Никогда парижане, вытягивающиеся двумя живыми изгородями вдоль Елисейских полей, или флорентийцы, мчащиеся к Кашине, или жители Вены, спешащие на Пратер, или неаполитанцы, толпящиеся на улице Толедо либо Кьяйе, не видывали подобного разнообразия актеров и подобного стечения зрителей!
СЧТО ПРОИСХОДИЛО НА ВИА АППИАЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Вначале появлялись всадники на нумидийских скакунах, предках тех, на каких ездят верхом нынешние джентльмены; эти скакуны, без седла и стремян, были покрыты попонами из золотой парчи или чепраками из тигровых шкур. Некоторые останавливались, чтобы понаблюдать за проносящимися мимо них наездниками, а другие продолжали прогулку шагом, и тогда перед ними бежали гонцы в легких сандалиях и коротких туниках, с переброшенными через левое плечо накидками, полы которых перехватывал кожаный пояс; его легко можно было затягивать или распускать на ходу в зависимости от скорости бега. Третьи, словно домогаясь приза на скачках, мчались во весь опор и за несколько минут преодолевали всю Аппиеву дорогу, пустив впереди лошади великолепных громадных молосских псов в серебряных ошейниках. Горе тому, кто попадется им на пути! Горе тому, кого завертит этот вихрь пыли, ржания и лая! Беднягу порвут собаки, потопчут кони, а когда его оттащат в сторону окровавленным и с переломанными костями, молодой патриций, виновник несчастья, не замедлит бега, лишь оглянется с хохотом, показывая, как ловко он может править, обернувшись затылком к голове летящего галопом скакуна.
Вослед нумидийским лошадям, этим детям пустыни, чьих предков привезли в Рим одновременно с плененным Югуртой, неслись, почти соперничая с ними в скорости, легкие открытые колесницы, цизии, похожие на нынешние тильбюри; их влекли тройки мулов, запряженных веером, так что пристяжные неслись галопом, встряхивая серебряными бубенцами, а коренные шли рысью, неуклонно держа направление, и напоминали этим пущенную из лука стрелу, чуть ли не равняясь с ней в скорости. За ними следовали высокие карруки, всего лишь разновидностью, а точнее, всего лишь далеким потомком которых являются нынешние неаполитанские корриколо; ими римские щеголи редко правили сами: это делал раб-нумидиец в живописном одеянии его родной страны.
За цизиями и карруками следовали четырехколесные экипажи — рэды, с горами пурпурных подушек и дорогими коврами, свешивающимися наружу, а также ковиннусы — колесницы, настолько плотно закрытые со всех сторон, что об альковных прегрешениях, зачастую совершавшихся в них, пока они катили по улицам и прогулочным аллеям Рима, никто не догадывался. И наконец, замыкали процессию вызывающе несхожие между собой матроны и куртизанки. Первые, в длинных сто́лах, закутанные в толстые паллы, с неподвижностью статуй восседали в двухколесных карпентумах — особой формы колесницах, ездить в которых имели право лишь патрицианки. Вторые, облаченные в тончайший косский газ — подобие тканого воздуха, пряжу из тумана, — томно возлежали на носилках, которые несли восемь прислужников в роскошных пенулах. Обычно справа от носилок держалась вольноотпущенница-гречанка, поверенная в любовных делах, ночная Ирида, на короткое время прервавшая свое приятное занятие, чтобы обмахивать хозяйку веером из павлиньих перьев, а слева раб из Либурнии нес обитую бархатом скамеечку-подножку с прицепленной к ней бархатной длинной ковровой дорожкой, чтобы благородная жрица наслаждений, реши она сойти с носилок и сесть там, где пожелает, не касалась дорожной пыли обнаженной ступней с унизанными перстнями пальцами.
