, который проявил себя в этом сражении таким образом, что господин Сюркуф не колеблясь назначил его гардемарином первого класса; участие, которое я принимал в этом господине Рене, заставило меня попросить копию данного письма у моего коллеги господина Декреса. Вот второе письмо, адресованное в то же министерство, в котором сообщается, что господин Сюркуф прибыл на Иль-де-Франс и предоставил гардемарину Рене отпуск, дабы тот на купленном им судне, плавающем под американским флагом, сопроводил в Бирму двух своих кузин и тело своего дяди виконта де Сент-Эрмина. Вот третье письмо, в котором сообщается, что он возвратился на Иль-де-Франс, совершив перед тем удивительные подвиги в сражениях против самых ужасных и самых разнообразных чудовищ, и заметьте, что речь идет всего-навсего о тиграх величиной с Немейского льва и змее длиной с Пифона. Возвращаясь из Бирмы, он оказался в самой гуще схватки, которую Сюркуф вел против двух английских кораблей, и, захватив один из них, тем самым предоставил Сюркуфу полную возможность захватить другой, а у всех, кто знает Сюркуфа, не могло быть никаких сомнений в том, что он поспешит это сделать. После чего, оставив одну часть своей доли добычи беднякам Иль-де-Франса, а другую часть — своим матросам, он, зная о распоряжениях императора остановить англичан посредством большого морского сражения, попросил разрешения участвовать в нем; располагая письмами генерала Декана, губернатора Иль-де-Франса, и разрешением своего командира Сюркуфа, он вновь сел на свое суденышко «Нью-Йорский гонец» и прибыл в бухту Кадиса за три дня до Трафальгарского сражения. Он немедленно отправился на борт «Грозного», которым командовал капитан Люка, взявший его на должность третьего помощника. В начавшемся сражении капитан Люка, атакованный тремя вражескими кораблями, ожесточенно напал на «Викторию» и едва ею не завладел; если бы не подоспел «Отважный», который одним залпом вывел у него из строя сто восемьдесят человек, флагманский корабль английского флота был бы захвачен им. Тем временем Нельсон умирал от пули, исходившей с крюйс-марса «Грозного» и пущенной, как уверяют, третьим помощником по имени Рене, который, не имея определенного места на борту, получил разрешение расположиться где угодно и, соответственно, занял самую опасную позицию — среди марсовых…
Внезапно остановившись и устремив пристальный взгляд на Рене, Фуше спросил:
— Так это правда, сударь, что Нельсона смертельно ранил третий помощник Рене?
— Я не могу утверждать этого, господин министр, — ответил Рене, — однако на крюйс-марсе ружье было только у меня; в какой-то момент, сумев различить Нельсона по его голубому мундиру, орденам и генеральским эполетам, я выстрелил в него, но ведь одновременно стреляли с фок-марса и грот-марса, так что я не стал бы утверждать, что именно мне удалось избавить Францию от этого грозного противника.
— Я тем более не могу этого утверждать, — сказал Фуше, — но я всего лишь повторяю и буду повторять кому следует то, что мне говорят или пишут.
— Но тогда, вероятно, вы, ваше превосходительство, знаете и то, чем закончилась моя одиссея, коль скоро вам известно, как она началась?
— Да. Препровожденный в качестве пленника в Гибралтар, а оттуда отправленный в Англию на корабле «Самсон», которым командовал капитан Паркер, вы после страшной бури встали вместе со своими матросами к помпам и спасли корабль, который без этой прибавки рабочих рук пошел бы ко дну; затем, оказавшись в тюрьме Корка, вы сбежали оттуда с семью своими товарищами, захватили на реке Шаннон небольшой шлюп и отправили его шкипера на берег; на этом шлюпе вы вернулись в Сен-Мало; сочтя своим долгом возместить ущерб, нанесенный этому шкиперу, вы послали ему переводной вексель на сумму в две тысячи пятьсот франков, выписанный на имя банкирского дома О’Брайена в Дублине.
— Должен сказать, сударь, — промолвил Рене, — что вы превосходно осведомлены.
— Видите ли, сударь, крайне редко можно встретить матроса, покупающего на собственные средства американский шлюп, чтобы иметь возможность самостоятельно плавать под нейтральным флагом; разделить между бедняками и своими матросами не только их долю добычи, но и свою собственную; преодолеть две тысячи льё, чтобы отчаянно сражаться при Трафальгаре; став узником, через неделю совершить побег из тюрьмы, а по возвращении во Францию помнить, что ты отнял у бедолаги-каботажника его жалкое суденышко, составлявшее все его достояние, и, после того как оно было оценено в тысячу сто франков, отослать две тысячи пятьсот франков его шкиперу, у которого вы его позаимствовали. Вы с лихвой платите по своим долгам, сударь, начиная с того, который вы имеете передо мной. Ну а теперь, поскольку все мои прежние советы успешно исполнены, не угодно ли вам поместить в уголке вашей памяти еще один совет, который я намерен вам дать?
— Дайте, монсеньор, дайте.
