Между тем Наполеон, не то чтобы понимая, но уже опасаясь, что его английская экспедиция близка к провалу, написал г-ну де Талейрану письмо, в котором сообщал ему о своих новых замыслах, пока еще блуждающих в неуловимом тумане мечтаний.
«Все кончено, — писал он ему, — мои корабли потерялись из виду в океане. Если они вернутся к Ла-Маншу, то у меня еще будет время, я погружу войска на суда, совершу высадку в Англии и разрублю в Лондоне узел всех коалиций. Если же, напротив, у моих адмиралов недостает характера или они плохо умеют управлять своими эскадрами, я с двумястами тысячами солдат вступлю в Германию, возьму Вену, изгоню Бурбонов из Неаполя, и, когда континент будет замирен, вернусь на море, чтобы и там установить мир».
Наконец 18 сентября, находясь в Мальмезоне, Наполеон узнает о направленном против Франции манифесте австрийского императора. Франция незамедлительно отвечает Австрии на ее выпады.
С присущей ему быстротой осуществления своих решений Наполеон примиряется с тем, что Булонская экспедиция провалилась в тот самый момент, когда она была близка к успеху, и полностью отдается плану континентальной войны, который он вынашивал дней десять.
Никогда прежде он не располагал столь огромными средствами. Никогда прежде перед ним не открывалось столь обширного поля деятельности. Впервые он был так же волен в своих действиях, как Александр Македонский или Цезарь. Те из его боевых товарищей, которых их зависть к нему сделала непереносимыми — Моро, Пишегрю, Бернадот и другие, — сами устранили себя с ристалища своим поведением, преступным или опрометчивым. Ему оставалось положиться лишь на офицеров, послушных его воле и в наивысшей степени соединивших в себе все те качества, какие были необходимы для воплощения его замыслов.
Его армия, утомленная четырьмя годами мира, жаждавшая лишь славы, требовавшая лишь сражений, сформировавшаяся за десять лет войн и три года лагерной жизни, была готова к самым трудным походам и самым серьезным предприятиям.
Однако эту армию, подготовленную столь превосходно, что Франция никогда еще не имела подобной, следовало внезапно перебросить в самое сердце континента.
В этом и состоял вопрос.
ХСПОРТ КАДИСА
Семнадцатого октября 1805 года, уже отослав в Париж две пушки и восемь знамен, захваченных в сражении у Гюнцбурга, Наполеон вступил в Мюнхен, осадив перед этим Ульм и дав сражение у Эльхингена, принесшее маршалу Нею герцогский титул; в самый день этого сражения, накануне того дня, когда император отправил сенату сорок знамен, шлюп под американским флагом вошел в порт Кадиса, где стоял весь флот адмирала Вильнёва.
Оказавшись в порту и начав разбираться в обстановке, моряки стали выяснять, где стоит на якоре корабль «Грозный», узнали, что он бросил якорь у подножия крепости, и, поскольку шлюп подплыть туда не мог, на воду спустили парадный ялик, в который сел капитан, приказав гребцам направиться к «Грозному».
Когда они приблизились к кораблю, их окликнул вахтенный офицер. Из ялика ответили, что они со шлюпа «Нью-Йоркский гонец» и что его командир привез капитану Люка новости из Индии и письмо от губернатора Иль-де-Франса.
Как только капитан Люка известили об этом, он вышел на палубу и жестом пригласил офицера, находившегося в ялике, подняться на борт.
Офицером этим был не кто иной, как Рене.
В одно мгновение он поднялся по трапу и оказался на палубе.
Капитан Люка встретил его учтиво, однако с тем высокомерием, какое, особенно на флоте, является непременным правилом этикета.
Капитан Люка спросил у посетителя, желает ли он побеседовать с глазу на глаз, и, поскольку тот ответил утвердительно, пригласил его спуститься в каюту.
Едва они вошли туда и дверь за ними закрылась, Рене вручил Люка письмо губернатора.
Люка лишь скользнул взглядом по письму.
— Мой друг генерал Декан рекомендует мне вас в таких выражениях, — произнес он, обращаясь к Рене, — что мне остается лишь спросить у вас, что я могу сделать, чтобы услужить вам.
— Капитан, вы намерены дать через три или четыре дня большую морскую баталию; мне доводилось видеть лишь мелкие сражения, и, признаться, я хотел бы принять участие в какой-нибудь крупной европейской битве, в которой мог бы добавить немного славы своему имени, известному пока только в Индийского океане.
— Да, — ответил Люка, — мы намерены дать большую баталию, в которой, наверняка, каждый тем или иным способом прославит свое имя, либо погибнув в ней, либо уцелев. Могу ли я поинтересоваться у вас, не в порядке сбора сведений, а в порядке дружеской беседы, некоторыми подробностями вашего морского прошлого?
— Видите ли, капитан, мое морское прошлое едва насчитывает два года. Я служил под началом Сюркуфа и участвовал в том знаменитом сражении, когда с экипажем в сотню человек и с шестнадцатью пушками он захватил «Штандарт», на котором было сорок восемь пушек и экипаж в четыреста пятьдесят человек; затем я командовал небольшим шлюпом, на котором совершил плавание в Бирму; наконец, возвращаясь на Иль-де-Франс, я имел счастье выручить Сюркуфа, вступившего в бой с двумя английскими кораблями, и захватил один из этих кораблей, вооруженный шестнадцатью пушками и с экипажем в шестьдесят человек, тогда как у меня было всего лишь восемнадцать матросов.
