застали их в тот момент, когда не могло быть никаких сомнений в их виновности…
— Сударь, сударь, — остановила его герцогиня ди Лавелло, — будьте осторожнее!
— Но, госпожа герцогиня, — со смехом произнес секретарь, — надо же, чтобы меня правильно поняли.
— Все в порядке, Робер, — сказал Саличети.
— … в их виновности, — повторил упрямец-секретарь. — Они исполосовали любовника ножами и оставили умирать на куче навоза. Проходившие мимо добрые люди увидели труп и отнесли его в деревенскую церковь, где, после того как над ним отслужили заупокойные молитвы, ему полагалось оставаться выставленным до следующего утра.
Убийцы считали, что они оставили труп, и действительно, положенный в гроб, он не стал прерывать заупокойных молитв и дожидался, пока ночь не прогонит из церкви утомившихся от их чтения священников.
Все без исключения священники ушли, пребывая в убеждении, что осталось лишь заколотить крышку гроба и опустить тело несчастного любовника в одну из могил, вырытых в самой церкви.
Но стоило последнему священнику удалиться, как мертвец приоткрыл один глаз, затем второй, высунул из гроба голову и при мерцании свечей, продолжавших гореть, увидел, что церковь совершенно безлюдна.
Вначале он не понимал, что с ним произошло и как он здесь очутился; но кровь, которой он был покрыт, слабость, вызванная потерей этой крови, и боль, которую ему причиняли раны, напомнили ему, что с ним случилось; он напряг силы, вылез из гроба, вышел из церкви и потащился в горы, вечное прибежище беглецов.
Этот пролог драмы, первый акт которой я намерен вам рассказать, имел место в тысяча восьмисотом году. Бидзарро, а так зовут, как вы помните, нашего героя, было тогда всего лишь девятнадцать лет.
В течение четырех или пяти лет после этого никто ничего не слышал о Бидзарро; хотя, обнаружив гроб пустым, все вполне справедливо предположили, что он сбежал. По всей вероятности, он примкнул к одной из банд грабителей и убийц, которые в течение пяти лет разоряли своими набегами Сориано, а после второго вторжения французской армии и провозглашения принца Жозефа королем Неаполитанским сочли своевременным превратиться из обычных разбойников, которыми они были, в идейных партизан и встать под знамена Бурбонов.
Смелость и хладнокровие Бидзарро очень скоро снискали ему уважение всей банды. Он был избран ее главарем и, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, решил, что час расплаты настал.
И вот месяцев шесть или семь тому назад, в воскресный день, когда все население Ваццано — так называлась деревня, где его бросили умирать, — когда, повторяю, все население деревни, включая семью его бывшего хозяина, собралось на мессу в церкви, где он провел ту страшную ночь, Бидзарро во главе своей банды ворвался в церковь, дошел до алтаря, повернулся лицом к сельчанам и приказал всем выйти.
Толпа, вначале ошеломленная, повиновалась, но затем, охваченная страхом, какую-то минуту топталась на месте; однако Бидзарро назвал свое имя и пригрозил предать церковь огню; слава о нем была уже такова, что никто больше не мешкал: все устремились к двери, проходя под взглядами Бидзарро и его приспешников безмолвной, растерянной и испуганной толпой.
Двух человек среди этой толпы он выбрал своими жертвами: то были сыновья его бывшего хозяина, братья его любовницы, изрешетившие его кинжалами.
Менее везучие, чем он, эти двое несчастных тотчас же упали бездыханными; но на взгляд Бидзарро недоставало еще трех жертв, ведь у его бывшего хозяина было пятеро сыновей, у его любовницы — пятеро братьев и мстителей было не двое, а пятеро.
Бидзарро вернулся со своими приспешниками в церковь; он нашел тех, кого искал, спрятавшимися за алтарем: как и первых двух, он заколол их собственноручно, желая доставить себе, одному лишь себе, безраздельное наслаждение местью.
Но Бидзарро искал еще двух человек: отца своей любовницы и ее самое. Бросившись в дом старика, он застал его больным, лежащим в постели и находившимся под присмотром ухаживавшей за ним дочери.
Увидев своего бывшего любовника и зная уже о страшной мести, которую он только что совершил, она бросилась между ним и отцом; но Бидзарро оттолкнул ее, прикончил старика, завершив тем самым избиение всех мужчин в ее семье, взял на руки лишившуюся чувств любовницу, перекинул ее поперек седла и вернулся с ней в горы.
— А что стало с ней потом? — спросила герцогиня ди Лавелло. — Есть ли о ней какие-нибудь известия?
— Увы, сударыня, должен сказать — то ли к стыду, то ли к чести прекрасного пола, ибо, по правде сказать, не знаю, на какой из этих оценок остановиться, — что любовь у нее оказалась сильнее кровных уз: она продолжала любить Бидзарро, жертву своего отца и своих братьев, она продолжила любить Бидзарро, их убийцу, и с этого дня, поскольку банда Бидзарро была устроена на военный лад, она постоянно находилась рядом с ним, верхом на лошади и в мужской одежде, и в этой жаркой разбойничьей войне выказывала дерзость и отвагу, делавшие ее достойной Бидзарро.
