— Могу ли я быть чем-нибудь полезен вам, дорогой коллега? — поинтересовался офицер.
— Нас остановили в полульё отсюда шесть разбойников, и трех из них мы убили; если вам будет угодно похоронить их трупы, чтобы они не породили заразу, вы найдете их на дороге мертвыми или ничуть не лучше. Двух мы взяли в плен. Пожалуйста, приставьте к ним часового, поместив его у коляски и дав ему наказ воткнуть им в живот штык при первом же их движении, а мы тем временем закажем завтрак, в чем у нас большая нужда, и будет весьма любезно с вашей стороны, если вы разделите его с нами. Вы расскажете нам, как обстоят дела здесь, а мы расскажем вам, как обстоят дела там.
— Право, — ответил офицер, — предложение слишком заманчивое, чтобы я от него отказался.
И он тотчас же дал приказ двум солдатам взять ружья и встать по обе стороны коляски; не был забыт и наказ по поводу штыка.
— Ну а теперь, — промолвил офицер, — окажите мне честь и представьте меня вашему спутнику, чтобы вы могли назвать ему мое имя, хоть оно и мало кому известно; меня зовут капитан Санти.
Они вместе вошли на кухню постоялого двора и застали там графа Лео, стоявшего у крана с водой и умывавшего руки и лицо.
— Дорогой граф, — обратился к нему Маньес, — представляю вам капитана Санти, который только что приставил к нашим пленникам двух часовых. Капитан Санти, представляю вам графа Лео.
— Красивое имя, сударь, — сказал капитан Санти.
— И вполне заслуженное, ручаюсь вам, — добавил Маньес, — видели бы вы его тогда: два выстрела, и два человека убиты; что же касается третьего, то, не взяв на себя труд пристрелить негодяя, он возымел прихоть взять его живым. Он схватил его за глотку вот этой маленькой белой рукой, которую вы видите, и стиснул ее; тот попросил пощады, и делу конец.
А поскольку в эту минуту к ним подошел трактирщик, чтобы послушать его рассказ, он за кисточку стянул у него с головы домашний колпак и с веселостью озорного ребенка принялся крутить его на пальце, а когда трактирщик протянул руки к своему колпаку, пытаясь снова завладеть им, произнес:
— Должен заметить вам, милейший, что вы забыли поприветствовать нас. Теперь, когда это сделано, возьмите свой колпак и приготовьте для нас самый лучший завтрак, какой можете, а пока мы будем дожидаться его, подайте нам две или три бутылки того знаменитого лакрима кристи, с которым мне уже давно хотелось свести знакомство.
Хозяин удалился, зовя ключника, чтобы он сходил за вином в подвал; поварят, чтобы они разожгли кухонные печи, и горничных, чтобы они накрыли на стол.
Удаляясь, он покачивал головой, воздевал руки к небу и бормотал:
— Questi Francesi! Questi Francesi![18]
Маньес расхохотался:
— Мы останемся вечной загадкой для этих славных людей, которые не понимают, что мы способны сражаться как львы и веселиться как дети; они не знают, что в этом и состоит наша сила. Ну а теперь, ключник, проводи нас в нашу комнату и дай нам отведать лакрима кристи вашего хозяина; даю тебе слово, что если вино окажется скверным, я заставлю тебя выпить его целую бутылку без продыху.
Ключник поднялся по лестнице, и оба офицера и граф Лео последовали за ним.
По счастливой случайности вино оказалось хорошим.
— Любезный, — промолвил Маньес, отведав вина, — тебе не придется ввергать меня в печаль, отправляя в свой желудок эту бутылку, которой я уготовил иное предназначение; но ты доставишь мне удовольствие, если отправишь в свой карман вот это экю.
И он бросил официанту монету в три ливра, которую тот поймал в свой фартук.
— А теперь, — обратился он к капитану, — расскажите, что происходит здесь.
— Думаю, что происходящее там куда интереснее, — ответил капитан.
— По правде сказать, — произнес Маньес, — фокус был проделан очень ловко. Все длилось ровно месяц; начав кампанию восьмого октября, Наполеон принял капитуляцию Магдебурга восьмого ноября; за этот месяц было убито тридцать тысяч человек — по тысяче в день; славно поработали, не так ли? Сто тысяч взято в плен; из тридцати пяти тысяч оставшихся ни один не переправился через Одер; саксонцы вернулись к себе в Саксонию, пруссаки побросали оружие на бегу. Была прусская армия в сто шестьдесят тысяч человек, Наполеон дунул на нее, и она исчезла, оставив на поле боя, где мы с ней столкнулись, триста орудий и столько знамен, что ими можно было бы обвешать все стены Дома инвалидов. Король Пруссии по-прежнему остается прусским королем, однако у него нет больше ни королевства, ни армии.
— Выходит, — сказал офицер, — хоть Бурбоны и бежали в Сицилию, они все же побогаче прусского короля, ведь в Терра ди Лаворо у них еще есть Гаэта, которую мы бомбардируем и которая выступает за них, хотя скоро и она капитулирует, а в Калабрии у них целая армия; правда состоит она из каторжников, что делает их лишь еще более способными на то, чтобы резать нас поодиночке. Ах, большая война! Большая война! Но это лишь там, дорогой коллега, — продолжал офицер, — а у нас здесь всего только страшная бойня, и мне жаль, что такие храбрые офицеры, как генерал Вердье и генерал Ренье, вынуждены этим заниматься.
