— Возьмите меня к себе в камеру, вы об этом не пожалеете.
Рене бросил взгляд на этого человека: лицо у него было искренним и открытым, и, когда Рене спросили, кого ему хочется взять с собой в тюремную артель, он выбрал его третьим; остальные пятеро подобрались сами.
Каждая артель состояла из восьми человек.
Рене не стал требовать для себя каких-либо поблажек, ведь иначе он ставил бы себя выше своих друзей и, следовательно, внушал бы им недоверие, которого не заслуживал. К тому же ирландец, попросившийся к нему в артель, явно сделал это с целью быть ему полезным.
Рене отдавал себе отчет в том, что, как только их вывезут из Корка, они будут препровождены на портсмутские блокшивы, и знал, каким страшным наказанием является заключение в этих плавучих тюрьмах. Однако он не стал вдаваться в подробности, полагая, что все разъяснится само собой; и он не ошибся.
В самом деле, как только пленников заперли в предназначенной для них камере, представлявшей собой комнату на первом этаже, с зарешеченным окном, которое выходило в огороженный стеной высотой в шестнадцать футов двор, где день и ночь сходились и расходились двое часовых, ирландец, осмотрев зарешеченное окно, подошел к Рене и шепотом сказал ему по-английски:
— Не стоит ли бежать отсюда, если мы не хотим попасть на портсмутские блокшивы?
— Да, — ответил Рене, — вопрос лишь в том, каким образом это сделать; у меня есть деньги, и, если они могут быть полезны, я предоставляю их в распоряжение моих товарищей.
— Деньги, конечно, штука хорошая, — сказал ирландец, — но вот что пригодится еще больше.
И он показал Рене восемь парусных игл, насаженных на деревянную ручку.
— Когда мне стало понятно, — добавил ирландец, — что нас вот-вот возьмут в плен, я подумал о будущем и сказал себе: «Нет такой тюрьмы, из которой нельзя выбраться, если у тебя есть смелость и крепкие руки»; так что я отложил про запас пачку игл, сделал к ним восемь деревянных ручек и взял в слесарне напильник, вот и весь мой багаж.
— Я вижу, — ответил Рене, — восемь кинжалов, вижу напильник, чтобы перепилить прутья решетки, но не вижу веревки, с помощью которого можно перелезть через стену.
— Вы сказали мне, что у вас есть деньги. Я ирландец и знаю свою страну и своих земляков. Наш корабль простоит здесь по крайней мере полтора месяца, прежде чем его приведут в исправное состояние и он будет способен снова выйти в море; Ирландия обеспечит нас одной из тех ночей, когда английский часовой ни за что на свете не останется под открытым небом, рискуя превратиться в ледяную сосульку, в то время как ему надо лишь открыть и закрыть за собой дверь хорошо натопленной караульни, чтобы провести ночь возле печки. Что же касается моих соотечественников, то сказать «француз» означает для них сказать «освободитель, друг, брат, союзник»; со стороны моих соотечественников не надо ничего опасаться, более того, на них можно во всем положиться; по вашим словам, у вас есть деньги, в них нет острой необходимости, но иметь их никогда не помешает; мы найдем какого-нибудь доброго малого, возможно даже самого тюремщика, который бросит нам веревку с наружной стороны стены; стало быть, речь идет лишь о том, что надо подождать и быть наготове. Дайте мне только завести знакомство с тюремщиком, и не пройдет и недели, как мы окажемся за стенами тюрьмы; это не означает, что мы спасемся, но означает, что мы будем близки к этому. Сейчас наши товарищи увидели, что мы с вами о чем-то беседуем, и это может вызвать у них определенные подозрения; объясните им, не вдаваясь в подробности, о чем шла речь: но пусть они пока молчат и надеются.
В нескольких словах Рене изложил суть намерений ирландца.
В этот момент открылась дверь и появился тюремный надзиратель.
— Так, ну и сколько нас здесь? — промолвил он и принялся считать заключенных. — Восемь, то есть понадобятся восемь тюфяков, не класть же вас спать на солому; вот если бы вы были англичане или шотландцы, я не сказал бы ни слова.
— Браво, папаша Дональд! — воскликнул ирландец.
Тюремщик вздрогнул, услышав, что его называют по имени, да еще на чистом ирландском языке.
— Он не забыл, — продолжил ирландец, — что приходится родственником в сорок пятом колене храброму генералу Макдональду, под командованием которого я служил в Неаполе и Калабрии.
— Вот оно что, — ответил надзиратель, — ты, стало быть, ирландец?
— Полагаю, что да, причем из Йола, что в десяти лигах отсюда. Помнится, папаша Дональд, я играл еще ребенком, правда, давно это было, больше двадцати лет прошло, с двумя другими мальчишками, Джеймсом и Томом; славные были ребята. Что с ними стало, папаша?
Тюремщик тыльной стороной ладони провел по глазам:
— Их насильно забрали служить англичане; Джеймс дезертировал, его поймали и расстреляли; что же касается Тома, то он был убит при Абукире, бедняга.
Ирландец взглянул на Рене, словно говоря ему: «Как видите, все будет проще, чем мы думали».
