То был капитан Блэквуд («Черное дерево»); он, и в самом деле, прибыл из Адмиралтейства с известием, что объединенный французско-испанский флот, за которым столько гонялся Нельсон, блокирован в порту Кадиса.
Узнав Блэквуда, Нельсон воскликнул:
— Держу пари, Блэквуд, что вы принесли мне новости насчет объединенного флота и мне поручено его уничтожить!
Это было именно то, с чем явился Блэквуд: от Нельсона ждали полного разгрома противника.
Все его благие намерения тотчас же были забыты; он не думал более ни о чем, кроме как о том уголке земли, а точнее, моря, где находился объединенный флот, и, весь сияя, с уверенностью, которую внушили ему былые победы, несколько раз повторил Блэквуду:
— Не сомневайтесь, Блэквуд, я преподам Вильнёву урок, который он запомнит надолго!
Сначала он собирался отправиться в Лондон, чтобы подготовить все необходимое для предстоящей кампании, не говоря ничего Эмме о новой миссии, что была на него возложена.
Он решил, что признается ей во всем только в последний час.
Но, поскольку Эмма встала с постели одновременно с ним и заметила его озабоченность после разговора с Блэквудом, она повела его в тот уголок сада, который он особенно любил и называл своим капитанским мостиком, и там спросила:
— Что с вами, мой друг? Вас что-то тревожит, и вы не хотите мне этого сказать.
Нельсон попытался улыбнуться.
— Мне хочется сказать вам, — ответил он, — что я счастливейший из смертных. Чего еще, в самом деле, я мог бы пожелать в этом мире? Одаренный вашей любовью, окруженный своей семьей, я, право, не дал бы и шести пенсов за то, чтобы сделаться племянником самому королю!
Эмма прервала его:
— Я знаю вас, Нельсон, и вам нет смысла пытаться меня обмануть. Вам сообщили, где находится вражеский флот, вы заранее смотрите на него как на свою добычу и будете несчастнейшим из людей, если его разгромит кто-то другой.
Нельсон посмотрел на нее испытующе.
— Что ж, мой друг, — продолжала Эмма, — разгромите этот флот, завершите дело, столь успешно начатое вами, и такая победа станет наградой за два года тягот, которые вы претерпели.
Нельсон продолжал глядеть на свою возлюбленную, и, хотя он по-прежнему молчал, на лице его появилось непередаваемое выражение признательности.
Эмма продолжала:
— Сколь бы тягостна ни была для меня разлука с вами, предложите родине свои услуги, как вы поступали всегда, и без промедления отправляйтесь в Кадис. Ваши услуги будут с благодарностью приняты, и ваше сердце вновь обретет покой. Вы одержите последнюю славную победу и возвратитесь счастливым, чтобы вновь обрести здесь достойный отдых.
Нельсон еще несколько мгновений молча смотрел на нее, затем глаза его наполнились слезами, и он воскликнул:
— Храбрая Эмма! Добрая Эмма! Да, ты читаешь в моем сердце; да, ты проникла в мои мысли. Если бы не было Эммы, на свете более не было бы и Нельсона… Это ты сделала из меня того, кем я стал. Сегодня же я еду в Лондон.
«Виктория», вызванная по телеграфу, в тот же вечер вошла в Темзу, и на следующий день все уже было готово к отъезду.
Тем не менее им оставалось еще десять дней, чтобы быть вместе. Но пять последних Нельсон почти целиком провел в Адмиралтействе; 11-го они в последний раз посетили милый их сердцу Мертон, оставались там вдвоем весь день 12-го и там же заночевали.
За час до рассвета Нельсон поднялся, прошел в комнату дочери и, склонясь над ее постелью, молча молился с великим умилением и со слезами на глазах.
Он был очень набожен.
В семь часов утра он попрощался с Эммой: она проводила его до экипажа, и там он долго прижимал ее к сердцу. Она плакала навзрыд, но, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, шепнула ему:
— Не вступайте в сражение, пока вновь не увидите птичку!
Чтобы правильно оценить человека, следует оценивать его не с точки зрения его величия, а с точки зрения его слабостей.
Вот легенда о птичке Нельсона.
Как мы уже говорили, впервые Эмма Лайонна увидела героя Нила, как его называли тогда, в момент его возвращения с Абукирской битвы. Обнимая его, она лишилась чувств, и Нельсон приказал отнести ее в свою каюту, а когда она стала приходить в себя, в окно впорхнула птичка и села на плечо Горацио.
Открыв глаза, Эмма, которая, возможно, и не закрывала их полностью, спросила:
— Что это за птичка?
Нельсон улыбнулся и со смехом ответил ей:
— Это мой добрый гений, сударыня; когда рубили дерево, чтобы сделать из него корабельную мачту, среди его ветвей пряталось гнездо бенгальского зяблика; и каждую мою победу предвещало появление этого очаровательного крохотного создания, будь то в морях Англии, Индии или Америки. Несомненно, какая бы победа ни ждала меня впереди, эта птичка меня навестит. Но в тот день, когда я буду сражаться, не увидев ее накануне или в самый день сражения, со мной непременно случится несчастье, я в этом уверен.
