Вот чем были Аппиева дорога, Рим и римляне эпохи Августа; но к тому времени, когда двое наших путешественников следовали по ней, пронеслось около двух тысяч лет, и эта дорога, некогда пользовавшаяся благосклонностью смерти и умиравшая теперь сама, являла собой, от Капенских ворот до Альбано, лишь длинную череду руин, в которых только глаз любителя древностей мог распознать тайны прошлого.
CIРАЗГОВОР О ДРЕВНОСТЯХ МЕЖДУ ФЛОТСКИМЛЕЙТЕНАНТОМ И ГУСАРСКИМ КАПИТАНОМ
Некоторое время молодые люди ехали молча; один из них, тот, что был помоложе и первым пожелал купить коляску, с интересом разглядывал эти гигантские письмена античной истории; другой, тот, что был постарше, беззаботно и явно не связывая с ними ни дат, ни имен, взирал на эти исторические развалины, которые его спутник, казалось, читал, словно открытую книгу.
— И подумать только, — беспечно и даже несколько презрительно произнес гусарский капитан, — что есть люди, знающие название и историю каждого из этих камней.
— Это правда, такие люди есть, — с улыбкой ответил его спутник.
— Представьте себе, вчера я ужинал у нашего посла, господина Алкье, которому мне надо было вручить письмо от великого герцога Бергского; так вот, вечером к нему пришел какой-то ученый, архитектор, жена у которого, черт возьми, оказалась настоящей красоткой.
— Висконти?
— Вы его знаете?
— О, по тому, как вы его описали, кто же его не узнает?
— Стало быть, вы живете в Риме?
— В Рим я приехал вчера впервые, а сегодня утром покинул его вместе с вами, что, однако, не мешает мне знать Рим так, как если бы я здесь родился.
— Выходит, у вас интерес к изучению Вечного города, как они его называют?
— У меня любительский интерес к его истории; мне чрезвычайно нравится эпоха древности, в которую люди были гигантами, и Вергилий верно сказал в одном из своих прекрасных стихотворений, что однажды, когда по могилам этих людей пройдет плуг, мы удивимся богатырским размерам их костей.
— А, ну да! В самом деле, припоминаю, — произнес молодой капитан, зевая при воспоминании о школе, — mirabitur ossa sepulcris;[15] но, — со смехом продолжил он, — они что, и вправду были крупнее нас?
— Мы как раз проезжаем сейчас возле места, где этому было найдено доказательство.
— И где же мы сейчас проезжаем?
— Возле цирка Максенция; привстаньте в экипаже, и вы увидите нечто вроде кургана.
— Разве это не чья-то могила?
— Да, но в пятнадцатом веке она была разрыта; у человека, погребенного в ней, отсутствовала голова, но рост его, даже без головы, был около шести футов. Отец его происходил из племени готов, а мать — из племени аланов; вначале он был пастухом в родных горах; затем, в правление Септимия Севера, — солдатом; затем, при Каракалле, — центурионом; затем, при Гелиогабале, — военным трибуном, и наконец, после Александра Севера стал императором. На своем большом пальце он носил в качестве перстней браслеты жены; одной рукой он мог притянуть к себе груженую телегу; он поднимал с земли первый попавшийся камень и пальцами растирал его в порошок; он валил на землю одного за другим тридцать борцов, не давая себе передышки; он бегал быстрее коня, пущенного в галоп; он мог трижды обежать Большой цирк за пятнадцать минут, и на каждом круге с него сходила целая чаша пота; в день он съедал сорок фунтов мяса и одним глотком осушал целую амфору. Его звали Максимин; он был убит под Аквилеей собственными солдатами, отправившими его голову в сенат, и тот приказал сжечь ее прилюдно на Марсовом поле. Шестьдесят лет спустя другой император, притязавший на родство с ним, послал в Аквилею людей на поиски его тела; затем, когда по его приказу был построен этот цирк, он поместил тело Максимина в гробницу и, поскольку лук и стрелы были любимым оружием покойного, положил подле него шесть стрел из евфратского тростника и лук из германского ясеня; лук был размахом в восемь футов, а стрелы — длиной в пять. Как я уже сказал вам, гиганта звали Максимином, и он был императором Рима. Ну а того, кто соорудил для него эту гробницу и использовал ее как поворотный столб, у которого разворачивались лошади и колесницы на конных ристаниях, звали Максенцием, и он утонул, обороняя Рим от войск Константина.