Ведь стоило блистательным римлянам и римлянкам пересечь Марсово поле и через Капенские ворота выехать на Виа Аппиа, далеко не все продолжали прогулку верхами или в экипажах; многие сходили на землю и, оставив лошадей и повозку на попечении рабов, прохаживались между гробницами и домами или брали у зрителей стул либо скамеечку за полсестерция в час. Ах, вот где удавалось лицезреть истинную изысканность! Вот где самовластно царила мода! Вот где можно было изучать образцовые формы бород и причесок, безупречный покрой туники и проникнуться величием вопроса, некогда разрешенного Цезарем, но вновь поставленного под сомнение новыми поколениями, а именно: надо ли предпочесть длинную тунику короткой и свободную плотно облегающей тело. Цезарь носил широкую и волочившуюся по земле, но со времени его смерти мода шагнула так далеко! Там самым серьезным образом спорят о том, насколько тяжелыми должны быть меховые муфты, дискутируют о составе лучших румян или притираний из бобового масла для разглаживания морщин и умягчения кожи, о самых благоуханных пастилках из масла мирта и мастикового дерева, замешанных на выдержанном вине и призванных очищать дыхание! Внимая суждениям знатоков, женщины, будто жонглеры, перебрасывают из ладони в ладонь шарики амбры, освежающие воздух и наполняющие его ароматами. Они выказывают одобрение наклоном головы, взглядом, а нередко и рукоплещут самым ученым и смелым теориям; их зубы, приоткрываясь в улыбке, блестят словно жемчужины; откинутые на спину покрывала позволяют восхищаться не только сверканием черных глаз под эбеновыми бровями, но и чудесно оттеняющими их густыми белокурыми прядями с серебристым, золотистым или пепельным отливом. Чтобы изменить их первоначальный цвет, прелестницы пользуются либо мылом из буковой золы и козьего жира, которое они выписывают из Германии, либо смесью уксусного осадка и масла мастикового дерева, а то и попросту покупают в лавчонках у портика Минуция, что напротив храма Геркулеса Мусагета, великолепные шевелюры, которые бедные девушки из Германии продают стригалям за пятьдесят сестерциев, а те перепродают их за полталанта.
На это зрелище завистливо глазеют и полуголый плебей, и голодный пройдоха-грек, за миску похлебки готовый залезть на небо, и философ в продранном плаще и с пустым кошельком, черпающий здесь темы для своих выступлений против роскоши и богатства.
И все эти возлежащие, сидящие, прогуливающиеся, переминающиеся с ноги на ногу люди, что воздевают руки к небу лишь для того, чтобы рукава, соскользнув к локтю, обнажили руки с выведенными пемзой волосами, хохочут, клянутся друг другу в любви, судачат, пришептывают, мурлычат себе под нос песенки из Кадиса либо Александрии, совершенно забыв о мертвецах, которые прислушиваются к живущим и немо призывают их; праздные горожане говорят всякий вздор на языке Вергилия или перебрасываются каламбурами по-гречески в подражание Демосфену, предпочитая этот язык родному, ибо греческий воистину создан для любовных излияний, а потому куртизанка, не умеющая сказать своему любовнику на языке Таис или Аспасии: «Ζωη και ψυχή» («Душа моя и жизнь!»), — годна лишь на то, чтобы быть потаскушкой для солдат-марсов с кожаными щитами и наколенниками.