— И что, этого негодяя никак не могут поймать? — спросила герцогиня.
— За его голову назначена награда в две тысячи дукатов, сударыня; но по сей день ни один из наших лазутчиков не рискнул выдать его и ему удалось избежать всех устроенных против него ловушек и засад.
— Ну что ж, граф Лео, — произнес Маньес, — на твоем месте, слово солдата, я либо добыл голову Бидзарро, либо утратил свое имя.
— Я сохраню свое имя, — спокойно ответил Рене, — и добуду голову Бидзарро.
— В тот день, когда это произойдет, — промолвила герцогиня ди Лавелло, — я позволю вам поцеловать мне руку.
CXIIДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ РАССТАЮТСЯ,ОДИН — ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ НА СЛУЖБУК МЮРАТУ, ДРУГОЙ — ЧТОБЫ ПОПРОСИТЬСЯНА СЛУЖБУ К РЕНЬЕ
На другой день после обеда у министра капитан Маньес и граф Лео приняли предложение короля Жозефа и отправились поохотиться на кабанов в Астрони, отдав им предпочтение перед мелкой дичью Каподимонте.
Они настреляли дюжину кабанов, затем привезли их на телеге и раздали их мясо солдатам.
Саличети, чрезвычайно гордившийся Неаполем, предложил молодым людям остаться в городе еще дней на пять или шесть, чтобы ознакомиться со всеми его красотами, и лично сопровождал их в двух или трех прогулках.
Они посетили Низиду, где в древности находилась вилла Лукулла; Поццуоли, который до Неаполя был столицей Кампании; храм Сераписа, остатки моста Калигулы; озеро Лукрино, наполовину засыпанное во время землетрясения 1538 года; озеро Аверно, на берегу которого Эней сорвал золотую ветвь, ту, что должна была открыть ему врата ада, и, наконец, Ахеронт, который вместо пламени катит сегодня тинистые воды, чьи особые свойства позволяют откармливать устриц и мидий, привозимых сюда из Таранто; затем по живописной дороге, которую обступают с обеих сторон зеленые деревья и желтый вереск, они добрались до Мизенской гавани, где римляне держали свой флот в те времена, когда Плиний Старший, который был его командующим, вышел на лодке в море, чтобы посмотреть поближе извержение Везувия, и где-то между Стабиями и Помпеями задохнулся от вулканического пепла; затем они посетили Байи, где Цицерон располагал виллой, в чем он неохотно признавался из-за дурной славы здешних купален и которую называл своей Кумской усадьбой; затем Бавлы, с их сверкающей на солнце фаянсовой колокольней, то самое место, где Нерон притворялся, будто помирился с матерью, и, расставаясь с ней, осыпал поцелуями ее грудь, что было, по словам Тацита, самым высоким знаком внимания и уважения, который сын мог оказать матери. В ста шагах от берега золоченая галера, которая отвозила Агриппину на ее виллу в Байях, дала трещину и стала тонуть. Не издав ни единого крика, не призвав никого на помощь, Агриппина вплавь добралась до своего дома в Байях, где ее подобрали рабы; но час спустя прибыл Аникет, который услышал от нее два жутких слова: «Feri ventrem» («Бей в живот!») и в качестве ее прощального напутствия передал их ее сыну.
Так она наказала свое чрево, выносившее матереубийцу.
Затем, на другом краю полумесяца, образующего гавань Неаполя, они снова повидали Портичи, Торре дель Греко и Кастелламмаре, получивший свое название от крепости, которая ныне лежит в развалинах; Сорренто с его апельсиновыми рощами; затем посетили мыс Кампанелла, то есть самую близкую точку к Капри, куда путь им был заказан, поскольку примерно за год перед тем остров был захвачен англичанами.
Несмотря на опасность, заключавшуюся в том, что на пути к Салерно предстояло пересечь леса Ла Кавы, молодые люди не могли устоять перед желанием повидать Пестум и вознамерились написать свои имена на величественных сооружениях Древней Греции, лежавших в развалинах уже во времена Августа.
Среди колючих кустарников и гигантской травы, защищавших подступы к этим чудесам античности, Рене с величайшим трудом отыскал одну из тех роз, какие некогда полными корзинами отправляли отсюда в Неаполь, чтобы их лепестками осыпать столы Апиция или Лукулла.
Змея, напуганная их появлением, выползла из колючих кустарников, на мгновение свила свои золотые кольца на темных плитах одного из храмов и скрылась в его святилище.
Несомненно, то было божество, охранявшее покой этого безлюдья.
На обратном пути они остановились в Салерно, чтобы посетить гробницу папы Григория VII, который, выступив вначале гонителем отца Генриха IV Немецкого, оказался затем гонимым им самим и перед смертью приказал высечь на своем надгробии следующую кощунственную эпитафию:
Наконец, пришло время уезжать, пришло время покинуть прекрасный город Неаполь и радушного Саличети. Лео и Маньес поклялись друг другу в боевом братстве и в вечной дружбе и расстались.
Перед этим Саличети предложил графу Лео дождаться очередного отряда, который отправится в Калабрию, и уехать вместе с ним.