— Я хорошо знаю Сюркуфа, — сказал Люка, — это один из наших отважнейших корсаров.
— Вот письмо от него, написанное на случай, если я встречусь с вами.
И он подал капитану «Грозного» письмо, которое вручил ему Сюркуф.
Люка с величайшим вниманием прочел его от начала до конца.
— Сударь, — сказал он Рене, — коль скоро Сюркуф воздал вам подобную хвалу, вы, должно быть, действительно необыкновенный человек; он пишет мне, что из пятисот тысяч франков, составлявших вашу долю добычи, вы оставили четыреста тысяч франков своим матросам, а остальные сто тысяч подарили беднякам Иль-де-Франса; это предполагает наличие у вас большого везения и, следственно, призвания к морской службе, на которую вы поступили, по словам Сюркуфа, в качестве простого корсара, стремясь сделать таким образом карьеру быстрее, чем в императорском флоте. К сожалению, я могу предложить вам на борту «Грозного» лишь должность третьего помощника.
— Это много больше того, на что я надеялся, капитан, и я с благодарностью принимаю ваше предложение. Когда я могу приступить к своим обязанностям?
— Когда пожелаете!
— Как можно скорее, капитан; пахнет порохом, а у меня есть убеждение, что через три — четыре дня я увижу ту большую баталию, в поисках которой прибыл из другого полушария. Водоизмещение моего корабля слишком мало, чтобы он был хоть сколько-нибудь полезен вам: я вернусь на борт шлюпа, отправлю его во Францию и тотчас же вернусь.
Люка встал и с любезной улыбкой произнес:
— Я жду вас, третий помощник.
Рене горячо пожал обе его руки, бросился к трапу и вернулся на борт своего шлюпа.
Там он позвал в свою каюту Франсуа и сказал ему:
— Франсуа, я остаюсь здесь. Поручаю тебе свой шлюп: отведи его в Сен-Мало. Вот папка, в которой находится мое завещание; если я буду убит, ты обнаружишь в этом завещании упоминание о твоей доле наследства. Помимо папки, вот еще мешочек с драгоценными камнями: если меня убьют, отнеси его мадемуазель Клер де Сурди; она живет со своей матерью, графиней де Сурди, в собственном особняке, который выходит одной стороной на набережную, а другой — на Бонскую улицу. В этом мешочке письмо, объясняющее происхождение камней; но не вскрывай моего завещания и не вручай эти камни, пока моя смерть не будет тебе законным образом подтверждена. Я заранее добавил внизу судового патента твое имя в качестве имени нынешнего владельца. Оставайся хранителем судна в течение года; в выдвижном ящике моего секретера ты найдешь двенадцать свертков золотых монет по тысяче франков в каждом; три из них предназначены помочь тебе прожить этот год. Если тебя задержат англичане, оправдывайся американской принадлежностью своего судна, а если они спросят тебя, что стало со мной, ответь, что, встретив по дороге флот Нельсона, я остался на борту одного из его кораблей. Прощай, мой дорогой Франсуа, обними меня. Вели принести мое оружие и постарайся добраться без всяких поломок до Сен-Мало. Как только прибудешь туда, немедленно передай госпоже Сюркуф и ее семье вести о Робере.
— Выходит, — ответил Франсуа, утирая глаза тыльной стороной своей ручищи, — выходит, вы любите меня не настолько, чтобы взять меня с собой, это меня-то, готового последовать за вами на край света и даже дальше. Черт возьми! Разлука с вами просто разбивает мне сердце!
И славный малый принялся рыдать.
— Я разлучаюсь с тобой потому, — ответил Рене, — что считаю тебя своим единственным другом, потому что ты единственный человек, на кого я могу положиться, потому что в этой папке ценностей на полмиллиона, потому что эти драгоценные камни стоят более трехсот тысяч франков, потому, наконец, что, оставляя все эти предметы в твоих руках, я столь же спокоен за них, как если бы они были в моих руках. Пожмем же друг другу руки как два порядочных человека. И будем любить друг друга как два славных сердца. Давай же обнимемся как два добрых друга!.. Ты проводишь меня на борт «Грозного» и будешь последним, с кем я попрощаюсь.
Франсуа понял, что решение Рене принято и принято бесповоротно. Рене собрал свое оружие, ограничившись на этот раз карабином, двуствольным ружьем и абордажным топором; затем, созвав всех матросов на палубу, он объявил экипажу о новых распоряжениях, только что отданных им, и призвал всех признать в качестве нового командира своего товарища Франсуа.
При этом известии команду охватила искренняя печаль, но Рене объявил всем, что они могут целый год оставаться на тех же условиях, то есть получая прежнее вознаграждение, на борту «Нью-Йоркского гонца» в порту Сен-Мало; в итоге, слыша кругом заверения в полнейшей преданности, он в сопровождении Франсуа и шестерых гребцов спустился в ялик.