папа, независимый властитель своего государства, что признается и гарантируется Францией, тем не менее заключит с ней союз и всякий раз, когда та окажется в состоянии войны, будет выдворять ее врагов с территории Папской области;
французские войска займут Анкону, Чивитавеккью и Остию, но будут содержаться за счет французского правительства;
папа возьмет на себя обязательство углубить и привести в порядок заиленную гавань Анконы;
папа признает короля Жозефа, вышлет консула короля Фердинанда, убийц французов, неаполитанских кардиналов, отказавшихся присягнуть королю Жозефу, и откажется от своего старинного права инвеституры на неаполитанскую корону;
он согласится распространить условия Итальянского конкордата на все провинции, составляющие Итальянское королевство, и условия Французского конкордата на все провинции Италии, обращенные во французские провинции;
он безотлагательно назначит французских и итальянских кардиналов и не будет требовать их приезда в Рим;
он назначит полномочных представителей, которым будет поручено заключить Германский конкордат;
и, наконец, дабы успокоить Наполеона в отношении умонастроения Священной коллегии и привести влияние Франции в соответствие с расширением ее территории, он доведет до трети от общего числа кардиналов число французских кардиналов.
Два из этих условий особенно претили Святому престолу: во-первых, закрытие территории Папского государства для врагов Франции, а во-вторых, увеличение числа французских кардиналов. В итоге папа решительно отказался одобрить соглашение.
В ответ Наполеон велел вручить паспорта кардиналу Байану и приказал занять остальную часть Папского государства. Две с половиной тысячи солдат были собраны в Фолиньо, еще две с половиной тысячи, под начальством генерала Лемаруа, были собраны в Перудже. Наполеон приказал генералу Миоллису встать во главе двух этих отрядов и двинуться на Рим, по дороге соединиться с тремя тысячами солдат, которые, в соответствии с его распоряжением, Жозефу следовало отправить из Террачины, и с этими восьмью тысячами солдат захватить столицу христианского мира.
Генерал Миоллис должен был любым путем занять замок Святого Ангела, взять на себя командование папскими войсками, оставить папу в Ватикане с почетной охраной и на любые возможные возражения отвечать, что французская армия заняла Рим исключительно из военных соображений, чтобы удалить из Папского государства врагов Франции. Он не должен был подчинять себе лишь городскую полицию, но мог использовать ее для того, чтобы изгнать из Рима разбойников, превративших его в свое логово, и выслать неаполитанских кардиналов в Неаполь.
Генерал Миоллис, старый солдат Республики, человек несгибаемого характера, просвещенного ума и незапятнанной чести, должен был, хотя и сохраняя полагающееся уважение к главе христианского мира, держать в Риме огромный штат, что позволяло ему значительное жалованье, и приучать римлян к тому, чтобы они видели подлинного главу правительства во французском генерале, обосновавшемся в замке Святого Ангела, а не в старом понтифике, обосновавшемся в Ватикане.
С незапамятных времен было общеизвестно обыкновение римских пап предоставлять убежище разбойникам, опустошавшим Неаполитанское королевство; разбойники эти не какое-то мимолетное бедствие, а неотъемлемая язва здешней почвы; в Абруццо, Базиликате и Калабрии разбойниками становятся из поколения в поколение, разбой служит ремеслом; человек числится разбойником, как другой числится плотником, портным или булочником, однако на четыре месяца в году он покидает отчий дом, чтобы промышлять на большой дороге; зимой разбойники спокойно отсиживаются у себя дома, и никому в голову не приходит побеспокоить их там. С наступлением весны они выходят, разбредаются, и каждый занимает свое обычное место.
Самой завидными местами считаются те, что находятся рядом с границами Папской области. Преследуемый неаполитанскими властями, разбойник переходит границу и обретает неприкосновенное убежище в Папском государстве; иногда, в особых обстоятельствах, вроде тех, в каких неаполитанские власти оказались в данный момент, они преследуют его и там, но римские власти не делают этого никогда.
Так, адъютант, посланный из Рима к генералу Ренье во время осады Гаэты, был убит между Террачиной и Фонди, и его смерть не наделала никакого шума, тогда как клерикальная партия Рима, напротив, вовсю добивалась освобождения Фра Дьяволо, затравленного, словно лань, неутомимым майором Гюго и незадолго перед тем схваченного.
Именно в таких обстоятельствах молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, среднего роста, в необычном мундире, не относящемся ни к одному роду войск, появился на почтовой станции в Риме, требуя лошадей и коляску.
За спиной у него висел небольшой двуствольный английский карабин с вертикально расположенными стволами, а пара пистолетов, заткнутых за пояс, указывала на то, что ему были известны опасности, подстерегающие путешественника на дороге из Рима в Неаполь.
Станционный смотритель ответил, что у него есть коляска, но он не может сдать ее внаем, поскольку она поставлена в сарай и предназначена для продажи; что же касается лошадей, то у него их на выбор.