— Чертово отребье эти англичане! — сказал он. — Видать, наше время никогда не наступит.
— Эх, кабы оно наступило! — ответил Дональд, показывая кулак. — Да чего уж тут говорить!
— Вы католик? — спросил у него Рене.
Вместо ответа тюремщик осенил себя крестом.
Рене подошел к нему, достал из кармана щепотку золота и вложил ее в его руку.
— Держите, любезный, это на молебны за упокой душ ваших сыновей.
— Вы англичанин, — произнес тюремщик, — а я ничего не принимаю от англичан.
— Я француз, настоящий француз, милейший, и это тебе подтвердит твой соотечественник, ну а если молебны проводят и на том свете, то, надо сказать, я отправил туда немало англичан прислуживать в качестве певчих священникам, которые эти молебны будут совершать.
— Это правда? — спросил тюремщик у своего соотечественника.
— Такая же правда, как Святая Троица, — ответил тот.
Тюремщик повернулся к Рене, протянув ему руку, и молодой человек пожал ее.
— Ну а теперь, — спросил он его, — возьмешь?
— От вас все что угодно, сударь, раз вы не англичанин.
— Вот все и улажено, — произнес ирландец. — Мы все здесь друзья, добрые друзья, и следует относиться к нам как к друзьям. Побольше хлеба, пива и дров, если станет чересчур холодно.
— И чтобы мясо было к каждой трапезе, — добавил Рене. — Вот на нашу первую неделю.
И он протянул тюремщику пять луидоров.
— Послушай, — обратился тюремщик к ирландцу, — а он часом не адмирал?
— Нет, — ответил ирландец, — но он богат, он захватил в Индии хорошую добычу, а к нам присоединился накануне сражения или на день раньше.
— Какого сражения? — спросил тюремщик.
— Да Трафальгарского, того, в котором был убит Нельсон.
— Как, — воскликнул тюремщик. — Нельсон убит?
— Да, и в случае надобности можно было бы показать тебе руку, которая его застрелила.
— Хватит на сегодня, поговорим об этом позже.
— До свидания, папаша Дональд, и побольше хлеба, пива и свежего мяса.
У заключенных не было поводов жаловаться на своего тюремщика. Начиная с первого вечера они могли видеть, с какой добросовестностью Дональд выполняет те обещания, что он им дал, но при этом уже в тот же вечер им довелось наблюдать, как в тесном дворе, куда выходило зарешеченное окно их камеры, шагают взад и перед караульные.
Пролетела неделя, в течение которой французы не обменялись ни словом с папашей Дональдом. Но зато ни разу не было случая, чтобы он пришел в их камеру и не побеседовал вполголоса со своим земляком.
— Все в порядке, — после каждой такой беседы говорил ирландец.
Между тем холодало все сильнее и сильнее. Бывали часы, когда налетал такой шквал, что англичане, стоявшие на часах, прятались в караульне на протяжении всего времени, пока он длился. И тогда ирландец брал в руки напильник и принимался за прутья решетки: среднее из трех прутьев, перегораживавших окно, уже было распилено внизу.
Из плохой погода сделалась отвратительной.
— Дайте мне сто франков, — сказал однажды вечером Рене ирландец.
Рене вынул из кармана пять луидоров и дал их ирландцу. Тот исчез вместе с тюремщиком и вернулся через час.
— Помолимся Богу, чтобы погода этой ночью была такой, когда и черта за дверью не оставишь, — сказал ирландец, — и тогда мы будем свободны.
Наступило время ужина, который на этот раз оказался обильнее обычного, так что каждый мог положить в карман хлеба и мяса себе на завтрак. Около девяти часов вечера начал валить снег и задул северный ветер, способный свалить с ног всех быков в графстве. В десять часов узники стали напряженно прислушиваться, не улавливая шагов часовых во дворе; но не объяснялось ли это тем, что мостовые камни покрыл снежный ковер? Они приоткрыли окно и осторожно выглянули в него. Все объяснялось просто: часовые грелись в караульне, вместо того чтобы бдить на посту.
Ирландец поднял камень в углу камеры и метнул его за стену. В то же мгновение с другой стороны стены во двор перебросили веревку, конец которой закачался в воздухе.
— Ну а теперь, — промолвил ирландец, — осталось лишь допилить этот железный прут.
— Да это же бесполезная трата времени, — сказал Рене, — погодите!
Двумя руками он схватился за прут, с силой потянул его на себя и тотчас же расщепил камень, в который прут был вмурован.
— Вот и все мое оружие, — произнес он, — и ничего другого мне не надо.
Ирландец первым пролез через образовавшееся отверстие и стал осматривать двор: никаких часовых там не было; он прикрепил веревку к крюку, торчавшему из стены; веревка туго натянулась, тем самым давая знать, что кто-то держал ее за другой конец. Взяв в зубы парусную иглу с деревянной ручкой, ирландец ловко взобрался на стену и скрылся с другой ее стороны.
Рене взобрался на стену вторым, выказав не меньшее проворство, но, оказавшись по другую ее сторону, застал там лишь ирландца, натягивавшего веревку; человек, помогавший им обрести свободу, к этому времени уже исчез.