Он триумфатором вернулся в Лондон и получил там от короля титул лорда.
Для Великобритании он был единственной весомой силой, которую она могла противопоставить Наполеону.
Тем временем Наполеон продолжал свой поединок с Англией.
За полтора года он сосредоточил во всех французских и голландских портах силы, служившие грозным предвестником высадки в Англии. Пятьсот или шестьсот канонерских лодок, собранных вдоль всего берега от Дюнкерка до Абвиля, готовы были принять на борт войска, размещенные в Булонском лагере, и могли, словно по перекидному мосту, за один день перебросить на британский берег целую армию, столь же неудержимую, как армия Вильгельма Завоевателя.
Англия, хотя и поднимая на смех скорлупки г-на Бонапарта, как она называла эти суда, не теряла из виду грозное сосредоточение войск, собравшихся возле нее. Британские эскадры перекрыли Ла-Манш и на время преградили нашим транспортным судам путь к Лондону.
И потому Наполеон не хотел наступать прежде, чем соберет флот из шестидесяти или восьмидесяти военных кораблей, способных ринуться в Ла-Манш, чтобы дать бой английским эскадрам. Его мало интересовало, чем закончится этот бой, победой или поражением, главное для него было отвлечь внимание вражеских эскадр на целый день и за это время перебросить сто пятьдесят или двести тысяч солдат на английское побережье. Но французские корабли, наглухо блокированные — одни в устье Шельды, другие в Бресте, те в Тулоне, а эти в Кадисе — могли объединиться во флот, по силе равный или превосходящий флот англичан, лишь с помощью скрытности, хитроумия и отваги. Однако ни один из наших адмиралов, ни во Франции, ни в Голландии, ни в Испании, не обладал гением, способным осуществить эти героические и отчаянные операции, которые пересилили бы невозможность, диктуемую судьбой.[8]
Робкие духом, хотя и обладавшие храбрыми сердцами, все они сгибались под бременем ответственности, которой им приказывали пренебречь. Они ничего не могли понять в приказе: «Заставьте себя драться, если не можете драться, но сражайтесь!» Они не понимали, что следовало любой ценой помешать английским эскадрам оказать помощь Лондону и что отвлечь английские суда в пятистах льё от Ла-Манша означало поспособствовать Наполеону в его замыслах вторжения в Англию.
Дело в том, что война на суше нуждается лишь в храбрости; война на море нуждается в героизме и в знаниях.
Армейский корпус, разбитый, поредевший, обращенный в бегство, соберется снова, пополнится новобранцами и переформируется, но эскадра, наткнувшаяся на подводные камни или охваченная огнем, уходит на дно вместе со своими экипажами, и от нее остаются лишь пылающие на волнах обломки.
Англичане понимали это так же хорошо, как и Наполеон.
Потеряв надежду объединить свои разрозненные флотилии, он замыслил вывести одновременно из Тулона и Бреста две эскадры с пятьюдесятью тысячами солдат на борту и двумя путями направить их в Индийский океан. Эти две эскадры неизбежно навлекут на свой след английские флотилии, и пока те будут мчаться на помощь Индии, настанет, возможно, время перебросить свой перекидной мост через Ла-Манш и совершить то, что до него совершили два человека: Цезарь и Вильгельм Завоеватель.
Но ему не хватило терпения на то, чтобы осуществить этот грандиозный замысел, и он обратился к другому плану, казавшемуся более простым и столь же надежным. Речь шла о том, чтобы выманить бо́льшую часть английских эскадр подальше от Ла-Манша.
По его приказу адмиралу Вильнёву, которого он назначил главнокомандующим объединенным французско-испанским флотом, надлежало отплыть из Тулона с тринадцатью линейными кораблями и несколькими фрегатами и соединиться с испанскими эскадрами, которыми командовал адмирал Травина, в Кадисе; выйдя оттуда, пересечь Атлантику и у Антильских островов примкнуть к эскадре адмирала Миссьесси, состоявшей из шести линейных кораблей; между тем адмирал Гантом, командовавший брестским флотом, имел приказ воспользоваться первым же штормом, который заставит английского адмирала Корнуоллиса прервать крейсирование у Бреста, и присоединиться к Вильнёву, Травине и Миссьесси у Мартиники. Встревожив англичан в их антильских владениях, эта флотилия должна была на всех парусах устремиться к Франции в тот момент, когда британские эскадры в погоне за ними окажутся рассредоточены, дать им бой на подступах к Европе и, победив или потерпев поражение, войти в Ла-Манш, чтобы содействовать там высадке в Англии.
К несчастью, установившееся безветрие не позволило Гантому сняться с рейда в Бресте. Вильнёв вернулся в воды Европы, получив приказ вступить в сражение с Корнуоллисом у Бреста, деблокировать таким образом Гантома, объединиться с этой частью наших военно-морских сил и затем, располагая шестьюдесятью боевыми корабля, у входа в Ла-Манш дать бой английскому флоту, каковы бы ни были его мощь и численность.
