Ему было ясно, с какими людьми он имел дело. Когда они были уже далеко, он сделал над собой усилие и встал, а затем, опираясь на отломанный сук дерева, побрел наугад и в конце концов оказался у окраины какой-то деревни: это была деревня Баронисси. Он пошел по первой же улице, которая попалась ему на глаза, и через минуту оказался на главной площади селения.
Как раз в это время местный аптекарь открыл свою лавку и, обнаружив, что земля усыпана снегом, был крайне удивлен при виде человека, остановившегося на площади и с беспокойным и неуверенным видом озиравшегося по сторонам.
Аптекарь подошел к нему и спросил, что он ищет.
— Я пришел из Калабрии, — ответил тот, — и жду своего товарища, чтобы продолжить путь.
На беду Фра Дьяволо аптекарь был калабрийцем; не заметив в голосе путника особенностей выговора, свойственных жителям его родного края, аптекарь заподозрил, что имеет дело с каким-то беглым преступником, пригласил его погреться на кухне и предложил ему выпить немного водки, а сам тем временем, оказывая эти лицемерные заботы, знаком подозвал молодую служанку и шепотом велел ей бежать к деревенскому старосте и известить национальную гвардию.
Через несколько минут в лавку вошли четверо солдат во главе с капралом. Капрал подошел к Фра Дьяволо и потребовал предъявить документы.
— Какие документы? — спросил Фра Дьяволо. — С каких это пор нельзя странствовать без паспорта?
— Эх! — промолвил капрал. — Столько идет разговоров о разбойниках, что лишние предосторожности не помешают. Ну а поскольку у вас нет документов и вы не желаете сказать нам, кто вы и откуда явились, мы доставим вас в Салерно.
И, в самом деле, его доставили в Салерно и привели в кабинет коменданта крепости, командира эскадрона Фарина, который начал допрос.
В этот момент неаполитанский сапер, находившийся в подчинении у майора Гюго, по имени Павезе, случайно вошел к командиру эскадрона и, заметив арестанта, воскликнул:
— Фра Дьяволо!
Можно представить себе, каково было удивление присутствующих, а главное, самого арестанта.
Фра Дьяволо отпирался, но, к его несчастью, во времена Бурбонов, когда он был полковником и герцогом и проходил по улицам Неаполя, кичась своим мундиром и своим титулом, скромный сапер слишком часто отдавал ему честь, чтобы не узнать его, хотя сейчас тот был оборванным, окровавленном и умирающим. Сапер подтвердил сказанное настолько определенно, что все сомнения отпали: грозный Фра Дьяволо был наконец арестован.
Именно майор Гюго сообщил королю Жозефу об аресте этого опасного партизана, но одновременно, признавая его храбрость и стойкость его духа и восхищаясь ими, он препоручил его королевскому милосердию.
Однако Жозеф ответил, что, помимо политических преступлений, Фра Дьяволо повинен еще и в умышленных гражданских правонарушениях, а это делает невозможным проявление королевского милосердия, которое вполне могло бы распространиться на бурбонского партизана Фра Дьяволо, бригадира армии короля Фердинанда и герцога ди Кассано, но не может распространиться на убийцу и поджигателя Фра Дьяволо.
Популярность Фра Дьяволо была велика, и потому зал суда ломился от любопытствующих; обвиняемый присутствовал на прениях, которые до правления Жозефа и Мюрата считались судьями пустой формальностью. Подсудимому не раз предлагали выступить в свою защиту, однако он наотрез отказывался; в тюрьме он без конца повторял, что делал лишь то, что соответствовало данным ему приказам. Он спокойно выслушал смертный приговор и, когда зачитывание вердикта закончилось, воскликнул:
— А между тем вряд ли я сделал хоть половину того, что приказал мне сделать Сидней Смит!
Казнь была назначена на полдень следующего дня.
Как раз в это время Маньес и граф Лео поравнялись с площадью Старого Рынка и, благодаря мундиру Маньеса, въехали на нее со своими лошадьми, форейтором и двумя пленниками.
Со стороны улочки Вздохов-из-Бездны, как мы уже сказали, туда въехала и повозка с Фра Дьяволо; он был бледен, но выглядел уверенным; волосы его были на уровне ушей пострижены в кружок, чтобы не мешать веревке затягиваться; на шее у него висел патент бригадира королевской армии, украшенный неаполитанским гербом, большой восковой печатью красного цвета и подписью короля Фердинанда; его куртка, которая была небрежно наброшена ему на плечи и которую предстояло скинуть лишь у подножия лестницы, оставляла открытыми его руки, и на запястье одной из них был виден браслет из белокурых волос королевы Каролины, застегнутый бриллиантовым аграфом.
Фра Дьяволо не казался ни дерзким, ни смиренным; лицо его выражало спокойствие, то спокойствие, какое свидетельствует о власти духа над телом, воли над плотью. Три четверти зрителей были знакомы ему, но он ответил лишь на приветствия тех, что поприветствовали его первыми. Он с улыбкой взглянул на нескольких женщин, поклонившись одной или двум. Французская стража оттеснила толпу от повозки и от виселицы шагов на сто; у подножия лестницы стояли палачи: маэстро Донато и двое его подручных.