— Если коляска не слишком дорогая и меня устроит, — сказал путешественник, — я мог бы удовлетвориться ею.
— Тогда взгляните на нее.
Путешественник последовал за станционным смотрителем; коляска представляла собой нечто вроде открытого кабриолета, но стояла жара и отсутствие верха, вместо того чтобы быть неприятностью, являлось удобством.
Молодой человек путешествовал один, и весь его багаж составляли сундук и дорожный несессер.
Цену обсудили быстро, поскольку молодой человек торговался скорее для очистки совести, чем для того, чтобы сбить цену.
Сошлись на сумме в восемьсот франков.
Путешественник приказал подать кабриолет к дверям и запрячь лошадей. Пока он лично наблюдал за тем, как форейтор привязывает его дорожный сундук к задку коляски, какой-то гусарский офицер подошел к станционному смотрителю, стоявшему в дверях и с высокомерным безразличием наблюдавшему за работой, которой занимался форейтор, и обратился к нему с той же просьбой, что и первый путешественник:
— Есть у тебя лошади и коляска внаем?
— У меня остались только лошади, — твердо ответил станционный смотритель.
— А что тогда ты сделал с колясками?
— Последнюю только что продал господину, который приказал ее запрячь.
— По закону у тебя всегда должен быть наготове хотя бы один экипаж для обслуживания путешественников.
— Закон! — промолвил станционный смотритель. — Что вы называете законом? У нас тут давно уже нет никаких законов.
И он щелкнул пальцами с видом человека, который не так уж отчаянно сожалеет о том, что охрана нравственных устоев в обществе отсутствует.
Из уст офицера вырвалось ругательство, выдавая его глубокую досаду.
Первый путешественник бросил на него взгляд и увидел красивого молодого человека лет двадцати восьми — тридцати, со строгим лицом и ясным взглядом, выражавшим одновременно раздражительность и упрямство; притоптывая ногой, офицер бормотал сквозь зубы:
— Тысяча чертей, но ведь мне надо быть в Неаполе завтра к пяти часам вечера, и я не горю желанием проделать путь в шестьдесят льё верхом!
— Сударь, — обратился к нему первый путешественник, выказывая ту учтивость, по какой светские люди распознают друг друга, — я тоже еду в Неаполь.
— Да, но вы-то едете туда в коляске, — с грубоватой веселостью ответил офицер.
— Именно поэтому я могу предложить вам место рядом со мной.
— Простите, сударь, — ответил офицер, вежливо поклонившись и сменив тон, — но я не имею чести вас знать.
— Зато я знаю вас; вы носите мундир капитана третьего гусарского полка генерала Лассаля, то есть одного из самых храбрых полков в армии.
— Но это не повод проявить бестактность, приняв ваше предложение.
— Я понимаю, что вас сдерживает, сударь, и готов избавить от чувства неловкости: мы разделим наши почтовые издержки пополам.
— Но ведь тогда, — ответил гусарский офицер, — останется коляска, по поводу которой нам следует заранее договориться.
— Я никоим образом не хочу задевать ваше самолюбие, сударь, и весьма дорожу возможностью обрести в вашем лице дорожного спутника; по приезде в Неаполь ни у одного из нас не будет нужды в подобной колымаге, и мы продадим ее, а если не сможем продать, то отправим ее в костер. Но если все-таки нам удастся ее продать, то, поскольку за нее заплачено мною восемьсот франков, я заберу себе из вырученных денег все, что превысит четыреста франков, а вы разберетесь с остатком полагающейся мне суммы.
— Я приму ваше предложение при условии, что немедленно вручу вам ваши четыреста франков; тогда коляска будет принадлежать нам обоим, и мы в самом деле разделим возможный убыток поровну.
— Мне очень хочется быть приятным вам, сударь, и потому я безоговорочно принимаю ваше предложение, хотя нахожу, что не надо разводить столько церемоний между соотечественниками.
Офицер направился к станционному смотрителю.
— Я покупаю у этого господина половину коляски, — заявил он ему, — и вот тебе четыреста франков в качестве моей доли.
Станционный смотритель, стоявший со скрещенными на груди руками, не шелохнулся.
— Господин уже заплатил мне, — ответил он, — так что ваши деньги причитаются ему, а не мне.
— Не мог бы ты сказать мне это повежливее, негодяй?
— Я сказал это вам так, как сказал, а вы расценивайте это так, как вам заблагорассудится.
Офицер потянул было руку к рукояти сабли, но ограничился тем, что лишь схватился за свой поясной ремень, а затем обратился к первому путешественнику.
— Сударь, — произнес он с подчеркнутой вежливостью, особенно заметной по сравнению с тем грубым тоном, каким он говорил со станционным смотрителем, — изволите ли вы принять четыреста франков, которые я вам должен?