Десять минут спустя они вошли в гостиницу «Ла Виттория», расплатились с форейтором и попросили горячую ванну и обед — то, в чем они более всего нуждались после ночи, проведенной в Понтинских болотах, и двенадцати льё, проделанных во весь опор.
Но, перед тем как лечь в ванну, Маньес написал письмо старшему камергеру Жозефа Бонапарта, а граф Лео послал свою визитную карточку министру полиции Саличети.
За обеденным столом оба получили ответы: первый камергер королевского двора сообщал Маньесу, что король Жозеф с нетерпением ждет его, радуясь возможности получить свежие вести об императоре и Мюрате.
Граф Лео получил от секретаря министра полиции письмо, в котором сообщалось, что его превосходительство с удовольствием примет его во дворце.
Каждый из них принял сказанное к сведению, и они занялись своим туалетом.
CIXКРИСТОФ САЛИЧЕТИ, МИНИСТР ПОЛИЦИИИ ВОЕННЫЙ МИНИСТР
Туалет людей, элегантных от природы, совершается быстро.
Граф Лео, в ком наши читатели уже узнали Рене, был одним из таких людей. Поскольку его должность старшего помощника у Сюркуфа и третьего помощника у Люка утверждены не были, он не пожелал облачаться ни в вольный мундир, какой носил во времена своего корсарства, ни в уставной мундир, какой носил в качестве моряка военного флота, и надел костюм молодых людей того времени, то есть редингот с небольшим отложным воротником и застежками-бранденбурами; плотно облегающие кашемировые панталоны, сапоги с отворотом, галстук, белый жилет и шляпу с загнутыми кверху полями. Было три часа пополудни, когда он под именем графа Лео велел доложить о себе его превосходительству военному министру и министру полиции.
Приема ждали еще два или три человека, но министр, позвав к себе графа Лео, велел передать им, чтобы они приходили на другой день, поскольку на сегодня его аудиенции закончены.
Министр полиции и военный министр Кристоф Саличети был корсиканцем; в то время ему было шестьдесят лет.
Будучи ко времени Революции адвокатом в Бастии, он был избран депутатом и послан в Учредительное собрание; при его поддержке был принят закон, наделявший жителей Корсики французским гражданством; затем он являлся членом Конвента и Совета пятисот. После 18 брюмера был на какое-то время отстранен от политики первым консулом, поскольку противился этому государственному перевороту, но вскоре вновь обрел милость Бонапарта и, в момент восшествия Жозефа на неаполитанский престол, получил из его рук портфель военного министра и министра полиции. Он был очень красив, лицо его несло на себе выражение необычайного изящества, и поговаривали, будто у него есть сильная поддержка внутри самой семьи Жозефа Бонапарта.
Он сидел за рабочим столом и, когда прозвучали слова: «Граф Лео!», учтиво встал, указав посетителю на стул.
Лео поблагодарил Саличети за доброжелательство и скорый ответ.
— Сударь, — сказал Саличети, — я заслуживаю уважения за оказанный вам прием тем более, что меня гложет страх, а не приехали ли вы в Неаполь добиваться моей должности?
— О, сударь, — засмеялся в ответ тот, кого мы отныне будем называть то Рене, то граф Лео, — эта должность исполняется чересчур хорошо, чтобы я хоть на мгновение осмелился позариться на нее.
— Вы прибыли из Рима вместе с капитаном Маньесом, не так ли? — спросил Саличети.
— Да, ваше превосходительство, и вы сами даете мне доказательство того, что ваша полиция работает чересчур хорошо, чтобы я сохранял не то что надежду, а даже желание занять ваше место.
— Проезжая мимо тюрьмы Ла Викарии, вы поместили под стражу двух разбойников, которых захватили в плен, уложив еще трех прямо на месте.
— В подобных обстоятельствах каждый выпутывается как может, — ответил граф Лео, — а мы, сударь, ничего лучше сделать не могли.
— Ну а теперь, сударь, можно ли узнать, чему я обязан чести принимать вас и чем я могу быть полезен вам?
— Ваше превосходительство, я имел несчастье оказаться в немилости у его величества Наполеона, но, в противовес этому, уж не знаю, по какой причине, заслужил расположение господина Фуше.
— И это немало, — промолвил Саличети. — Фуше далеко не такой злой человек, как о нем говорят, у него есть хорошие стороны; я знал его по Конвенту, наши взгляды нередко совпадали, и мы остались связаны друг с другом. Не дал он вам какого-нибудь поручения ко мне?
— Нет, сударь. Когда я явился к нему за распоряжениями и спросил его, куда мне следует отправиться, он спросил меня: «Довольны ли вы теми советами, какие я вам уже дал? — Вполне, дорогой герцог. — Что ж, поезжайте в Неаполь, повидайтесь с Саличети, постарайтесь оказать какие-нибудь полезные услуги брату императора, а потом возвращайтесь и навестите меня».
— А вы не попросили его дать вам какие-нибудь рекомендательные письма? — спросил Саличети.
— Разумеется, но в ответ он сказал мне: «Любезный сударь, я воздержусь от этого. Вы удачливы; ступайте прямой дорогой, и удача сама вас найдет». После чего я уехал и прибыл в Рим. На почтовой станции в Риме я встретил капитана Маньеса: это была первая удача, предсказанная Фуше; затем на Понтинских болотах мы наткнулись на шестерых разбойников, преградивших нам путь; как вам известно, трех мы убили, а двух взяли в плен; и, наконец, удача сопутствовала нам и дальше, поскольку мы приехали вовремя, чтобы увидеть, как вешают Фра Дьяволо.
