Тот из молодых людей, что был постарше и менее образован, несколько минут пребывал в задумчивости, и было видно, что в голове у него совершается трудная работа.
— Так вы, стало быть, были преподавателем истории? — спросил он своего спутника.
— О, разумеется, нет! — ответил тот.
— Но тогда как вы всего этого набрались?
— Да я и сам толком не знаю; читал то одну книгу, то другую; знания такого рода не заучиваются, а врезаются в память; если вы имеете охоту к истории и ваше воображение настроено на все яркое, то, как только события и люди проникают к вам в мозг, ваш мозг воспринимает их на свой лад, и вы видите этих людей и эти события в ином свете.
— Черт возьми! — вскричал офицер. — Да будь у меня такие мозги, как у вас, я только бы и делал всю жизнь, что читал.
— Я не пожелаю вам этого! — со смехом ответил молодой ученый. — Набираться знаний в условиях, в которых это пришлось делать мне… Я был приговорен к смерти и провел три года в тюрьме, ежедневно ожидая расстрела или гильотины; так что надо было как-то отвлечься.
— У вас, должно быть, — промолвил офицер, пристально вглядываясь в своего собеседника и пытаясь прочесть его прошлое в суровых чертах его лица, — и в самом деле была трудная жизнь?
Тот, кому был адресован этот вопрос, печально улыбнулся.
— Да уж, — ответил он, — мне не довелось всю жизнь возлежать на розах.
— Вы, очевидно, благородного происхождения?
— Более чем, сударь. Я потомственный дворянин.
— Вы по политическому делу были приговорены к смертной казни?
— Да, по политическому.
— Вам неприятно, что я расспрашиваю вас таким образом?
— Нисколько. На вопросы, на которые я не мог бы… или не хотел бы ответить, я не отвечу, только и всего.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь.
— Странно, но вы кажетесь одновременно и моложе, и старше своего возраста. Сколько времени прошло с тех пор, как вы вышли из тюрьмы?
— Три года.
— И чем вы занимались, выйдя на свободу?
— Воевал.
— На море или на суше?
— На море — с людьми, на суше — с дикими зверями.
— Что это означает?
— Что на море я был корсаром, а на суше — охотником.
— И с кем вы сражались на море?
— С англичанами.
— А на кого вы охотились на суше?
— На тигров, пантер, удавов.
— Стало быть, вы были либо в Индии, либо в Африке?
— Я был в Индии.
— И в какой части Индии вы были?
— В той, что почти неизвестна остальному миру: в Бирме.
— А вы участвовали в каких-нибудь крупных морских сражениях?
— Я был при Трафальгаре.
— На каком корабле?
— На «Грозном».
— Выходит, вы видели Нельсона?
— Да, и совсем близко.
— Но как вам удалось ускользнуть от англичан?
— А мне это не удалось: я был взят в плен и отправлен в Англию.
— Так вас обменяли?
— Я сбежал.
— С блокшивов?
— Из Ирландии.
— А куда направляетесь сейчас?
— Понятия не имею.
— А как ваше имя?
— У меня его нет; когда мы будем расставаться, вы дадите мне любое имя, и у меня появятся по отношению к вам обязательства крестника перед крестным.
Молодой офицер удивленно взирал на своего попутчика; он понимал, что в этой беспечной и бродячей жизни крылась подлинная тайна, и, будучи признателен ему за полученные ответы, не обиделся на него за желание что-то утаить.
— А что касается меня, — поинтересовался он, — почему вы не спрашиваете, кто я?
— Я не настолько любопытен; но, если вы соблаговолите сообщить мне это, я буду вам признателен.
— О, моя жизнь настолько же прозаична, насколько ваша любопытна и, вероятно, поэтична. Меня зовут Шарль Антуан Маньес, я родился четвертого ноября тысяча семьсот семьдесят седьмого года в небольшом городке Орийаке, что в департаменте Канталь. Мой отец был королевским прокурором при гражданском суде. Как видите, в отличие от вас, я не принадлежу к французской аристократии. Кстати, какой титул вы носите?
— Графский.
— Я учился в коллеже моего родного городка, и это в некоторой степени объясняет вам, почему мое образование несколько небрежно. Власти моего департамента, распознав во мне военные способности, отправили меня в Марсову школу. В первую очередь я отдавался изучению артиллерийского дела и достиг при этом таких успехов, что в шестнадцать лет был назначен инструктором. Затем, когда Марсова школа была расформирована, меня заставили сдать экзамен, который я достойно выдержал и был причислен к третьему батальону волонтеров Канталя, а оттуда попал в двадцать шестой пехотный полк. Воевать начал в тысяча семьсот девяносто пятом году, четыре года находился в рядах Рейнско-Мозельской армии, а седьмой, восьмой и девятый годы Республики — Итальянской армии; был тяжело ранен при Нови, полтора месяца оправлялся от ранения, а затем присоединился к своему полку на Генуэзской ривьере… Вы когда-нибудь жили впроголодь?
— Да, иногда.