— Ну да, — промолвил гусарский офицер, — я прекрасно помню картину Лебрёна, где Максенций пытается спастись вплавь. А вон та круглая башня, на которой растут кусты граната, словно в висячих садах Семирамиды, это что, его усыпальница?
— Нет, это усыпальница очаровательной женщины, имя которой вы прочтете на мраморной плите. Башня перед вами, служившая в тринадцатом веке крепостью племяннику папы Бонифация Восьмого, — это усыпальница Цецилии Метеллы, жены Красса и дочери Метелла Критского.
— А! — воскликнул офицер. — Это жена того страшного скряги, который, выходя из дома с греческим философом, жившим у него, давал ему поносить старую соломенную шляпу, защищавшую от солнечного удара, а по возвращении забирал ее обратно.
— Что, однако, не помешало ему дать взаймы Цезарю тридцать миллионов сестерциев, без которых тот не мог приступить к исполнению своей преторской должности в Испании; оттуда Цезарь вернулся, оплатив все долги и располагая сорока миллионами. Эти тридцать миллионов, одолженные Цезарю, и эта усыпальница, построенная им для жены, два единственных греха в жизни Красса.
— А заслуживала она того, чтобы иметь подобную усыпальницу? — поинтересовался офицер.
— Да, это была благородная, умная, артистичная, поэтически одаренная женщина, в окружение которой входили Катилина, Цезарь, Помпей, Цицерон, Лукулл, Теренций Варрон, все самые умные, утонченные и богатые люди Рима; вы представляете, как мог выглядеть круг подобных людей?
— Должно быть, поинтереснее того, что собирается в доме нашего посла господина Алькье. Но, по-моему, ее гробница была вскрыта.
— Да, по приказу папы Павла Третьего; там была обнаружена урна с ее пеплом, которую он велел перенести в уголок вестибюля дворца Фарнезе, где, должно быть, она находится и сегодня.
Тем временем коляска продолжала свой путь; они миновали гробницу Цецилии Метеллы и приблизились к развалинам неясных очертаний, сохранившимся намного хуже.
Поначалу гусарский офицер рассеянно слушал пояснения своего спутника, но, по мере того как тот говорил, явно стал уделять все большее внимание каждому его слову.
— Черт возьми, — промолвил он, — есть нечто, чего я не понимаю: почему история, изложенная в книге, так скучна, а рассказанная — так увлекательна? Я всю жизнь сторонился руин, словно змеиного гнезда, а сейчас готов разглядывать все эти развалины одну за другой, если только они соблаговолят взять на себя обязательство рассказать мне свою историю.
— Тем более, — произнес молодой чичероне, — что история вот этих развалин весьма занимательна.
— Продолжайте, я любопытен, словно султан из «Тысячи и одной ночи», которому прекрасная Шехерезада каждую ночь рассказывала какую-нибудь историю.
— Это вилла братьев Квинтилиев, задумавших убить императора Коммода.
— А! Это внук Траяна, не так ли?