— Англичане, — воскликнул Наполеон, грозя кулаком, словно Аякс, — не понимают того, что нависло над их головами: если я на двенадцать часов стану хозяином Ла-Манша, Англии конец![9]
В тот момент, когда Наполеон издал этот радостный возглас, он находился в Булони, имея перед глазами сто восемьдесят тысяч солдат, одержавших верх над континентальной Европой, и пожирая взглядом последнюю цель в череде своих завоеваний.
Наполеон очень хорошо умел ценить время; он понимал, что в его распоряжении оставалось всего лишь несколько дней, чтобы предотвратить объявление войны Австрией и вооруженное восстание во всей Германии. Он не сомневался, что Вильнёв находится в водах Бреста, тогда как тот после тяжелого поражения в ночном бою, оказавшись во власти тьмы и туманов, оставил в руках англичан два испанских корабля и, несмотря на приказ деблокировать Брест, объединиться с Гантомом и со всем своим флотом явиться к Ла-Маншу, вошел в порт Ферроль и без всякой пользы занимался там снабжением своих кораблей.
Наполеон пришел в ярость. Он чувствовал, что удача ускользает у него из рук.
«Выступайте, — писал он Гантому, запертому в Бресте, — выступайте, и мы за один день отомстим за шесть веков униженности и позора! Никогда еще моим солдатам и морякам не приходилось рисковать жизнью ради более великой цели!»
«Выступайте! — в том же стиле писал он Вильнёву. — Выступайте, не теряя ни секунды, выступайте и, с моими объединенными эскадрами, входите в Ла-Манш! Мы полностью готовы, все погрузились на суда, чтобы осуществить высадку! Выступайте, и через сутки все будет кончено».
В этих письмах чувствуется, каким должно было быть нетерпение такого человека, как Наполеон, и, когда ему стало известно об апатии Вильнёва, запертого в порту Кадиса, и о вынужденном бездействии Гантома, блокированного в порту Бреста, он назвал Вильнёва невеждой и трусом, неспособным командовать даже фрегатом.
— Это человек, ослепленный страхом, — сказал он.
Министр военно-морского флота, Декрес, был другом Вильнёва; и потому, не имея возможности обрушиться на Вильнёва, Наполеон стал винить во всем Декреса:
«Ваш друг Вильнёв, — писал он ему, — будет, видимо, слишком труслив, чтобы выступить из Кадиса. Отправьте адмирала Розили, пусть он примет командование эскадрой, если она еще не покинула порт, а Вильнёву дайте приказ возвратиться в Париж и дать мне отчет в своих действиях».
У министра Декреса не хватило духу сообщить Вильнёву горестное известие об этом решении, лишавшем его малейшей возможности восстановить свое честное имя, и он ограничился тем, что дал ему знать о прибытии Розили, не объясняя цели его приезда. Он не стал давать Вильнёву совет поднять паруса до того, как Розили прибудет в Кадис, хотя в душе надеялся, что именно так и произойдет, и, оказавшись в затруднительном положении, между преданностью другу, промахи которого были для него очевидны, и вполне справедливым гневом императора, допустил весьма распространенную ошибку, а именно не принимать никаких решений и предоставить все воле случая.
Однако Вильнёв, получив письмо министра, догадался обо всем, о чем тот умолчал; более всего его уязвило обвинение в трусости, которого, как ему было известно, он никоим образом не заслуживал; но в ту эпоху французский флот находился в состоянии такого упадка и осознания своей слабости, а с другой стороны, Нельсон славился такой безумной отвагой, что всякий флот, сошедшийся с ним лицом к лицу, заранее считал себя обреченным на поражение.
Решившись совершить новую вылазку, Вильнёв высадил на берег свои войска, чтобы дать им отдых, и своих больных моряков, чтобы дать им возможность излечиться. Адмирал Гравина избавился от половины своих кораблей, едва способных плавать в открытом море, и обменял их на лучшие суда из военного порта Кадиса.
Этим заботам был посвящен весь сентябрь; флот многого достиг в отношении материальной подготовки, однако его личный состав остался прежним.
За восемь месяцев плавания наши экипажи приобрели некоторый опыт. Были у нас и превосходные капитаны, но среди офицеров чересчур многие были лишь недавно заимствованы из торгового флота, и они не имели ни военных знаний, ни боевого духа; но более всего нашим морякам недоставало системы морской тактики, приспособленной к новой манере вести бой, которую взяли на вооружение англичане: вместо того чтобы, как это делали прежде, сформировать две линии баталии, в которых каждый методично движется вперед, сохраняя свое место в строю и выбрав в качестве противника корабль, находящийся напротив него, Нельсон усвоил привычку двигаться вперед дерзко, не соблюдая никакого порядка, за исключением того, что давало различие в скоростях кораблей.
Он бросался на вражеский флот, рассекал его надвое, отделял одну из этих частей и, не страшась рукопашной схватки, с риском попасть в корабль своего товарища, вел пушечный огонь до тех пор, пока его противник не спускал флага или не шел ко дну.