Вильнёв, стоявший на юте, в безнадежности сложившегося положения обретя решительность, которой ему недоставало для того, чтобы руководить сражением, и озаряемый орудийным огнем «Букентавра», «Пресвятой Троицы» и четырех вражеских кораблей, которые одновременно атаковали их, выглядел по-настоящему величественно.
Он видел, как вокруг него падали один за другим все его офицеры; пригвожденный к своей позиции, он был вынужден поддерживать сокрушительный огонь с кормы и с правого борта, не имея возможности пустить в ход батареи левого борта.
После часа сражения, а скорее, агонии, на глазах у него упал флаг-капитан Мажанди, получивший тяжелое ранение. Лейтенант Додиньон, заменивший его, упал в свой черед, также получив ранение, и был заменен лейтенантом Фурнье. Грот-мачта и бизань-мачта одна за другой рухнули на палубу, учинив там ужасающий беспорядок. Флаг подняли на фок-мачте.
Окутанный плотным облаком дыма, которое почти при полном отсутствии ветра сгустилось вокруг всех этих пылающих огнем кораблей, адмирал не видел более, что происходило с остальной частью его эскадры. В какой-то момент, разглядев, благодаря просвету в дыму, корабли авангарда — их было двенадцать, и все они стояли неподвижно, — он дал им приказ, подняв сигнальные флаги на последней оставшейся у него мачте, повернуть на другой галс и направиться к месту боя.
Затем темнота сгустилась вновь, различить что-либо стало невозможно, а в три часа пополудни на палубу рухнула третья мачта, загромоздив ее окончательно.
И тогда он попытался спустить на воду одну из своих шлюпок; те, что находились на палубе, были разбиты упавшими мачтами; те, что крепились за бортом, были насквозь пробиты ядрами: две или три из них пошли ко дну, едва коснувшись воды.
Во все время боя Вильнёв появлялся в самых опасных местах, не требуя более у судьбы ничего, кроме ядра, картечины или ружейной пули.
Судьба уготовила ему самоубийство.
Испанский флагман, оставленный семью своими кораблями, сдался неприятелю после четырехчасового боя, а остальная часть испанской эскадры встала под ветер, который понес ее в сторону Кадиса.
Между тем каждый раз, когда очередной французский корабль спускал флаг, экипаж «Виктории» издавал ликующее «Ура!», и Нельсон, забывая при каждом из этих криков о своем ранении, спрашивал:
— Что там такое?
И когда ему объясняли причину этого шума, он неизменно выказывал глубокое удовлетворение.
Его мучила жгучая жажда, он часто просил пить и выражал желание, чтобы его обмахивали бумажным веером.
Питая дружескую привязанность к капитану Харди, он все время выказывал опасения за его жизнь. Капеллан и хирург пытались успокоить его на этот счет. Они отправляли к капитану Харди посланца за посланцем, дабы сказать ему, что адмирал хочет видеть его, а так как он все не шел, Нельсон в нетерпении вскричал:
— Вы не хотите позвать ко мне Харди… я уверен, что его уже нет в живых!
Наконец, через час и десять минут после того как Нельсон был ранен, капитан Харди спустился на нижнюю палубу.
При виде его адмирал вскрикнул от радости, горячо пожал ему руку и сказал:
— Ну что, Харди, как идет сражение? День благоприятен для нас?
— Весьма, весьма благоприятен, милорд! — ответил капитан. — Мы захватили уже двенадцать кораблей.
— Надеюсь, ни один из наших не спустил флага?
— Нет, милорд, ни один.
Потом, успокоившись на счет исхода битвы, Нельсон вспомнил о себе и, вздохнув, сказал:
— Я умираю, Харди, и смерть придет без задержки. Скоро для меня все будет кончено. Подойдите сюда, мой друг.
Понизив голос, он продолжал:
— У меня есть просьба к вам, Харди. Когда я умру, срежьте мои волосы для моей дорогой леди Гамильтон и отдайте ей все, что мне принадлежало.
— Я только что говорил с хирургом, — перебил его Харди, — он положительно надеется сохранить вам жизнь.
— Нет, Харди, нет, — возразил Нельсон, — не пытайтесь меня обмануть. У меня перебит позвоночник.
Долг службы требовал присутствия Харди на палубе. Он пожал раненому руку и поднялся наверх.
Нельсон потребовал к себе хирурга. Тот был занят в это время лейтенантом Уильямом Риверсом, которому ядром оторвало ногу. Тем не менее он прибежал, сказав, что с перевязкой справятся его помощники.
— Я лишь хотел узнать, как дела у моих старых товарищей, — сказал ему Нельсон. — Что же касается меня, то мне вы больше не нужны, доктор. Я ведь сказал вам, что нижняя половина тела у меня совершенно утратила чувствительность, и она уже холодна как лед.
В ответ хирург сказал ему:
— Милорд, позвольте прощупать вас.
И он потрогал нижние конечности Нельсона, которые, действительно, уже совершенно ничего не чувствовали и были как мертвые.
— О! — воскликнул Нельсон. — Я знаю, что говорю: Скотт и Берк уже щупали меня так же, как вы, и я ничего не ощущал тогда, как не ощущаю и теперь. Я умираю, Битти, умираю.
— Милорд, — промолвил хирург, — к несчастью, я уже ничем не могу вам помочь.
Сделав это смертельное признание, он отвернулся, чтобы скрыть слезы.
— Знаю, — ответил Нельсон. — Я чувствую какое-то стеснение здесь, в груди.
И он положил ладонь на то место, о каком говорил.
— Благодарение Богу, — прошептал он, — я исполнил свой долг!
Доктор, не имея возможности ничем более облегчить страдания адмирала, отправился к другим раненым. Но в это время вернулся капитан Харди, который, прежде чем во второй раз покинуть верхнюю палубу, послал лейтенанта Хиллса к адмиралу Коллингвуду, чтобы сообщить ему страшную весть.
Харди поздравил Нельсона с тем, что он, хотя уже и пребывая в когтях смерти, одержал полную и решительную победу. Капитан сообщил ему, что, насколько можно судить, в настоящую минуту пятнадцать французских кораблей находятся в руках англичан.
— Я бы держал пари на двадцать! — прошептал Нельсон.
Затем вдруг, вспомнив о направлении ветра и предвестиях бури, замеченных им на море, он добавил:
— Отдайте якоря, Харди! Отдайте якоря!
— Я полагал, — произнес флаг-капитан, — что командование флотом примет адмирал Коллингвуд.
— Ну нет, по крайней мере пока я жив! — произнес раненый и приподнялся, опираясь на руку. — Харди, я сказал вам поставить корабли на якорь, я так хочу!
— Я сейчас же отдам приказ, милорд.
— Ради всего святого, сделайте это, и не позже чем через пять минут.
Затем тихо и словно стыдясь такого малодушия, он добавил:
— Харди, не бросайте мое тело в море, прошу вас!
— О, разумеется, нет! Вы можете быть спокойны насчет этого, милорд, — рыдая, ответил ему Харди.
— Позаботьтесь о бедной леди Гамильтон, — слабеющим голосом прошептал Нельсон, — о моей дорогой леди Гамильтон… Поцелуйте меня, Харди!
Капитан, плача, поцеловал его в щеку.
— Я умираю удовлетворенным, — сказал Нельсон. — Англия спасена!
Капитан Харди в молчаливом созерцании постоял с минуту у изголовья умирающего, а затем, преклонив колени, коснулся губами его лба.
— Кто меня целует? — спросил Нельсон, чей взгляд уже погрузился в смертную мглу.
— Это я, Харди! — ответил капитан.
— Благослови вас Бог, друг мой! — произнес умирающий.
Харди поднялся на верхнюю палубу.
Нельсон, заметив рядом с собой капеллана, заговорил с ним:
— Ах, отец мой, я никогда не был закоренелым грешником…
Затем, помолчав, прошептал:
— Отец мой, запомните, прошу вас, что я завещал моей родине и королю заботу о леди Гамильтон и о моей дочери Горации Нельсон. Не забывайте Горацию.
Его жажда все усиливалась. Он громко застонал:
— Пить!..Пить!.. Веер сюда!.. Дайте воздуха!.. Разотрите меня!..
Последняя просьба была обращена к капеллану, г-ну Скотту, который доставлял раненому некоторое облегчение тем, что растирал ему грудь рукой. Эти слова умирающий произнес прерывающимся голосом; чувствовалось, что его страдания становятся нестерпимыми, и ему потребовалось собрать все свои силы, чтобы в последний раз произнести:
— Благодарение Богу, я исполнил свой долг!
То были его последние слова.
Хирург вернулся: камердинер Нельсона успел сообщить ему, что адмирал отходит. Битти взял руку умирающего — она была холодна; пощупал пульс — он был неразличим; тогда он притронулся ко лбу — Нельсон открыл свой единственный глаз и тотчас его закрыл.
Нельсон испустил свой последний вздох. Было двадцать минут пятого: после своего ранения он прожил три часа и тридцать две минуты.
Возможно, читатель будет удивлен тем, что я с такими исключительными подробностями рассказываю о смерти Нельсона; однако мне кажется, что одного из самых великих воителей, когда-либо существовавших на свете, надлежало проводить, если и не историку, то хотя бы романисту, до самой двери гробницы. Не обнаружив этих подробностей ни в одной книге, я раздобыл протокол установления его смерти, подписанный корабельным хирургом Битти и капелланом Скоттом.
XCIVБУРЯ
Возможно, следовало бы закончить рассказ о Трафальгарской битве смертью Нельсона; однако нам кажется огромной несправедливостью оставить в безвестности имена стольких храбрецов, которые, погибнув, как и он, сделали все возможное во имя своего отечества.
Мы покинули отчаявшегося Вильнёва на разбитой палубе «Букентавра», без единой лодки, способной держаться на воде и доставить его к одному из французских кораблей, которые остались невредимыми, поскольку находились вдали от боя. Разумеется, если бы ему удалось добраться до одного из десяти кораблей авангарда, которые, обменявшись несколькими пушечными выстрелами с эскадрой Нельсона, оставались в бездействии, не имея перед собой противника, и затем броситься с этим мощным подкреплением в схватку, сражение, будь даже оно проиграно, не закончилось бы таким ужасающим разгромом.
Но, прикованный к «Букентавру», словно живой к трупу, открытый для обстрела со всех сторон и лишенный возможности произвести в ответ хотя бы один выстрел, он был вынужден спустить свой флаг.