Что же касается Франсуа, то ему и не нужно было просыпаться, ибо, будучи бдительным часовым, он бодрствовал всю ночь.
Ни одно животное, включая и кайманов, не потревожило его.
Проснувшись, Рене подал сигнал к выступлению, дав каждому из конвойных выпить по глотку арака и пожевать по листочку бетеля.
К счастью, у лошадей были спутаны ноги, и, если бы они попытались сбежать, испуганные пожаром, который отражался в озере, словно в огромном зеркале, им бы это не удалось.
Разумеется, был момент, когда все живые существа, обитавшие в пучинах этого внутреннего моря, должны были ничего не понимать в том, что происходило вокруг. Лес горел в радиусе полульё, и озеро само казалось морем огня.
Когда занялся день, стало ясно, что все обитатели леса бежали, и не было слышно ни рычания тигров, ни шипения змей, ни плача кайманов; все кругом безмолвствовало, все сбежали подальше от пожара, треск которого еще раздавался где-то далеко в джунглях.
Все конвойные с восхищением взирали на Рене. Ночные храбрецы встречаются редко; тот, кто не страшится опасности днем, когда он может видеть ее, ночью трепещет перед лицом угрозы, которой он не видит и которой, вероятно, пренебрег бы, будь у него возможность увидеть ее.
Но душа у Рене была особой закалки и не ведала страха.
Караван отправился в путь.
Не признаваясь в тревоге, сжимавшей их сердца, все они, тем не менее, шли ускоренным шагом, что свидетельствовало об их желании оказаться подальше от этого проклятого леса.
Около двух часов дня они увидели лужайку и с облегчением вздохнули; только тогда речь зашла о том, чтобы устроить привал и пообедать, но осуществить задуманное решились лишь после того, как лес окончательно остался позади, ибо делать это в джунглях казалось рискованным даже самым смелым.
Но теперь, на открытой равнине, в разгар дня, все стали сознавать, что с самого утра, с тех пор как тронулись в путь, ни разу не поели. Все весело уселись, вынули из погребца, висевшего на боку одной из лошадей конвоя, жареную заднюю ножку антилопы; каждый отрезал себе кусок и принялся поглощать его, запивая стаканом арака.
С места привала им оставалось идти еще два или три часа по усеянной кустами равнине, где днем хищные звери попадались крайне редко. Так что караван продолжил свой путь и без всяких происшествий прибыл в Пегу.
Шлюп Рене не сменил своего местоположения и по-прежнему покачивался на якоре.
Рене дал знать о своем появлении, и тотчас же от борта «Нью-Йоркского гонца» отвалил ялик, чтобы забрать его на берегу реки. Человек, с которым он договорился о стоимости конвоя, слонов и лошадей, ждал его на судне, служившем ему чем-то вроде пристани.
В тот же вечер согласовали все счета, и в присутствии начальника порта установленная сумма была вручена владельцу рабов и животных, сопровождавших Рене к Земле бетеля.
Что же касается слонов, которых Рене оставил в подарок Элен, то, поскольку их стоимость заранее не оговаривалась, в этом положились на шахбундара.
Мы уже говорили, что должность шахбундара соответствует должности управляющего портом в Англии.
Ничто более не удерживало Рене в Бирме; лишь воля случая, как мы видели, привела его сюда. Поскольку все семейные обязательства, какие Рене счел своим долгом взять на себя в отношении сестер де Сент-Эрмин, он исполнил, никаких причин оставаться здесь у него не было. Так что на следующий день он нанял того же самого лоцмана, с которым поднимался вверх по течению реки Пегу и который, прекрасно понимая, что рано или поздно его наймут снова, чтобы спуститься вниз по ее течению, спокойно ждал, питаясь рисом на три или четыре су, того дня, когда Рене закончит свои дела в Земле бетеля и, вернувшись в Пегу, воспользуется его услугами.
Было 22 мая 1805 года.
Рене совершенно ничего не знал о том, что произошло во Франции с тех пор, как за год перед тем он на борту «Призрака» покинул порт Сен-Мало.
Сколь ни мало у нас есть причин тосковать о родине, эта общая мать имеет на нас такие права, что каждый тоскует о ней наравне с матерью, которая его родила. К тому же Рене покинул Францию в то время, когда там готовились крупные события. Бонапарт решил осуществить высадку на берега Англии. Осуществил он этот замысел или оставил его? Этого никто не мог сказать Рене с тех пор, как он оказался в Индии; возможно, по возвращении на Иль-де-Франс он встретит там Сюркуфа и от него узнает важные новости на сей счет. Благодаря течению реки, уносившему «Нью-Йоркского гонца» к морю, понадобилось всего лишь три дня, чтобы преодолеть расстояние от Пегу до Рангуна; на четвертый день судно вышло в открытое море.
Рене взял курс на оконечность острова Суматра. На десятый день Рене увидел мыс Ачех; в тот же вечер он обогнул его и оказался в том огромном морском пространстве без единого островка, которое тянется от мыса Ачех до Большой банки Чагос.
На следующий день, на рассвете, впередсмотрящий крикнул: «Корабль!» Рене бросился на палубу, держа в руке подзорную трубу.
