Сэр Чарльз дал слово дворянина жениться на Эмме Лайонне, как только достигнет совершеннолетия. А в ожидании этого события Эмма дала согласие на то, чтобы ее похитили.
Любовники действительно зажили как супруги, и, полагаясь на данное ей слово, Эмма родила трех детей, которых должен был узаконить предстоящий брак.
Но за время этого сожительства произошла смена правительства и Гревилл лишился должности, с которой была связана бо́льшая доля его доходов. Событие это, к счастью, произошло спустя три года, когда Эмма Лайонна, благодаря лучшим лондонским учителям, уже сделала огромные успехи в музыке и рисовании; кроме того, она не только совершенствовалась в родном языке, но изучила также французский и итальянский; она декламировала стихи не хуже миссис Сиддонс и вполне овладела искусством пантомимы и пластики.
Несмотря на утрату должности, Гревилл не мог решиться сократить свои расходы, однако стал письменно обращаться к дяде за денежными вспомоществованиями. Вначале сэр Уильям Гамильтон удовлетворял все его просьбы, но в конце концов на последнюю из них ответил, что рассчитывает в ближайшие дни отправиться в Лондон и воспользуется этой поездкой, чтобы ознакомиться с делами племянника.
Слово «ознакомиться» сильно встревожило молодых людей: они почти в равной степени и желали, и боялись приезда сэра Уильяма. Внезапно он появился у них, не предупредив о своем прибытии. Он уже неделю находился в Лондоне.
Всю эту неделю сэр Уильям употребил на то, чтобы наводить справки о племяннике, и те, к кому он обращался, не преминули сказать ему, что причиной расстройства дел молодого человека и его бедственного положения является продажная женщина, от которой у него трое детей.
Эмма удалилась в свою комнату, оставив любовника наедине с дядей, и тот предложил племяннику на выбор либо немедленно расстаться с Эммой Лайонной, либо отказаться от дядиного наследства, то есть от единственного шанса поправить свои денежные дела.
После этого он удалился, дав Чарльзу три дня на размышления.
Теперь последней надеждой молодых людей стали чары Эммы; именно ей предстояло добиться от сэра Уильяма Гамильтона прощения ее любовника, наглядно показав старику, насколько племянник заслуживает этого прощения.
И тогда Эмма, отказавшись от туалетов, соответствующих ее новому положению, решила прибегнуть к одежде, какую носила в юности: к соломенной шляпе и платью из грубой шерстяной ткани; дело довершат ее слезы, улыбки, мимика лица, ласковые слова и трогательный голос.
Допущенная к сэру Уильяму, Эмма бросилась ему в ноги; то ли благодаря удачно задуманному движению, то ли случайно ленты ее шляпы развязались, и прекрасные темно-русые волосы рассыпались по плечам.
В проявлениях скорби эта волшебница была неподражаема.
Престарелый археолог, доселе влюбленный лишь в афинские мраморы и статуи Великой Греции, впервые в жизни увидел, что живая красота может взять верх над холодной и бледной красотой богинь Праксителя и Фидия. Любовь, казавшаяся ему непонятной у племянника, вихрем ворвалась в его собственное сердце и завладела им настолько, что он и не попытался противостоять ей.
С долгами племянника, с низким происхождением Эммы, с ее предосудительной жизнью, ее всем известными победами, продажными ласками — со всем, вплоть до детей, явившихся плодом их любви, сэр Уильям примирился, поставив единственное условие: Эмма воздаст ему за это полное забвение собственного достоинства тем, что будет принадлежать ему.
Успех Эммы превзошел все ее ожидания, но на сей раз она решительно продиктовала свои условия. Поскольку с Чарльзом ее связывало лишь данное им обещание жениться на ней, она заявила, что приедет в Неаполь не иначе как в качестве законной супруги сэра Уильяма Гамильтона.
Сэр Уильям согласился и на это.
Красота Эммы произвела в Неаполе свое обычное впечатление: она не только изумляла — она ослепляла.
В доме у сэра Уильяма, выдающегося собирателя древностей и минералога, посла Великобритании, молочного брата и друга Георга III, собиралось высшее общество столицы Королевства обеих Сицилий: ученые, политики и художники. Эмме, натуре артистической, потребовалось всего лишь несколько дней, чтобы приобрести те познания в политике и науках, какие были ей необходимы, и для всех посетителей гостиной сэра Уильяма суждения леди Гамильтон стали законом.
Но судьбе было угодно, чтобы триумф Эммы этим не ограничился. Едва она была представлена ко двору, как королева Мария Каролина объявила ее своей ближайшей подругой и сделала своей неразлучной фавориткой. Дочь Марии Терезии не только стала появляться на людях в обществе продажной женщины с Хеймаркета, кататься вместе с ней по улице Толедо и набережной Кьяйа в одном экипаже и в одинаковых нарядах, но и после вечеров, употребленных на то, чтобы воспроизводить самые сладострастные и самые воспламеняющие позы, какие только изобрела античность, нередко приказывала передать сэру Уильяму, весьма гордому подобной милостью, что вернет ему свою подругу, без которой не может обойтись, лишь на следующее утро.
