Первым показался Жюстен во главе двух или трех рабов с факелами, остановившихся в ожидании у дверей.
Взяв Джейн на руки, Рене нес ее, не замечая, что с ноги ее все еще свешивается змея, укусившая ее и впившаяся в рану своими ядовитыми зубами.
— Шахматная змея! — воскликнул Жюстен, крепкими руками схватив гадину и размозжив ей голову о стену. — Кто-нибудь, высосите из раны яд!
— Это мое дело, — произнес Рене, занося Джейн в ее комнату. — А вы подумайте, поспрашивайте: негры подчас умеют бороться со змеиным ядом.
— Он прав, — сказал Жюстен, — трое или четверо — на коней! Пусть отыщут заклинательницу змей и приведут ее, живой или мертвой!
Между тем Рене внес Джейн в ее комнату и положил на кровать; увидев на ее ноге, белой и холодной, словно мрамор, два одинаковых укуса, похожие на следы от игольных уколов и отмеченные двумя капельками крови, он припал к ним губами и, словно античный заклинатель змей, начал высасывать яд из раны.
Между тем все донимали друг друга вопросами, стоя у постели Джейн, которая, лежа с закрытыми глазами и прижимая к груди руки, казалась мертвой; но Рене, чувствуя, как дрожит ее нога под его губами, понимал, что Джейн страдает и страдает жестоко.
Мало-помалу все обитатели дома проснулись и сбежались в комнату Джейн, и, когда Рене, разбитый усталостью, поднял глаза, впереди всех он увидел Элен, еще более бледную, чем ее умирающая сестра: она опиралась на руку сэра Джеймса, столь же бледного, как и она.
— Сэр Джеймс, — сказал Рене, — не теряя ни минуты, разыщите в моей охотничьей аптечке пузырек с летучей щелочью и ланцет.
Сэр Джеймс бросился в комнату Рене и принес то и другое.
Голубоватое круглое пятно размером с пятифранковую монету уже окружало рану.
Рене попросил стакан воды, вылил туда несколько капель щелочи, взял ланцет и с ловкостью опытного хирурга сделал крестообразный надрез, из которого хлынула черная испорченная кровь; он снова принялся высасывать рану, надавливая на нее большим пальцем, пока кровь опять не сделалась алой, а затем вылил на надрез еще с десяток капель обеззараживающей жидкости. Боль была острая: Джейн дернулась и подогнула ногу.
— Слава Богу, — воскликнула Элен, — она не умерла!
— Она умрет завтра, в тот же самый час, в какой была ужалена сегодня утром, — тихим голосом ответил ей Жюстен.
Что же касается Рене, то он воспользоваться этим признаком жизни, который подала Джейн, и попытался заставить ее выпить разведенного в воде нашатыря.
В этот момент в комнату вошли слуги, отправленные на поиски негритянки-колдуньи, и сообщили, что обнаружили ее тело в двадцати шагах от того места, где была найдена Джейн.
— Ну да! — воскликнул Рене. — Услышав крик Джейн и увидев, как она падает, я решил, что ее убила эта женщина, схватил ружье, выстрелил в нее и убил.
— Ах, несчастный, — прошептал Жюстен, — вы убили единственное человеческое существо, которое могло ее спасти.
— Бедное дорогое дитя! — вскричал Рене, прижимая Джейн к груди и разражаясь рыданиями.
— Не жалейте меня, — промолвила Джейн так тихо, чтобы никто, кроме него, не мог ее слышать. — разве вы не слышали, как Жюстен шепотом сказал, что мне осталось жить еще двадцать четыре часа?
— И что же? — спросил Рене.
— А то, милый мой, любовь всей моей жизни, — прошептала Джейн, — что у меня есть целых двадцать четыре часа, чтобы открыто говорить тебе, что я люблю тебя! А смерть, что ж, добро пожаловать! Я рассчитывала на нее, но не ожидала, что она будет такой милостивой.
В эту минуту в комнату вошел священник.
Никому не пришло в голову известить его; он пришел без всякого зова, едва узнав о случившемся.
Сквозь полуприкрытые веки Джейн заметила его.
— Оставьте меня наедине со святым отцом, — сказала она, а затем чуть слышно шепнула Рене: — Вернитесь, как только он уйдет: я не хочу терять ни минуты из моих двадцати четырех часов.
Все вышли.
У дверей раздавались рыдания, прежде сдерживаемые.
Элен, почти лишившуюся чувств в объятиях своего супруга, не столько проводили в ее комнату, сколько перенесли; произошедшее событие было столь неожиданным, что оно парализовало все, даже слезы.
Рене вышел на веранду гостиной, где еще стояли рядом два их стула, как они и были оставлены ими; он опустился на стул, на каком сидел накануне, прислонился головой к тому, на каком сидела Джейн, и дал волю страданию, самому глубокому, возможно, из всех, какие ему доводилось испытывать.
Дело в том, что мысленно восстанавливая цепь произошедших событий, он стал понимать, что Джейн исподволь готовила свою смерть на тот час, когда он должен был уехать; так не сыграла ли эта женщина, которую Джейн вызвала к себе, которая пришла к ней в комнату и которая поплатилась жизнью за свою гнусную страсть к золоту, заставив его, Рене, приложить руку к смерти Джейн, — не сыграла ли она роль нубийского раба, получившего от Клеопатры задание принести ей в корзине со смоквами аспида, которому предстояло даровать ей смерть?
Смерть эта была назначена ровно на тот час, когда ей следовало произойти.
Когда накануне Джейн взяла с него обещание не уезжать, не поговорив с ней, поскольку она хотела попрощаться с ним, это должно было быть не обычным прощанием, а вечным прощанием; все было точно рассчитано: зная, что колдунья вызывала отвращение у всех обитателей колонии, как людей, так и животных, Джейн подозревала, что если та проникнет ночью во двор, то до нее она не доберется, поскольку ей помешают сделать это лай собак и проклятия слуг; поэтому она решила сама отправиться ей навстречу, причем босиком, чтобы ничто не противостояло укусу змеи и действию яда.