Повозка остановилась; Фра Дьяволо хотели поддержать, но он сам проворно соскочил на землю и твердой походкой направился к лестнице. Следом за ним пошли священник и секретарь суда; у подножия лестницы секретарь громким голосом зачитал ему приговор.
Приговор перечислял все преступления против общества, вмененные в вину Фра Дьяволо, начиная с убийства его хозяина-седельщика и вплоть до убийства двух французских солдат. Братство Смерти в полном составе следовало за повозкой от Кастель Капуано до эшафота; один из членов Братства сел в нее напротив Фра Дьяволо, затем сошел с нее вместе с ним и, держа руку на его плече, проводил его до подножия виселицы. Пока рука члена Братства Смерти лежала на плече приговоренного, палач не имел права прикоснуться к нему; как только рука эта поднималась, приговоренный принадлежал палачу.
После того как оглашение приговора закончилось, Фра Дьяволо, не выказывая ни малейшего волнения, вполголоса разговаривал несколько минут с человеком в длинном белом плаще; палач терпеливо ждал; наконец, стоя спиной к лестнице, Фра Дьяволо твердым голосом обратился к члену Братства:
— Мне нечего больше сказать вам, брат мой, поднимите вашу руку, я готов.
Палач прошел позади него, первым ступил на лестницу и хотел помочь ему подняться, поддерживая его за плечи, но приговоренный покачал головой в знак отрицания:
— Незачем, я могу подняться сам.
И в самом деле, хотя руки у него были связаны, он стал пятясь подниматься по лестнице, произнося: «Аве Мария, Аве Мария, Аве Мария» всякий раз, когда покидал очередную ступеньку, чтобы перейти на следующую, более высокую. Когда он оказался на уровне петли, палач накинул ее ему на шею, а затем немного подождал, на тот случай, если приговоренный хочет еще что-то сказать.
И действительно, Фра Дьяволо крикнул во весь голос:
— Прошу прощения у Бога и людей за совершенные мною преступления и препоручаю себя молитвам Девы Ма…
Но закончить он не успел: ударом ноги, пришедшимся между плеч, маэстро Донато отправил его в вечность.
Почувствовав, что он падает в пустоту, разбойник неимоверным усилием разорвал веревки, которыми были связаны его руки. Палач мгновенно поднялся на три или четыре ступеньки, ухватился за раскачивавшуюся веревку в тот момент, когда она приблизилась к нему, и соскользнул по ней на плечи преступника, чтобы, если у того еще не сломались шейные позвонки, сломать их весом своего тела; он несколько раз подпрыгнул, после чего стал соскальзывать вдоль его тела, чтобы повиснуть у него на ногах, а затем соскочить на землю.
Но то ли скользящая петля была плохо завязана, то ли веревка была новой и плохо скользила, то ли, наконец, этот сильный организм было особенно трудно сломить, но, так или иначе, в ту минуту, когда палач поравнялся с грудью приговоренного, тот внезапно схватил его в охапку и прижал к своей груди со всей силой, какой был наделен при жизни, да еще и умноженной яростью предсмертных судорог.
«Браво, Фра Дьяволо, браво!» — в один голос заревела толпа, в то время как палач, столь же близкий к смерти, как и его жертва, издавал мучительные хрипы.
Двое подручных бросились на помощь своему патрону, и какое-то мгновение на конце веревки висели одновременно четыре человека — бесформенная масса, вполне достойный плод виселицы; но внезапно веревка оборвалась, и все четверо рухнули на помост эшафота.
При виде этого в толпе послышались яростные крики; полетели камни, торговцы принялись размахивать своими палками, а лаццарони — своими ножами, и все бросились к виселице, вопя: «Смерть Донато! Смерть его подручным!»
Но для неаполитанской черни уже прошло то время, когда она могла, как это бывало при короле Фердинанде, разрушить эшафот и разорвать в клочья палача, если он изменял правилам своего ремесла.
Французы, образовывавшие кольцо вокруг виселицы, выставили вперед штыки и растянулись цепью, отогнав толпу вглубь Старого рынка и удерживая ее на расстоянии.
Между тем офицер, распоряжавшийся церемонией казни, заметил у эшафота странную группу, состоявшую из Маньеса, графа, двух пленников в кабриолете и форейтора с лошадями, и учтиво, как и надлежит офицеру в разговоре с офицером, задал Маньесу несколько коротких вопросов, получив на них столь же лаконичные ответы. В двух словах Маньес объяснил ему, что это были за пленники, и поинтересовался, как следует с ними поступить.
Офицер посоветовал поместить их под стражу, проезжая мимо тюрьмы Ла Викария.
Затем молодые люди в один голос спросили у него:
— Какая гостиница в городе считается лучшей?
Офицер, ни секунды не раздумывая, ответил:
— У Мартина Дзира, «Ла Виттория».
Маньес поблагодарил офицера и, обращаясь к форейтору, произнес:
— Ты все понял?
Кучер привез путешественников к Ла Викарии. Они спешились и передали своих пленников тюремному смотрителю, который взамен попросил молодых людей назвать свои имена и сообщить свой адрес. Но, прежде чем расстаться с пленниками, Лео, подумав, что бедняги не имеют при себе денег и нуждаются в том, чтобы подкрепиться, сунул луидор в руку тому из них, кто был на его совести.