Мы видели, как в разгар драматических событий, происходивших в то время в Европе и так страшно отразившихся на неаполитанском дворе, появился и возвысился Нельсон, поборник обветшавших монархий. Его победа при Абукире окрылила надежды всех этих королей, уже державшихся обеими руками за свои колеблющиеся короны. А Мария Каролина, женщина, жадная до богатства, власти, успеха, во что бы то ни стало желала сохранить свою корону. И потому нет ничего удивительного в том, что, призвав на помощь себе гипнотическое воздействие, оказываемое ею на подругу, королева сказала леди Гамильтон в то самое утро, когда им предстояло встретиться с Нельсоном, ставшим опорой деспотизма: «Этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему».
Разве трудно было леди Гамильтон сделать ради своей подруги Марии Каролины в отношении адмирала Горацио Нельсона то, что Эмма Лайонна когда-то сделала ради своей подруги Фанни Стронг в отношении адмирала Джона Пейна?
Должно быть, для сына бедного пастора из Бёрнем-Торпа, для человека, обязанного своим величием лишь собственной отваге, а своей славой — лишь собственному таланту, блистательной наградой за его увечья, за полученные им раны было видеть, как его встречают этот король, эта королева, этот двор и, как награда за его победы, эта восхитительная женщина, которую он боготворил.
LXXXIXНАПОЛЕОН ЗАМЕЧАЕТ, ЧТО ПОРОЙ ТРУДНЕЕПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ФОРТУНУ
Последствия празднества, устроенного в честь Нельсона, известны.
Французский посол, в ярости от такого бесстыдства, затребовал паспорта и уехал.
Король не пожелал доставлять Франции удовольствие напасть на него первой; с отличной армией в шестьдесят пять тысяч человек он двинулся навстречу Шампионне, у которого было двенадцать тысяч солдат, и в первом же столкновении сражался с такой свирепостью, что обратился в бегство и остановился лишь в Неаполе.
Шампионне преследовал его с тем пылом, какой проявляли в то время республиканские генералы. И тогда пять или шесть тысяч лаццарони попытались сделать то, что не удалось шестидесяти пяти тысячам солдат неаполитанского короля, дали отпор французам и три дня защищали город, прикрыв в конечном счете посадку короля, королевы и королевской семьи, а также английского посла и его жены на корабль и их отъезд из Неаполя.
Беглецы укрылись на Сицилии.
Вскоре кардинал Руффо, с охранной грамотой короля и в качестве его alter ego,[7] отбыл из Мессины, намереваясь отвоевать Неаполь. В то время Бонапарт находился в Египте, запертый там после уничтожения его флота при Абукире, а французы, разбитые в Италии, утратили славу непобедимых.
Руффо отвоевал сначала Калабрию, затем Неаполь и остановился лишь на границах папских владений.
Фердинанд вернулся в Неаполь, отослав туда предварительно список лиц, приговоренных им к смертной казни еще до того, как они предстали перед судом.
Караччоло, подавший в отставку с должности адмирала, вынужден был как неаполитанский гражданин выходить в дозор. Это было единственное обвинение, которое смогли ему предъявить. Ни один суд не осмелился бы приговорить его; за поцелуй красавицы Эммы и за улыбку королевы обязанности палача взял на себя Нельсон.
Он приказал схватить Караччоло в убежище, где тот укрывался, привезти его на борт «Громоносного», и там, вопреки международному праву, неаполитанский адмирал был приговорен к смерти английским адмиралом и, словно подлый морской разбойник, повешен на рее фок-мачты.
Казалось бы, по возвращении в Лондон, после постыдной услуги, оказанной им неаполитанскому двору, Нельсона должно было ждать по крайней мере общественное порицание. Но ничего такого не произошло.
Напротив, в Англии, куда он вернулся с леди Гамильтон, его торжественно встретили, чествуя за Абукир и Неаполь; все корабли на Темзе распустили флаги, правительство и лондонские гильдии поднесли ему поздравительные адреса как спасителю отечества; на всем пути его следования через город толпился охваченный воодушевлением народ, встречая его овациями и по собственному почину составляя его свиту.
Он купил в окрестностях Лондона загородный дом, носивший название Мертон; там он прятал свою любовь, свою славу и свои угрызения совести; Эмма родила ему дочь, которая была крещена под именем Горация.
Война в Балтике позвала его в море: он был командиром эскадры, которая ворвалась в гавань Копенгагена и сожгла датский флот.
Именно в тех обстоятельствах, получив от адмирала сигнал прекратить огонь, он приложил подзорную трубу к незрячему глазу и, хотя все кругом твердили ему об этом приказе, упорно отвечал: «Не вижу никакого сигнала».
Этот ответ, достойный Аттилы или Алариха, за который у всех цивилизованных народов он был бы наказан, покрыл его имя славой в Англии и вселил ужас в остальную Европу.