— И сын Марка Аврелия: эти императоры сменяли один другого, но нисколько друг друга не напоминали. В двенадцать лет, посчитав, что приготовленная ему ванна слишком горяча, он приказал, чтобы сунули в печь раба, который ее грел. И хотя было бы нетрудно охладить воду и довести ее до нужной температуры, он не пожелал искупаться прежде, чем раб был изжарен! Взбалмошная натура будущего императора мужала только в том, что касалось жестокости, и потому против него не раз складывались заговоры; одним из них был заговор владельцев виллы, мимо развалин которой мы сейчас проезжаем. Речь шла всего-навсего о том, чтобы убить Коммода; однако не так-то легко было убить человек такого роста и такой силы, повелевшего именовать себя не Коммодом, сыном Марка Аврелия, а Геркулесом, сыном Юпитера. Всю свою жизнь он проводил в цирке и обладал большей ловкостью, чем любой из сражавшихся там гладиаторов: у какого-то парфянина он научился стрелять из лука, у какого-то мавра — метать дротик. Однажды в цирке, в противоположном от императора конце арены, пантера вцепилась в человека и стала его терзать. Коммод, никогда не расстававшийся с луком и стрелами, схватил лук и так метко пустил стрелу, что убил пантеру, не затронув ее жертву. В другой раз, почувствовав, что любовь народа к нему охладевает, он велел объявить в Риме, что убьет сто львов сотней дротиков. Как вы можете догадаться, цирк ломился от зрителей. В императорскую ложу принесли сотню дротиков с позолоченными наконечниками, и на арену выпустили сто львов. Коммод метнул сотню дротиков и убил всех львов!
— Ого! — вырвалось у молодого офицера.
— И это не мой домысел, — сказал его спутник, — случившееся засвидетельствовал Геродиан. Он был там, он это видел.
— Ну тогда, — произнес гусар, снимая свою меховую шапку, — другое дело; тут и сказать нечего.
— Кроме того, — продолжал рассказчик, — Коммод был шести футов ростом и чрезвычайно силен: ударом палки он перебивал ногу лошади, ударом кулака сбивал с ног быка.
Завидев однажды мужчину необычайного дородства, он подозвал его и, выхватив меч, с одного взмаха рассек надвое.
Понятно, что было отнюдь не легко и не безопасно выступать против подобного человека. Тем не менее братья Квинтилии, решились на это, хотя и прибегли к некоторым предосторожностям, зарыв все что имели в звонкой монете и драгоценностях. Затем они подготовили лошадей для побега, в случае если предприятие не удастся, и стали поджидать императора под темной и узкой аркой на пути из его дворца к амфитеатру.
Сначала казалось, что удача благоволит заговорщикам: Коммод появился перед ними почти без охраны. Они окружили его, один из братьев бросился вперед и нанес ему удар кинжалом, крикнув: «Вот, Цезарь, это тебе от имени сената!» И тогда под этой темной и узкой аркой разгорелась жестокая схватка. Коммод был лишь слегка задет; удары почти не причиняли ему урона, зато его собственный кулак каждый раз, опускаясь, убивал кого-нибудь из нападавших. Наконец ему удалось схватить старшего из Квинтилиев, того, что ударил его кинжалом. Император обхватил его шею железными пальцами и сдавил. Умирая, тот крикнул младшему брату: «Спасайся, Квадрат, все погибло!» Младший вскочил на коня и умчался во весь опор. Вслед ему бросились воины; это была бешеная скачка: дело шло о жизни для того, кто спасался бегством, и об огромной награде для тех, кто за ним гнался. Тем не менее солдаты в конце концов настигли Квинтилия, но, к счастью, он предвидел это и прибег к уловке, весьма странной, однако вполне возможной, поскольку о ней рассказывает правдивый Дион Кассий. В маленьком кувшине беглец захватил с собой немного крови зайца, а это единственное животное, чья кровь долго сохраняется свежей, не свертываясь и не разлагаясь. Он набрал полон рот крови и как бы случайно упал с лошади. Когда воины подскакали, они застали его распростертым на земле и извергающим изо рта потоки крови. Решив, что он готов и уже не очнется, они раздели его догола и оставили прямо на дороге. Коммоду же доложили, что враг его мертв, и описали, как приключилась смерть. Тем временем Квинтилий поднялся, вернулся к себе, заново оделся, взял с собой сколько мог золота и драгоценностей и спасся бегством.