И действительно, напротив мыса Жузу были видны три корабля, два из которых следовали одним курсом в направлении архипелага Чагос, а третий шел навстречу им. По внешнему виду двух первых кораблей Рене определил, что это были торговые суда; однако в те времена торговые суда были вооружены не хуже военных кораблей.
Между тем внимание его привлек прежде всего тот корабль, что шел им навстречу.
Относительно него никакой ошибки быть не могло. По его легкому ходу и быстроте его маневров в нем нетрудно было распознать судно, предназначенное для каперства.
Рене передал подзорную трубу Франсуа, произнеся лишь одно слово, но очень подчеркнуто:
— Смотри.
Франсуа взял подзорную трубу и, посмотрев в нее, чуть не подпрыгнул от радости, а поскольку Рене улыбнулся, он вернул ему трубу и прошептал:
— Ей-богу, я и сам подумал бы то же.
В это мгновение с одиночного корабля прозвучал пушечный выстрел, и среди окутавших его клубов дыма взвился флаг.
— Как видишь, — произнес Рене, обращаясь к Франсуа, — это флаг Республики.
Два корабля, шедшие одним курсом, незамедлительно ответили пушечными выстрелами и подняли флаги Великобритании.
— Поднять все паруса! — закричал Рене. — Взять курс на место сражения!
Туда было около двух льё ходу; между тем ветер был настолько слабым, что корабли, которые, сближаясь, продолжали обмениваться пушечными залпами, вскоре оказались окутаны облаком дыма; однако этот слабый северо-восточный ветер, который не имел никакого значения для кораблей, сражавшихся неподвижно, мог придать скорость около пяти — шести миль в час «Нью-Йоркскому гонцу», легкому и маневренному судну, находившемуся в открытом море.
Чем дольше шло время, тем больше сгущалось вокруг трех кораблей облако дыма.
Беспрестанная канонада, эхом отражавшаяся от малайского берега, напоминала непрерывные раскаты грома.
Проходит почти час после начала схватки между тремя кораблями, когда Рене в свой черед отдает приказ приготовиться к бою и устремляется в гущу окружающего их дыма; канониры стоят на своих местах, держа наготове зажженные фитили, и сквозь просвет в дыму Рене видит на гакаборте одного из кораблей надпись «Луиза».
Для Рене не имеет значения, какой нации принадлежит это судно и где набирали его экипаж! Он знает, что оно сражается против французского корабля, и этого ему достаточно.
— Огонь правым бортом! — командует Рене, идя вдоль вражеского корабля.
И все шесть пушек, которыми вооружен правый борт, стреляют одновременно. Затем, обгоняя корабль, на котором еще не поняли, с кем имеют дело, он обстреливает его из конца в конец, с носа и до кормы, из двух больших погонных орудий, заряженных ядрами.
Раздается ужасный скрежет: это фок-мачта, срезанная у самого основания, падает на палубу «Луизы».
Сквозь дым, который становится все гуще, он слышит хорошо знакомый голос, который перекрывает все шумы и кричит:
— На абордаж!
В то же мгновение бушприт «Гонца» врезается в ванты корабля, который находится перед ним и названия которого Рене не знает. Но для него это не имеет значения, на услышанный им крик следует ответить таким же криком, и, поднеся ко рту рупор, он в свой черед кричит:
— На абордаж!
В это мгновение он замечает сквозь просвет в дыму английского офицера, стоящего на вахтенном мостике корабля, с которым они сцепились; Рене правой рукой опускает ружье на левую руку, быстро прикладывает его к плечу, стреляет и видит, как англичанин валится с вахтенного мостика на палубу.
— На абордаж, друзья, на абордаж! — снова кричит он, первым устремляясь на бушприт, в то время как восемь или десять человек из его экипажа, ведомые Франсуа, соскальзывают по вантам, по бортовому ограждению добираются до бушприта и вслед за своим командиром устремляются на этот подвесной мост.
Ошеломленные англичане не могут понять, откуда взялись эти люди, словно упавшие с неба, как вдруг Рене громовым голосом кричит им на английском языке:
— Спускайте флаг, сдавайтесь «Нью-Йоркскому гонцу»!
Старший помощник английского капитана поднимает руку, чтобы отменить этот приказ, но рука его повисает вдоль тела, а голос застревает в горле: пистолетная пуля пробивает ему голову от виска до виска.
Английский флаг спускается, и снова раздается голос Рене, который кричит, на сей раз на французском языке:
— Прекращайте бой, друзья мои, англичанин сдался.
Затем он прислушивается: кругом воцарилась тишина.
Какое-то время все ждут, когда порыв ветра унесет дымовую завесу, которая окутывает место сражения и скрывает корабли друг от друга; дым медленно поднимается, кружась вокруг мачт; оба английских корабля сдались, и через несколько минут Рене видит французского капитана, который стоит на палубе захваченного им вражеского судна, попирая английский флаг.
Рене не ошибся: это был Сюркуф.
Оба радостно и победно кричат, и, если их протянутые навстречу руки еще не могут соединиться, то их имена, вырвавшиеся из уст того и другого, свидетельствуют о том, что друзья узнали друг друга.