Узел морской свяжи мне, да в лад!
— Раз, два… готово, черт подери!
Я ведь матрос, не купец, не солдат,
В бухту фал скручу за секунду: смотри!
Делу морскому, хозяин, учиться я рад!
Сюркуф исполнил все следующие куплеты, и его успех был нисколько не меньшим, чем у Керноша. Между тем любопытство, сквозившее во взглядах прелестной хозяйки дома, говорило о ее желании узнать, естественным образом или усилием воли Рене удавалось держаться с таким хладнокровием.
Не в силах терпеть, она обратилась к нему:
— А вы, господин Рене, не споете нам песню вашего родного края?
— Увы, сударыня, — отвечал Рене, — у меня нет родного края; я появился на свет во Франции, вот и все, что мне позволено помнить; и я не знаю, найду ли, порывшись в своей памяти, хоть одну сохранившуюся там песню; все отрады моего детства, все цветы моей молодости погублены тремя годами печали и зимней стужи; тем не менее я поищу сейчас в своей памяти и, если отыщу там несколько подснежников, сорву их. Простите меня, сударыня, за то, что, находясь подле ваших гостей, я не знаю песен, связанных с их славным ремеслом; после плавания, надеюсь, у меня не будет в них недостатка; пока же вот все, что я припомнил.
И голосом свежим и чистым, словно голос юной девушки, он пропел следующие строки:
Когда б лучом я света был,
Сиянием любви своей покрыл
Б тебя, упавши пред тобою ниц,
Но меркну я, лишенный крыл,
В тени твоих ресниц.
Когда б я зеркалом счастливым был,
В котором образ твой с минуту жил,
Во мне свое увидела б ты отраженье:
Выходит, мой сердечный пыл
Согласна видеть ты, пусть и мгновенье![1]
Четыре следующих куплета имели такой же успех, как и первые.
— Господа, — произнес Сюркуф, — когда поет соловей, остальные птицы умолкают. Перейдемте в гостиную, где нас ждет кофе.
Рене поднялся, подал руку г-же Сюркуф и вместе с ней прошел в гостиную; едва он с поклоном оставил ее, к нему подошел Сюркуф, в свой черед взял его под руку и увлек за собой к оконному проему. Рене послушно пошел вслед за ним, выказывая всю почтительность, какую подчиненному полагается соблюдать в отношении начальника.
— Полагаю, мой дорогой Рене, — сказал ему Сюркуф, — что пришло время отставить шутки в сторону; скажите мне, чего вы от меня хотите и с какой целью искали встречи со мной; вы чересчур приятный малый, чтобы я не постарался, в меру своих возможностей, услужить вам.
— Я не желал и не желаю ничего другого, кроме как быть завербованным вами, капитан, в качестве рядового матроса и стать членом вашего экипажа.
— Но что могло вызвать подобную прихоть? Вам же не скрыть, что вы из благородной семьи, а ваше воспитание таково, что вы можете притязать на самые высокие государственные должности. Неужели вы не понимаете, в каком обществе вы намерены оказаться и какую работу будете там делать?
— Господин Сюркуф, такой человек как я, который всякую гордость оставляет в стороне, считает любое общество достойным себя. Что же касается моей работы, то она будет тяжелой, мне это известно; но вы знаете, что я силен, вы видели, что я ловок; я не пью ничего, кроме воды, но вы видели, что если меня вынуждают пить вино, причем в количестве, которое заставило бы любого другого утратить сознание, то вино не оказывает на меня никакого действия. Что же касается опасности, то, полагаю, вправе сказать о ней то же, что сказал о вине: я слишком долго прожил в каждодневном ожидании смерти, чтобы не быть с ней накоротке; имея возможность выбрать род войск, который мне подходит, и наставника, которого мне хочется иметь, я принял решение стать матросом, а поскольку вы один из самых храбрых и честных офицеров, известных мне, я выбрал вас в качестве своего командира.
— Должен предупредить вас, сударь, — сказал Сюркуф, — что матрос, который нанимается к нам, даже рядовой, берет на себя определенные обязательства, и, коль скоро они внесены в контракт, их следует соблюдать.
— Я хочу разделить службу и образ жизни своих товарищей; я нисколько не заслужил, чтобы меня хоть сколько-нибудь освобождали от работ, которые возлагаются на рядового матроса; единственное, что способно вызвать у меня отвращение, вполне вам понятное, это необходимость делить гамак с кем-либо еще.
— Это требование слишком легко удовлетворить, чтобы я ответил на него отказом; но я могу предложить вам нечто получше: хотите быть моим секретарем? Тогда у вас будет не только гамак, но и каюта.
— С признательностью соглашусь, если только эта должность даст мне возможность заниматься матросским трудом и при случае сражаться.
— Я охотно откажусь от вашего матросского труда, — промолвил Сюркуф, — но не буду настолько глуп, чтобы отказаться от вашей поддержки в дни сражений.
— Могу я попросить вас еще об одной милости? Я хотел бы сражаться своим собственным оружием, то есть оружием, к которому привык.
— Перед боем все оружие выносят на палубу, и каждый выбирает то, что его устраивает; вы будете брать ваше в своей каюте; так что милость, которую я вам оказываю, весьма несущественна.
— И последнее: прошу вас, если мы причалим к берегам Короманделя или Бенгалии, позволить мне устроить, на мои средства, разумеется, одну из тех охот на тигра или пантеру, о которых я столько раз слышал, никогда не имея возможности принять участие ни в одной из них; точно так же, если вам надо будет устроить одну из тех экспедиций, в которых может подвергнуться опасности жизнь кого-нибудь из ваших офицеров, замените его мной: ничья жизнь не зависит от моей и никто не будет печалиться обо мне.
— Тогда позвольте, — ответил Сюркуф, — при захвате вражеских судов считать вас офицером, ведь добыча делится таким образом: треть — мне, треть — офицерам и треть — рядовым матросам.
— А мне будет позволено распоряжаться моей долей так, как я пожелаю? — поинтересовался Рене.
— Само собой разумеется, — ответил Сюркуф.
— А теперь, капитан, позвольте задать вам вопрос, — промолвил Рене. — Есть ли у вас оружие, в котором вы полностью уверены?
— Конечно. У меня есть карабин, двуствольное ружье, которое я окрестил Громобоем, и мои бутылколомы, которые вам знакомы.
— Что вы называете вашими бутылколомами?
— Мои пистолеты. В море, чтобы тренировать своих людей, я велю привязывать бутылки к лисель-спиртам; все матросы имеют право заняться этим упражнением, и всякий, кто, несмотря на бортовую или килевую качку, разбивает бутылку, получает в качестве премии экю, если это был ружейный выстрел, и пять франков, если это был выстрел из пистолета.
— Прошу быть допущенным к этому упражнению, и опять-таки с правом распоряжаться полученными наградами.
— Да пожалуйста; ну а теперь, невзирая на скромность ваших притязаний, я вам дам совет, мой дорогой Рене, самым серьезным образом изучить ремесло, которое вы выбрали, независимо от того, выбрали вы его по призванию или же вас принудила к нему некая власть, превосходящая силой вашу волю. Я хочу, даже вопреки вам, кое-что сделать для вас. А сейчас подумаем, все ли наши условия мы оговорили? Нет ли еще чего-нибудь, о чем вы хотите меня попросить? Могу ли я еще что-нибудь вам предложить?
— Нет, капитан, благодарю вас.
— Кернош, поскольку вы сделались его другом, будет просвещать вас в отношении материальной стороны нашего ремесла, я же, если вы не возражаете, возьму на себя учебные занятия более высокого порядка. А вот и госпожа Сюркуф, которая ищет вас с чашкой кофе в одной руке и рюмкой ликера — в другой.
Рене подошел к г-же Сюркуф и, учтиво поклонившись ей, сказал:
— Извините, сударыня, но я не пью ни кофе, ни ликеров.
— Это как с шампанским, — заметил Кернош, присоединяя грубоватую шутку к утонченным извинениям молодого моряка. — Если пьешь его мало, плохо себя чувствуешь.
— Мне жаль, если госпожа Сюркуф увидела в неприглядной победе, одержанной мною, нечто иное, кроме желания избавиться от насмешек со стороны метра Стальная Рука, способных испортить мне один из самых очаровательных обедов, на которых мне доводилось бывать.
— А поскольку теперь вам предлагают десерт, — послышался чей-то голос, — то, надеюсь, вы более не опасаетесь, что ваш обед будет испорчен.
— Надо же, — промолвил Рене, — метр Стальная Рука очнулся от своего беспамятства! Позвольте мне поздравить вас, сударь: я полагал, что вы пробудете в нем по крайней мере до завтрашнего утра.
— Клянусь мечом святого Георгия, капитан! Вы же не допустите, чтобы вот так оскорбляли одного из ваших офицеров, а он не мог потребовать удовлетворения за это прямо у вас на глазах и в ту же минуту! Шпаги! Нас рассудят шпаги!
И, вернувшись в оружейный зал, где он вкушал послеобеденный сон, фехтмейстер почти сразу же вышел оттуда, держа по боевой шпаге в каждой руке.
Госпожа Сюркуф вскрикнула, а мужчины бросились навстречу метру Стальная Рука.
— Сударь, — произнес Сюркуф, — я приказываю вам немедленно отправиться к себе и оставаться там под арестом вплоть до нашего отплытия.
— Простите, господин капитан, — вмешался Рене, — но вы сейчас не на борту своего корабля, а у себя дома; пригласив нас в качестве своих гостей, вы, по крайней мере на время, приравняли нас к вам. Выставив этого господина за дверь, вы, естественно, заставите меня уйти вместе с ним и убить его под первым же уличным фонарем; если же, напротив, вы позволите закончить комедийным образом то, что и началось как комедия, мы покажем вашей супруге любопытное зрелище смертельной дуэли, в которой никто не будет убит.
— Но… — попытался настоять на своем Сюркуф.
— Позвольте мне сделать это, капитан, — промолвил Рене, — я даю вам слово чести, что ни капли крови не будет пролито.
— Ну, раз вы этого хотите, господа, поступайте, как вам угодно.
Как только Сюркуф дал это разрешение, гости разместились у двух противоположных стен гостиной, чтобы оставить ее середину свободной.