— Вы весельчак, сударь, я это уже понял; нужно ли вам что-нибудь от меня?
— Право, ваше превосходительство, я мало-помалу начинаю придерживаться мнения господина Фуше: укажите мне дорогу, и я пойду по ней.
— Вы ведь не склонны ни к дипломатии, ни к интригам, не так ли? — спросил Саличети.
— Разумеется, нет, — ответил Рене. — Я солдат и моряк; отправьте меня туда, где я мог бы погибнуть, на море или на сушу, мне это безразлично.
— Но почему вы ищете смерти?
— Потому что я честолюбив и хочу добиться высокого положения, ибо только оно способно вернуть мне счастье, которое я потерял.
— У нас нет военного флота, сударь; мы заложили два линейных корабля, но они будут достроены не раньше, чем через два года, а для вас это чересчур дальний срок. Мы не ведем большой войны. Гаэта, которую мы взяли в осаду, сдастся дней через пять или шесть. Но я знаю, что вы превосходный охотник на тигров и пантер, а в наших лесных зарослях их водится больше, чем в джунглях Бирмы; вот только зовут наших тигров Торрибио, Парафанте, Бенинказа, Бидзарро. Не желаете поохотиться на таких тигров? И за каждого, кого вы убьете или возьмете живым, вы получите очередной чин.
— Хорошо, — ответил Рене. — Разумеется, я предпочел бы настоящую войну, я предпочел бы быть солдатом, а не охотником, но, вероятно, у господина Фуше были свои причины направить меня к вам.
— Думаю, я их знаю, сударь; дело в том, что он принимает в вас живейшее участие и направил вас ко мне, пребывая в уверенности, что я разделю его интерес к вам. Я поговорю о вас с королем, сударь; приходите ко мне снова.
— Когда?
— Завтра.
Рене встал и поклонился.
— Вы позволите мне, сударь, — сказал он, — сообщить господину Фуше о чрезвычайно любезном приеме, который вы мне оказали?
— Пишите в Париж как можно меньше; не говорите в ваших письмах ни о тех, кого вам хочется похвалить, ни о тех, на кого вам хочется пожаловаться, иначе в определенный момент советы ваших друзей перестанут приносить вам пользу.
— Сказанного достаточно, сударь; но как могло случиться, что человек такого величия, как Наполеон…
— Тсс! — произнес Саличети. — Наполеон — мой соотечественник, и я не могу позволить, чтобы в моем присутствии его сравнивали даже с солнцем: и на солнце есть пятна, сударь.
Граф Лео поклонился, попрощался с министром и удалился.
У дверей гостиницы «Ла Виттория» он столкнулся с Маньесом.
Лицо молодого человека сияло.
— Так вот, позвольте сказать вам, — начал он, — что я разговаривал о вас с королем, и он сказал мне, что желает увидеться с вами.
— Дорогой друг, — ответил граф Лео капитану Маньесу, — с тех пор, как я начал водиться с министрами, а мне только что довелось три четверти часа беседовать с господином Саличети, я стал очень серьезно относиться к этикету. Господин Саличети соблаговолил заявить, что он поговорит с его величеством обо мне, так пусть он это и делает; полагаю, что он обидится на меня, если я последую не тем путем, какой он мне предложил.
— Определенно вы правы, — сказал Маньес. — Но, когда бы вы туда ни пошли, я постараюсь там оказаться. Ну а теперь, как вы намереваетесь провести остаток дня? Не желаете отобедать в Помпеях?
— С удовольствием, — ответил Лео и позвонил. — Любезный, — сказал он, обращаясь к вошедшему лакею, — хороший экипаж и две крепкие лошади для нас на весь остаток дня!
Маэстро Мартино Дзир распорядился приготовить для них лучший из экипажей, имевшихся в его гостинице: он сознавал, что двое путешественников, через час после своего прибытия вызванные: один — к королю, другой — к министру, были достойны всех знаков уважения с его стороны.
Молодые люди сели в экипаж.
День выдался великолепный: хотя была еще лишь вторая половина января, уже чувствовалось, что со стороны Сицилии веют те теплые бризы, которые заставляют розы Пестума цвести дважды в году и, трепеща сладострастием, стихают в глубине залива Байи.
Это еще не была весна, но зима уже прошла. Набережная, такая грязная, но при этом такая жизнерадостная, которая, трижды на своем протяжении меняя имя, тянется от Пильеро до ворот дель Кармине; Мол, на одном конце которого импровизатор читает нараспев стихи Тассо, а на другом — капуцин восхваляет чудеса Иисуса Христа; эти свиньи, с которыми приходилось сталкиваться на каждом шагу и которые были тогда единственными подметальщиками улиц Неаполя; этот залив с искрящимися водами, с его мысом Кампанелла с одной стороны и Мизенским мысом — с другой; этот лазурный остров Капри, похожий на плывущий по волнам гроб; эти пробегающие сквозь толпу девушки с охапками цветов, в других местах еще погребенных под снегом, — все здесь дышало тем свежим и радостным воздухом, который заставил Метастазио воскликнуть: