Что же касается королевы, то она приберегла для Нельсона подарок, с которым в его глазах не могли сравниться никакие титулы и никакие милости, дарованные царями земными: она решила подарить ему Эмму Лайонну, сокровище, о котором он страстно мечтал уже пять лет.
Так что утром того дня, когда Нельсон должен был прибыть в Неаполь, она сказала Эмме Лайонне, откинув с ее лба каштановые кудри, чтобы поцеловать это обманчивое чело, с виду такое невинное, что его можно было принять за ангельское:
— Бесценная моя Эмма, чтобы я оставалась королем и, следовательно, чтобы ты оставалась королевой, этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему.
Вместо ответа Эмма опустила глаза и, схватив руки королевы, горячо поцеловала их.
Поясним, почему Мария Каролина могла обратиться к леди Гамильтон, супруге английского посла, с такой просьбой или, вернее, с подобным повелением.
Эмма была дочерью бедной валлийской крестьянки. Она не знала точно ни своего возраста, ни места рождения. В самых ранних своих воспоминаниях она видела себя девочкой лет трех — четырех, в бедном холщовом платьице бредущей босиком по горной дороге, среди туманов и дождей какого-то северного края и цепляющейся озябшей ручонкой за юбку матери, бедной крестьянки, которая брала ребенка на руки, когда у него уже не было сил идти или когда надо было перебраться через ручей, перерезавший дорогу.
Она помнила, что во время этих странствий испытывала голод и холод.
Она помнила также, что в городах, встречавшихся у них на пути, мать останавливалась у дверей какого-нибудь богатого дома или возле лавки булочника и жалобным голосом просила или несколько медяков, в чем ей чаще всего отказывали, или кусок хлеба, который ей почти всегда подавали.
Наконец мать и дочь дошли до маленького городка Флинт, цели своих странствий. Именно там родились отец Эммы, Джон Лайон, и ее мать. В поисках заработка отец перекочевал из графства Флинтшир в графство Чешир, но и там не нашел для себя доходного занятия. Джон Лайон умер молодым и бедным, и теперь вдова его возвращалась на родину, не ведая, станет ли та ей гостеприимной матерью или бессердечной мачехой.
И Эмма, словно во сне, видела себя на склоне холма пасущей небольшое стадо овец, пришедших на водопой к роднику, в который сама она глядится, чтобы понять, к лицу ли ей венок из полевых цветов, украшающий ее голову.
Затем у семьи появилось немного денег, которые дал ей некий граф Галифакс: они предназначалась отчасти для обеспечения жизни матери, отчасти для воспитания дочери.
И тогда ее поместили в пансион для юных девиц, школьная форма которых состояла из соломенной шляпки, небесно-голубого платья и черного передника.
Она оставалась там два года, но через два года мать забрала ее оттуда, не имея более денег, чтобы оплачивать ее пребывание в пансионе, ибо граф Галифакс умер, забыв упомянуть ту и другую в своем завещании.
Эмме пришлось пойти на то, чтобы поступить няней в дом некоего Томаса Хоардена, чья дочь, молодая вдова, умерла, оставив трех сирот.
Однажды, когда Эмма гуляла с детьми на берегу залива, произошло событие, бесповоротно изменившее ее судьбу. Там остановились по пути известная лондонская куртизанка по имени мисс Арабелла и ее тогдашний любовник, талантливый художник по имени Ромни; художник писал эскиз с валлийской крестьянки, а мисс Арабелла наблюдала за его работой.
Дети, которых сопровождала Эмма, на цыпочках подбежали к художнику, любопытствуя посмотреть, что он делает. Эмма последовала за ними. Художник обернулся, заметил ее и вскрикнул от изумления. Эмме было тринадцать лет, и художник никогда еще не видел столь совершенной красоты.
Он спросил, кто она такая и чем занимается. Начатки воспитания, полученные в пансионе, позволили ей достаточно любезно ответить на эти вопросы. Он поинтересовался, сколько она зарабатывает, нянчась с внуками г-на Хоардена. Эмма ответила, что имеет кров, одежду, питание и получает десять шиллингов в месяц.
— Приезжайте в Лондон, — сказал ей художник, — и я буду платить вам по пять гиней за каждый эскиз, который вы позволите мне написать с вас.
И он подал ей визитную карточку, на которой значились следующие слова: «Джордж Ромни, Кавендиш-сквер, № 8».
Тем временем мисс Арабелла вынула из-за пояса кошелечек с несколькими золотыми и подала его Эмме.
Девушка взяла карточку и бережно спрятала ее на груди, но от кошелька отказалась и, поскольку мисс Арабелла стала настаивать, говоря, что деньги пригодятся ей для поездки в Лондон, промолвила:
— Благодарю вас, сударыня. Если я поеду в Лондон, то воспользуюсь небольшими сбережениями, какие у меня уже есть и какие накоплю в будущем.
— Из тех десяти шиллингов в месяц, что вы получаете? — спросила мисс Арабелла, смеясь.
— Да, сударыня, — просто ответила девочка.
И на этом все закончилось.
Но нет, все не закончилось, ибо день этот, напротив, принес свои плоды. Полгода спустя Эмма приехала в Лондон, но Ромни оказался в отъезде. За отсутствием Ромни она отыскала мисс Арабеллу, и та взяла ее к себе в качестве компаньонки.