— Вас зовут господин Рене, и под этим именем вы будете приняты императором; не забывайте, что в докладе, который я представлю ему или попрошу ему представить, имя графа де Сент-Эрмина не будет упоминаться никоим образом. Посему император, не имея ничего против матроса Рене, не только не будет противиться продолжению вашей карьеры, но и посодействует ей, тогда как, если он увидит хоть малейшее сходство между матросом Рене и графом де Сент-Эрмином, брови его нахмурятся; окажется, вероятно, что вы творили все эти чудеса зря, и все придется начать заново. Вот почему я послал за вами, как только вы прибыли в Париж. Император, вероятно, будет здесь двадцать шестого. Посетите капитана Люка во дворце Морского министерства; император примет его сразу по прибытии; если Люка предложит представить вас его величеству, соглашайтесь. Лучшего вводителя к нему вам не найти, и у меня нет сомнений, что, если вы последуете совету, который я только что вам дал, и заставите графа де Сент-Эрмина не высовываться, вы обеспечите военную карьеру, а заодно и судьбу третьего помощника Рене.
Рене попрощался с его превосходительством министром полиции, не в силах разгадать, с какой стати Фуше принимает в нем участие. Но Фуше и сам задавался тем же вопросом, на который мог с уверенностью ответить себе только так: «Да ни с какой, если не считать того, что есть люди настолько приятные внешне, что самые скверные характеры оказываются побеждены одним лишь их обаянием».
Рене тотчас же отправился во дворец Морского министерства, где застал капитана Люка, полностью оправившегося от своего ранения и пребывавшего в восторге от того, как поступили с ним англичане.
— Если нам предстоит проделать еще какую-нибудь кампанию, присоединяйтесь ко мне, дорогой Рене, — сказал он молодому человеку, — и постарайтесь пустить в адмирала Коллингвуда сестру той пули, какую вы пустили в Нельсона.
Капитану Люка не было известно о том, когда Наполеон возвратится в Париж; от Рене он узнал, что император намерен прибыть в столицу 26 января инкогнито. Люка на мгновение задумался.
— Навестите меня двадцать девятого, — промолвил он, — возможно, у меня будет для вас хорошая новость.
Наполеон, как было сказано, прибыл в Париж 26-го. Он остановился на несколько дней в Мюнхене, чтобы отпраздновать свадьбу Евгения Богарне и принцессы Августы Баварской, однако в других столицах, где ему не нужно было заниматься заключением браков, он не задерживался долее одного дня.
Один день он провел в Штутгарте, чтобы принять там поздравления своих новых союзников; один день — в Карлсруэ, чтобы заключить там семейные союзы. Он знал, что население Парижа ждет его с нетерпением, чтобы засвидетельствовать ему свою радость и свое восхищение. Франция, глубоко удовлетворенная тем, как идут государственные дела с тех пор, как она стала следить за их ходом, не принимая в них участия, обрела былую пылкость первых лет Революции, дабы рукоплескать блестящим подвигам своих армий и своего вождя.
Трехмесячная кампания вместо трехлетней войны — и Европейский континент разоружен, Франция расширена до недостижимых ранее пределов, блистательная слава добавлена к славе нашего оружия, государственный кредит восстановлен, а наступивший мир обеспечивает новые горизонты покоя и процветания. Вот за это народ и хотел отблагодарить Наполеона тысячами возгласов: «Да здравствует император!»
Со времен Маренго никогда не жилось так хорошо, как после Аустерлица.
И действительно, Аустерлиц был для Империи тем, чем Маренго было для Консулата. Маренго упрочил консульскую власть в руках Бонапарта, Аустерлиц упрочил императорскую корону на его голове.
Императору стало известно, что капитан Люка в Париже, и, хотя Трафальгарское сражение не было для него самой приятной темой разговора, утром 3-го числа он велел передать капитану, что примет его 7-го.
Утром 4-го, как и посоветовал ему Люка, Рене явился во дворец Морского министерства. Как раз накануне вечером капитан получил письмо с приглашением на аудиенцию 7-го. Аудиенция была назначена на десять утра; между Люка и Рене было условлено, что молодой человек позавтракает с Люка и затем они вместе отправятся на аудиенцию в Тюильри.
Рене, который не был приглашен во дворец и не хотел испрашивать аудиенции, договорился с Люка, что останется ждать его в передней. Если Наполеон изъявит желание встретиться с ним, Люка уведомит его; если же Наполеон не выкажет никакого интереса к молодому человеку, тот так и останется в передней.
По правде сказать, Рене несколько страшился быть представленным императору. Пронизывающий безмолвный взгляд Бонапарта, дважды останавливавшийся на нем — первый раз в доме г-жи де Пермон, второй раз в доме графини де Сурди, в вечер подписания брачного контракта, — повергал его в трепет. Казалось, что глаза Бонапарта запечатлевают все, на что смотрят, и врезают это в его память; но, к счастью, все, что требовалось Рене, чтобы выдержать подобные взгляды, это спокойствие совести, которое ничто не может нарушить, а таким спокойствием он обладал.
Седьмого числа, в девять часов утра, Рене уже был у Люка. Без четверти десять они сели в экипаж, и без десяти минут десять он остановился у ворот Тюильри.