О юность, весна жизни!
О весна, юность года!
И все кругом смеялись, пели, бросались цветами и бранились на протяжении почти двух льё, то есть от Мола до Резины. В Резине картина изменилась. Те же девушки, те же капуцины, те же певцы и даже те же свиньи, но к ним всем прибавились изготовители макарон, представители ремесла, знакомого почти каждому жителю Портичи.
Они являли собой комичное зрелище обнаженных до пояса людей, которые раскатывали на спине друг у друга валики теста, доводя его до толщины, предписанной законами гастрономии. Вне всякого сомнения, именно подобному столу, на котором оно раскатывается, и обязаны макароны Портичи своей славой превосходить по вкусу все прочие макаронные изделия Италии.
На подъезде к Торре дель Греко молодым людям показалось, что они стали свидетелями мятежа или нападения разбойников. Звучавшая ружейная стрельба была настолько плотной, что они уже начали жалеть о том, что не взяли с собой оружие, но, наведя справки, выяснили, что раздававшиеся звуки были не ружейной стрельбой, а хлопками множества шутих, запускавшихся в честь святого Антония.
Наши молодые люди, немного знакомые с католическим календарем, позволили себе возразить, что, по их мнению, праздник знаменитого богослова, отправившегося в Африку и сильным порывом ветра брошенного к берегам Италии, отмечается в июне. Но им объяснили, что речь идет не о святом Антонии Падуанском, победителе Везувия и укротителе огня, а о святом, известном по гравюре Калло «Искушение святого Антония».
И тогда им стало ясно, что огромное количество свиней, бродивших по улицам, объяснялось великим уважением, которым пользовался этот святой.
Наконец они добрались до Помпей.
В те времена подземный город был расчищен еще далеко не так, каким мы видим его сегодня, но все же достаточно для того, чтобы можно было составить себе представление о тех чудесах, какие он предложил бы взору любознательного иностранца, будь тогда во главе раскопок толковый директор.
Именно там граф Лео объяснял своему товарищу, что такое атрий, имплювий, триклиний, и, таким образом, посвящал его в архитектуру греко-римского дома.
На улице Гробниц они видели едва выступавшие из земли круглые скамейки, которые устанавливали вокруг своих гробниц мертвые, желая иметь хорошую компанию, и на которых сиживали их родные, их друзья, а за неимением тех и других — обычные прохожие.
Лео указывал капитану, как если бы жил в то время, когда вольноотпущенник Диомед построил самый красивый дом в пригороде, на предназначение каждого хранилища и каждой лавки.
Темнота спустилась прежде, чем Маньес успел удовлетворить свое любопытство и утомиться от научных разглагольствований своего спутника.
Пора было возвращаться. Они отступили на восемнадцать веков в прошлое и три часа провели в обществе современников Плиния Старшего и Плиния Младшего.
Внезапно картина вокруг изменилась, и вместо мрачного и безмолвного некрополя они оказались на оживленной и людной дороге, и вечер показался им еще более шумным, чем день.
Луна, повисшая точь-в-точь над кратером Везувия, была похожа на ядро, только что запущенное в небо гигантской мортирой.
Море казалось серебристой дымкой, где скользили лодки с пылавшим на носу султаном огня, на фоне которого вырисовывалась темная фигура рыбака с трезубцем в руках, подстерегавшего рыбу, привлеченную к поверхности воды этим обманчивым светом.
Длинная дорога, ведущая из Помпей в Неаполь, была усеяна мириадами огней и напоминала вечернюю улицу Рима, озаренную мокколетти в последние дни карнавала.
Надо увидеть это оживление, надо ощутить, так сказать, все эти нестройные крики, разносящиеся и сталкивающиеся в воздухе, чтобы осознать переизбыток жизненных сил, которыми Господь Бог щедро наделил эти края, обласканные солнцем.
В Портичи экипаж остановился, чтобы дать лошадям передохнуть, и тотчас же был окружен всеми местными жителями, которые с любопытством, но без всяких враждебных намерений залезали на его подножки, беззастенчиво разглядывали путешественников вблизи и трогали руками серебряные витые шнуры на мундире Маньеса и шелковые бранденбуры Лео.
Внезапно сквозь толпу пробились двое, капуцин и нищий: один — раздвигая всех локтями и кулаками, другой — смиренностью своих молитв заставляя людей посторониться.
Нищий клянчил на своем неаполитанском наречии так жалобно, что казалось, будто он находится на последнем издыхании:
— Один грано, синьор генерал! Один грано, синьор генерал! Я умираю с голоду, я не ел уже три дня!
Францисканец канючил тем гнусавым голосом, который отличает последователей святого Франциска, и при этом потряхивал мошной, где побрякивало несколько медных монет:
— Синьор князь, подайте во имя душ рыбаков, более тысячи лет обретающихся в чистилище и чьи крики вы услышали бы, несмотря на окружающий нас шум, если бы чистилище не находилось в центре земли!
Нищий бубнил:
— Синьор генерал!..
Тем временем капуцин талдычил:
— Синьор князь!..
В конце концов Маньес дал знак, что хочет говорить. Оба смолкли.
— Любезный, — произнес он, обращаясь к капуцину, — если души ждут в чистилище уже тысячу лет, они прекрасно могут подождать еще несколько дней, тогда как, если этот несчастный не ел уже трое суток, нельзя терять ни минуты, иначе он умрет с голоду.
С этими словами, выхватив мошну из рук францисканца, он раскрыл ее и высыпал ее содержимое в шляпу нищего, после чего вернул мошну остолбеневшему капуцину и, повернувшись к кучеру, крикнул:
— Avanti! Avanti!
Кучер пустил лошадей в галоп и не останавливался до самых дверей гостиницы «Ла Виттория».
СХКОРОЛЬ ЖОЗЕФ
На следующий день, в полдень, когда молодые люди завершали завтрак, верховой нарочный доставил следующее послание министра:
«Господин граф,
я жду Вас сегодня к трем часам, чтобы представить Его Величеству, который вчера вечером опередил мои желания, сказав, что хочет увидеться с Вами. По возвращении из королевского дворца мы отобедаем. Я представлю Вам свою дочь, герцогиню ди Лавелло, которая желает познакомиться с Вами.
Прошу Вас передать Вашему другу капитану Маньесу, чей адрес мне неизвестен, приложенное приглашение, которое, надеюсь, соединит вас в моем доме между пятью и шестью часами вечера».
Рене передал второе письмо Маньесу, ответившему, как и его друг, что для него будет честью прийти к министру по его приглашению.
Как и было назначено, в три часа граф Лео явился к Саличети; он застал министра собранным, а карету запряженной.
Королю Жозефу, который был старшим в семье, но, приняв во внимание гениальность Наполеона, добровольно уступил ему свои права старшинства, минуло тридцать четыре года; у него было мягкое и доброжелательное лицо, а по характеру он был настолько же миролюбив, насколько воинствен был его младший брат.
Он был первым членом семьи, которому Наполеон, питавший к нему большую любовь, замыслил даровать трон; но следует сказать также, что на троне, как и в частной жизни, из всей семьи Жозеф всегда был самым преданным и самым покорным своему брату.
Нет ничего более любопытного, чем восемь или девять томов переписки между Наполеоном и Жозефом, в которой Жозеф всегда обращается к нему со словами «сир» и «ваше величество», а Наполеон неизменно отвечает: «брат мой».
Многие из этих писем являются советами, некоторые — приказами, и любопытно подмечать, что Наполеон, никогда не бывавший в Неаполе, знает Неаполитанское королевство, с точки зрения топографии и общественных настроений, лучше находящегося там Жозефа; и прежде всего к чрезмерно доброму, на его взгляд, сердцу Жозефа обращается Наполеон: он не допускает нерешительности в осуществлении королевской власти и, в особенности, не допускает снисхождения ни к разбойникам, ни к их посредникам, ни к священникам.
Именно так случилось с маркизом ди Родио, который был возведен в это достоинство Фердинандом и Каролиной и, ведя при Жозефе партизанскую войну, был с оружием в руках схвачен в Апулии; представ перед трибуналом, он потребовал, чтобы его судили как военнопленного, и был оправдан. Однако по высочайшему приказу был собран новый военный трибунал, приговоривший его к смерти. Король в это время отсутствовал. Саличети приказал расстрелять пленника.
И когда Жозеф выразил сожаление по поводу того, что ему не была предоставлена возможность помиловать осужденного, Наполеон написал ему в связи с этим длинное письмо, выдержку из которого мы приводим ниже:
«Поскольку Вы сравниваете неаполитанцев с корсиканцами, то вспомните, что, когда французские войска вошли в Ниоло, сорок мятежников были повешены на деревьях и охвативший всех ужас был настолько сильным, что никто более не шевельнулся. Когда восстала Пьяченца, я по возвращении из Великой армии послал туда Жюно, который стал утверждать, будто никакого восстания в краю нет, и обращал все в шутку в чисто французском духе; тогда я отправил ему приказ предать огню две деревни и расстрелять зачинщиков мятежа, среди которых было шесть священников. Это было исполнено, край был приведен к повиновению и останется таким надолго.
Вы видите ужас, который внушает королева. Разумеется, я не предлагаю Вам следовать ее примеру, тем не менее в этом и состоит власть. Если Вы будете вести себя твердо и энергично, ни калабрийцы, ни другие не шевельнутся еще лет тридцать.
Я заканчиваю свое письмо тем же, чем начал его. Вы будете королем Неаполя и Сицилии, у Вас будет три или четыре года мирного времени. Если Вы сделаетесь ленивым королем, если не будете держать бразды правления твердой и решительной рукой, если будете прислушиваться к мнению народа, который и сам не знает, чего хочет; если не искорените злоупотребления и укоренившиеся грабежи теми способами, каких у Вас будет предостаточно; если не установите такие налоги, которые позволят Вам держать на службе у себя французов, корсиканцев, швейцарцев и неаполитанцев и вооружить корабли. — Вы ничего не добьетесь, и за эти четыре года, вместо того чтобы быть полезным мне, навредите мне, ибо лишите меня моих ресурсов.