— Ну так вот, я, живший впроголодь изо дня в день, мог бы рассказать вам, что это такое. Решением моих товарищей был произведен в лейтенанты, а шестого июня прошлого года стал кавалером ордена Почетного легиона; после Аустерлицкой кампании был произведен в капитаны; сейчас я имею чин капитана и, являясь адъютантом великого герцога Бергского, намерен передать от его имени известие о вступлении Наполеона в Берлин его брату Жозефу, а также сообщить ему все подробности Йенской кампании, в которой принимал участие; мне было обещано, что по возвращении я буду назначен командиром эскадрона, что было бы весьма приятно в двадцать девять лет. Вот и вся моя история; как видите, она короткая и не очень интересная; но что действительно интересно, так это то, что мы уже прибыли в Веллетри, и я умираю с голоду; давайте сойдем с кабриолета и пообедаем.
Поскольку безымянный путешественник не видел никаких препятствий к тому, чтобы принять это предложение, он спрыгнул с коляски и вместе с будущим командиром эскадрона Шарлем Антуаном Маньесом вошел в гостиницу «Колыбель Августа».
Такое название означало, хотя и без должного подтверждения со стороны археологов, что гостиница построена на развалинах дома, в котором родился первый из римских императоров.
CIIIПОНТИНСКИЕ БОЛОТА
Пообедали путешественники скверно, однако им не пристало сетовать, что их плохо накормили на постоялом дворе «Колыбель Августа», поскольку обед самого Августа, когда он пребывал на троне, состоял из двух вяленых рыб и стакана воды.
Можно было бы составить целый том из преданий, окружавших рождение Августа и суливших ему, потомку мельника и африканки, власть над миром.
Разве не говорил ему Антоний: «Твой прадед был африканец, твоя мать выпечена из муки самого грубого арицийского помола, а замесил ее грязными от лихоимства руками нерулский меняла»?
Но знамения были налицо.
Когда его мать Атия явилась в храм Аполлона совершить торжественное жертвоприношение в его честь и осталась там спать в своих носилках, мраморный змей, обвивавший посох статуи и являвшийся атрибутом Аполлона как бога врачевания, отделился от жертвенника, подполз к носилкам, проник внутрь, обхватил Атию своими кольцами и не покидал ее до тех пор, пока не оплодотворил.
Однажды, когда мальчик шел в школу, держа в руке кусок хлеба, к нему внезапно подлетел орел, выхватил хлеб и взмыл ввысь, а минуту спустя принес его обратно, весь пропитанный олимпийской амброзией.
И, наконец, в их дом ударила молния, освятив его.
В тот вечер, когда путешественники прибыли в Веллетри, в деревне был праздник и там собрались крестьянки и крестьяне со всей округи.
Все танцевали.
Всегда и испокон веков одна половина Италии танцует, пока другая половина плачет. Людей нисколько не беспокоило, что французы вступили в Рим, вступили в Неаполь, осадили Гаэту и что по другую сторону Понтинских болот грохочут 24-фунтовые пушки, пробивая брешь в городской стене.
Наполеон написал своему брату: «Ускорьте осаду».
И Жозеф, повинуясь, ускорил осаду.
Французам улыбались; девушки протягивали им руки, танцевали с ними и не отворачивались, когда те пытались поцеловать их; но, встречаясь с французами поодиночке, их закалывали кинжалом.
Посетители харчевни, обедавшие за тем же столом, что и два молодых человека, алчно взирали на кошелек, из которого тот, что был помоложе, вынул луидор, чтобы расплатиться за обед, стоивший им на двоих четыре франка, и на бумажник, который его товарищ вынул из плаща, чтобы переложить в карман.
Веллетрийский староста, прогуливавшийся среди тех, кто прикладывался к стакану, и тех, кто танцевал, поглядывал на эти богатства с не меньшей жадностью, но все же предложил молодым людям, как прежде это сделал станционный смотритель в Риме, конвой из четырех человек, чтобы преодолеть Понтинские болота.
Однако Маньес вытащил из дорожной сумки два пистолета и похлопал рукой по сабле, в то время как его спутник удостоверился, что оба ствола его карабина заряжены.
— Вот наш конвой, — ответил Маньес, — и французам не нужен никакой другой, кроме их собственного оружия.
— Около месяца тому назад, — с насмешливым видом произнес староста, — здесь ужинал какой-то французский адъютант, точь-в-точь, как это сейчас делаете вы; у него тоже было прекрасное оружие, в чем позднее я мог убедиться, поскольку увидел его в руках тех, кто этого адъютанта убил.
— И ты не приказал арестовать их? — воскликнул Маньес, с яростью вскочив со своего места.
— Мои обязанности, — ответил староста, — заключаются в том, чтобы предлагать конвой путешественникам, а не в том, чтобы арестовывать тех, кто их убивает, когда они от конвоя отказываются; я ограничиваюсь исполнением своих обязанностей.
Маньес не счел уместным настаивать и сделал своему товарищу знак подняться и идти вслед за ним; затем оба снова сели в кабриолет, сменившему уже и форейтора, и лошадей, щедро расплатились с прежним возницей и галопом пустились в сторону Понтинских болот.