Мисс Арабелла была любовницей принца-регента и, стало быть, достигла вершины успеха куртизанки.
Эмма прожила у прекрасной куртизанки два месяца, прочитала все романы, попадавшие ей под руку, побывала во всех театрах, а возвращаясь в свою комнату, повторяла все услышанные ею роли и воспроизводила все увиденные ею балетные партии; то, что для других служило бы простой забавой, сделалось для нее повсечасным занятием; ей только что исполнилось пятнадцать лет, она находилась в полном расцвете юности и красоты; стан ее, стройный, гибкий, легко принимал любые позы, и, благодаря своей природной пластичности, она сравнялась в мастерстве с самыми искусными танцовщицами. Что же касается ее лица, которое, несмотря на превратности жизни, по-прежнему сохраняло чистейшую детскую свежесть и девственную бархатистость, то, наделенное, благодаря своей восприимчивости, необычайно подвижной мимикой, в грусти оно становилось печальным, в радости — ослепительным. Можно сказать, что в чистоте ее черт сквозило целомудрие души, недаром один великий поэт нашего времени, не решаясь чернить этот небесный облик, сказал, говоря о ее первом прегрешении: «Она пала не от порочности, а по неосторожности и доброте».
Война, которую Англия вела против американских колоний, была тогда в самом разгаре и принудительная вербовка в матросы осуществлялась по всей строгости.
Брат одной из подруг Эммы, Ричард, подвергся принудительной вербовке и помимо своей воли стал моряком.
Сестра молодого человека, Фанни Стронг, поспешила обратиться за помощью к Эмме. Считая ее неотразимой красавицей, она была убеждена, что ни у кого не хватит сил отказать ей в чем бы то ни было. И она упросила подругу очаровать адмирала Джона Пейна.
Эмма ощутила, как в ней пробуждается прирожденная искусительница; она весело надела свое самое нарядное платье и вместе с Фанни отправилась к адмиралу.
Она добилась того, чего просила, но Джон Пейн также обратился к ней с просьбой, и Эмме пришлось расплатиться за освобождение Дика если не любовью, то благосклонностью.
У Эммы Дайонны, любовницы адмирала Пейна, появились свой особняк, своя челядь, свои выезды; но вся эта роскошь блеснула как метеор. Эскадра ушла, и корабль, на котором находился ее любовник, скрылся за горизонтом, унося с собою все ее золотые грезы.
Однако Эмма не была женщиной, способной из-за этого покончить с собой, как поступила Дидона после измены Энея. Один из друзей адмирала, сэр Гарри Фезертонхо, богатый и красивый джентльмен, выразил готовность помочь Эмме сохранить то положение, в каком он ее застал. Уже сделав первый шаг на пути порока, она приняла предложение и на протяжении всего светского сезона была царицей празднеств, танцев и охотничьих забав; но по прошествии сезона, забытая своим первым любовником, униженная второй любовной связью, она постепенно впала в такую нищету, что единственным исходом стал для нее тротуар Хеймаркета, самый омерзительный из всех тротуаров, где несчастные женщины вымаливают любовь прохожих.
К счастью, на отвратительную сводню, к которой она обратилась, чтобы заняться ремеслом уличного разврата, произвели впечатление благовоспитанность и скромность ее новой постоялицы, и, вместо того чтобы пустить ее по рукам, как остальных, она отвела Эмму к известному врачу, завсегдатаю ее заведения.
То был пресловутый доктор Грехем, экзальтированный и сладострастный шарлатан, проповедовавший лондонской молодежи религию плотской красоты.
Эмма предстала перед ним; свою Венеру-Астарту он отыскал в образе Венеры Стыдливой.
Он дорого заплатил за такое сокровище, но для него это сокровище было бесценно; он поместил ее на ложе Аполлона, под покрывало прозрачнее той сети, в которой Вулкан держал на виду у Олимпа плененную Венеру, и объявил во всех газетах, что обрел наконец невиданный, высший образец красоты, которого ему недоставало до тех пор для торжества его идей.
В ответ на этот призыв, обращенный одновременно к сластолюбию и к знанию, все приверженцы великой религии любви, культ которой распространяется на весь мир, поспешили в кабинет доктора Грехема.
Триумф был неслыханный: ни живопись, ни ваяние никогда еще не создавали такого совершенства; Апеллес и Фидий были побеждены.
Художники и скульпторы повалили толпой. Явился и Ромни, вернувшийся в Лондон; он узнал девушку из графства Флинтшир и стал рисовать ее в разных видах — в образе Ариадны, вакханки, Леды, Армиды, и ныне в Императорской библиотеке хранится серия гравюр, изображающих эту чаровницу во всех сладострастных позах, которые придумала чувственная античность.
Именно тогда, поддавшись любопытству, молодой сэр Чарльз Гревилл из знаменитой семьи того Уорвика, что был прозван «Делателем королей», племянник сэра Уильяма Гамильтона, увидел Эмму Лайонну и, ослепленный столь несравненной красотой, без памяти влюбился в нее. Юный лорд рассыпался перед ней в самых заманчивых обещаниях, однако она считала себя связанной с доктором Грехемом узами признательности и устояла перед всеми соблазнами, заявив, что на сей раз расстанется с любовником только ради того, чтобы последовать за супругом.