Появление трактирщика, принесшего завтрак, прервало сетования капитана.
— Солдатам, стоящим на часах, пить запрещено, — сказал граф Лео, — но пленники, должно быть, умирают от жажды; отнесите-ка им фьяску вина и напоите их сами, поскольку развязывать им руки было бы опасно. Что же касается солдат, то пусть они не беспокоятся: как только их снимут с караула, настанет их черед. Кстати, передайте пленнику, тому, что не ранен, что это от путешественника, который не стал его убивать; накормите и напоите также наших форейторов из Понтинских болот, хотя, на мой взгляд, они несколько торопятся повиноваться, когда им кричат: «Faccia in terra!» Кроме того, велите запрячь коляску и дайте нам двух хороших почтовых лошадок, чтобы ехать рядом с ней.
После завтрака трое сотрапезников подняли стаканы в честь Франции, пожали друг другу руки и спустились вниз.
Лео поблагодарил часовых, охранявших пленников, и сообщил им, что на постоялом дворе их ждет сытный завтрак; затем он и Маньес сели на лошадей, и кабриолет с новым форейтором, пообещавшим творить чудеса, галопом понесся по дороге на Капую, где предстояла очередная смена лошадей.
Молодые люди проследовали мимо Гаэты как раз в то время, когда оттуда вывозили тело генерала Валлонга, которому пушечным ядром оторвало голову; шестьдесят дальнобойных артиллерийских орудий, мортир и 24-фунтовых пушек вели непрерывный огонь по цитадели.
Форейтор обещал ехать быстро, и он сдержал слово: в восемь часов утра они сменили лошадей в Капуе, а в четверть двенадцатого въехали в Неаполь.
Солнечный город, всегда столь шумный и оживленный, что гул его слышен за целое льё до него, в этот день казался еще более обезумевшим, чем обычно; на всех окнах висели новые государственные флаги Неаполитанского королевства; улицы были заполнены жителями не только столицы, но и всех окрестных городов.
Попав в этот водоворот, кабриолет и два сопровождавших его всадника были вынуждены двигаться в общем потоке, который привел их на площадь Старого Рынка, где была сооружена исполинская виселица высотой в восемнадцать футов. Народ пребывал в страшном возбуждении, ожидая казнь, которая вот-вот должна была произойти. Имя Фра Дьяволо, повторяемое тысячами уст, давало нашим путешественникам представление о значительности фигуры приговоренного, что удостоверялось огромным стечением людей, пришедших посмотреть, как он будет умирать.
В то самое время, когда кабриолет с пленниками и его конвой въехали на площадь Старого Рынка со стороны площади дель Кармине, повозка, на которой везли приговоренного, въехала туда по Вико деи Соспири делл’Абиссо, то есть по улочке Вздохов-из-Бездны.
Улочка эта называется так потому, что, проезжая по ней, приговоренный впервые видит ожидающее его орудие казни — виселицу или эшафот.
Ведь редко случалось, чтобы при виде подобного зрелища приговоренный не испускал тяжелого вздоха.
При виде Фра Дьяволо, этого разбойника, которого все считали неуловимым и который, тем не менее, был схвачен, во всех концах площади поднялся сильнейший гул; даже пленники привстали в кабриолете.
В ту же минуту Маньес и граф Лео приблизились к ним, но их остановил голос форейтора, прозвучавший с той жестокой веселостью, какая присуща простонародью, особенно неаполитанскому:
— Да ладно, позвольте этим бедолагам посмотреть: зрелище, которое они сейчас увидят, послужит им хорошим уроком.
И он сам как можно удобнее расселся на своей лошади, чтобы в свое удовольствие взирать на казнь.
Посмотрим теперь, действительно ли тот, кто перевернул в этот день Неаполь вверх дном, соответствовал своей высокой славе.
CVПОГОНЯ
Фра Дьяволо известен во Франции скорее по комической опере Скриба и Обера, чем по долгой переписке между Наполеоном и его братом королем Жозефом, которой он дал повод.
Его звали Микеле Пецца; он родился в небольшом селении Итри, в бедной семье, которая перебивалась тем, что с помощью пары мулов вела с соседними деревнями мелкую торговлю оливковым маслом. Прозвище Фра Дьяволо он получил от своих соотечественников, которые нарекли его этим именем, наполовину благочестивым, наполовину нечестивым, поскольку он соединил в себе находчивость монаха со злобностью дьявола.
В юности ему предстояло стать священником; отказавшись от сутаны, он поступил в ученики к одному из тех деревенских тележников, что изготавливают вьючные седла для мулов и лошадей.
Но вскоре, вступив в чересчур горячий спор со своим хозяином, он сбежал от него и на другой день застрелил его из ружья, улучив момент, когда тот в обществе трех или четырех сотрапезников ужинал в своем саду.
Это убийство произошло около 1797 года; убийце тогда было девятнадцать лет.
Как заведено в подобных случаях, он сбежал в горы.