При всем том именно для развлечения этих людей, ради того, чтобы насытить их хлебом и зрелищами, усладить глаза и уши праздной легкомысленной толпе, пустоголовым молокососам и красавицам с истасканными сердцами, сынкам высокопоставленных семейств, растратившим свое здоровье по лупанарам, а достояние — по харчевням, всему этому ленивому и разнеженному племени будущих итальянцев, уже тогда кичившихся собой, словно теперешние англичане, гордых, как испанцы, и задиристых, как галлы, — ради народа, тратящего время на прогулки под портиками, беседы в банях, рукоплескания в цирках, чтобы угодить этим юнцам и женщинам, праздному молодому поколению богатых и процветающих римлян, Вергилий, сладостный Мантуанский лебедь, поэт-христианин по сердечной склонности, хотя и не по воспитанию, воспевает простые сельские радости, взывает к республиканским добродетелям, бичует святотатства гражданских войн и готовит прекраснейшую и величайшую из поэм, созданных после Гомера, чтобы затем сжечь ее, сочтя недостойной не только потомков, но и современников! Ради них, ради того чтобы вернуться к ним, Гораций, забросив подальше щит, бежит при Филиппах. Чтобы они узнавали и окликали его, он с рассеянным видом прогуливается на Форуме и по Марсову полю, блуждает по берегам Тибра, оттачивая то, что потом назовет своими безделицами: «Оды», «Сатиры», «Науку поэзии»! От разлуки с ними терзается жестокой тоской вольнодумец Овидий, вот уже пять лет как изгнанный во Фракию, где искупает мимолетное и к тому же весьма доступное удовольствие побывать возлюбленным императорской дочери или, быть может, гибельную случайность, приоткрывшую ему секрет рождения юного Агриппы. Это к ним поэт взывает в «Скорбных элегиях», «Посланиях с Понта» и «Метаморфозах». О счастье вновь оказаться среди них он грезит, вымаливая сначала у Августа, затем у Тиберия позволение вернуться в Рим. О них он будет скорбеть, когда вдали от родины смежит навсегда веки, но прежде окинет единым взглядом, тем предсмертным взглядом, который видит все, роскошные сады Саллюстия, бедные домишки Субуры, полноводный Тибр, где, состязаясь с Кассием, едва не утонул Цезарь, и топкий ручеек Велабр, подле которого простиралась священная роща, служившая некогда убежищем латинской волчицы и колыбелью Ромула и Рема! Ради этих людей, в жажде сохранить их привязанность, изменчивую, как апрельский день, Меценат, потомок царей Этрурии и друг Августа, сластолюбивый Меценат, передвигающийся лишь опершись на плечи двух евнухов, более мужественных, чем он сам, тратит деньги, оплачивая стихи поэтов, фрески художников, представления актеров, гримасы мима Пилада и прыжки танцора Батилла! Это для их увеселения Бальб открывает театр, Филипп возводит музей, Поллион строит храмы.
Это им Агриппа бесплатно раздает лотерейные билеты, на которые выпадают выигрыши в двадцать тысяч сестерциев, шитые серебром и золотом понтийские ткани, инкрустированные перламутром и слоновой костью предметы мебели. Это в угоду им он сооружает бани, где можно проводить время с восхода до заката, пока тебя бреют, умащают благовониями, поят и кормят за его счет; для них роет каналы протяженностью в тридцать льё и строит акведуки длиной в шестьдесят семь льё, чтобы ежедневно доставлять в Рим более двух миллионов кубических метров воды для двух сотен водоразборных фонтанов, ста тридцати водонапорных башен и ста семидесяти бассейнов! Им же на потребу, чтобы превратить каменный город в мраморный, привести обелиски из Египта, построить форумы, базилики, театры, мудрый император Август повелел переплавить всю свою золотую посуду, сохранив для себя от богатств Птолемеев лишь одну драгоценную мурринскую вазу, а из того, что оставили ему отец Октавий и дядя Цезарь, что принесли победа над Антонием и завоевание целого мира, — лишь сто пятьдесят миллионов сестерциев (тридцать миллионов наших франков). Ради их удобства он заново вымостил Фламиниеву дорогу до Римини, а чтобы потешить их, выписал из Греции буффонов и философов, из Кадиса — танцоров и танцовщиц, из Галлии и Германии — гладиаторов, из Африки — удавов, гиппопотамов, жираф, тигров, слонов и львов. И наконец, к ним, обитателям Вечного города, он обратился, умирая: «Довольны ли вы мною, римляне?.. Хорошо ли я исполнил роль императора?.. Если да, то рукоплещите!»