И действительно, эта птичка возвестила ему о самой прекрасной из его побед: победе над Эммой Лайонной.
В ходе бомбардировки Копенгагена он проснулся под пение этой птички, хотя совершенно не понимал, каким образом она влетела к нему в каюту.
Вот почему Эмма сказала ему:
«Не вступайте в сражение, пока вновь не увидите птичку!»
Нельсон прибыл в Портсмут утром следующего дня, а 15 сентября вышел в море.
Однако непогода так разыгралась, что, как бы Нельсон ни спешил, «Виктории» пришлось еще целых два дня оставаться в виду британского берега.
Эта задержка позволила Нельсону переслать перед отправлением две записки, предназначенные для Эммы и полные живейшей нежности к дочери и к возлюбленной, однако между строк там уже угадывались печальные предчувствия.
Наконец установилась благоприятная погода, он смог выйти из Ла-Манша и, следуя на всех парусах, 20 сентября в шесть часов пополудни присоединился к эскадре, ждавшей у Кадиса и состоявшей из двадцати трех кораблей резерва под командованием вице-адмирала Коллингвуда.
В тот день ему исполнилось сорок семь лет.
Первого октября он написал Эмме письмо, где сообщил ей о своем соединении с эскадрой адмирала Коллингвуда и о постигшем его нервном припадке. Такие припадки случались у него с тех пор, как его ужалила змея.
Вот это письмо:
Моя драгоценная Эмма, для меня истинное облегчение взять перо и написать Вам несколько строк, ибо нынешним утром около четырех часов меня настиг один из моих судорожных приступов, вконец расстроивший нервы. Мне кажется, что в конце концов наступит день, когда очередной такой приступ меня просто убьет. Впрочем, сейчас все прошло и от недомогания не осталось ничего, кроме ужасной слабости. Вчера мне пришлось писать семь часов подряд; вероятно, усталость и была причиной беды.
К эскадре я присоединился 20 сентября вечером, и довольно поздно, так что наладить связь с ней мне удалось только на следующее утро. Полагаю, что мое прибытие обрадовало не только командующего эскадрой, но и всех, кто в нее входит, а когда я объяснил офицерам, каков мой план боя, это явилось для них откровением, и они необычайно воспрянули духом. У некоторых даже выступили слезы. Это было ново, это было оригинально, это было просто, и, если удастся применить этот план в сражении с французами, победа обеспечена. "Вы окружены друзьями, — твердили они мне, — мы все верим в вас!" Может быть, среди них и попадались Иуды, но большинство несомненно в восторге от того, что я ими командую.
Только что я получил одновременно письма от королевы и короля Неаполя, это ответ на те, что я посылал им 18 июня и 12 июля сего года. Для Вас — ни словечка! Право слово, такой король и такая королева заставили бы самое Неблагодарность покраснеть от стыда! Прилагаю копии сих посланий к моему, которое с первой оказией отправится в Англию, чтобы рассказать Вам, как я Вас люблю.
Птички пока что не видно, но ведь у нас еще есть время.
Мое искалеченное тело здесь, но сердце все целиком с Вами.
Спустя ровно месяц после того дня, когда Нельсон соединился с эскадрой Коллингвуда, адмирал Вильнёв, как мы уже говорили, получил от французского правительства приказ выйти в открытое море, пройти пролив, высадить войска на неаполитанский берег и, очистив перед тем Средиземное море от английских кораблей, вернуться в порт Тулона.
Объединенный флот, состоявший из тридцати трех линейных кораблей, восемнадцати французских и пятнадцати испанских, начал вырисовываться на горизонте в воскресенье 20 октября, в семь утра, подгоняемый легким бризом.
В полдень того дня, когда сражение стало казаться неотвратимым, Нельсон написал два письма: одно своей возлюбленной, другое — Горации.
«Моя бесконечно дорогая, возлюбленная Эмма, мне доложили, что вражеский флот выходит из порта. Ветер, дующий в наши паруса, так слаб, что я не рассчитываю сойтись с противником ранее завтрашнего дня. Если бы бог войны увенчал успехом наши усилия! Во всяком случае, вернусь ли я победителем или мертвецом, я уверен, что мое имя станет еще дороже Вам и Горации, я же люблю Вас обеих больше жизни.
Молитесь за Вашего друга
Затем он написал Горации:
«"Виктория", 19 октября 1805 года.
Мой милый ангел, я был счастлив, как ни один человек на свете, когда получил Ваше маленькое письмецо от 19 сентября. Для меня большая радость знать, что Вы добрая девочка и горячо любите мою дорогую леди Гамильтон, которая тоже Вас обожает. Поцелуйте ее от меня. Как мне сказали, объединенный флот наших врагов выходит из бухты Кадиса; вот почему я спешу ответить на Ваше письмо, милая Горация, чтобы сказать Вам, что я без конца думаю о Вас. Я уверен, что Вы помолитесь Господу за мое здоровье, мою славу и мое скорое возвращение в Мертон.