Но Рене был не из тех, кто принимает столько предосторожностей, чтобы защитить свою жизнь, и, когда ему было приказано поступить под начальство генерала Ренье, о местонахождении которого никто в тот момент ничего толком не знал, ибо все пути сообщения с ним были перерезаны, но который, скорее всего, был либо в Амантее, либо в Котроне, Рене ограничился в ответ словами, что догонит генерала, где бы тот ни был.
— Вам достаточно будет назвать себя, — сказал ему Саличети, — и он поймет, что с вами придется договариваться, чтобы извлекать из вас наибольшую пользу.
Герцогиня ди Лавелло хотела было протянуть ему руку для поцелуя, но Рене, поклонившись очаровательной женщине, сказал ей:
— Сударыня, такая милость должна быть вознаграждением, а не поощрением.
Верхом на превосходной лошади, в полном снаряжении ждавшей его у дверей Саличети, который по секрету сказал ему, что это подарок короля Жозефа; в повседневной офицерской форме, с карабином у ленчика седла и двумя надежными пистолетами за поясом, Рене отправился в путь совершенно один, вопреки советам Саличети.
В первый день он наметил остановиться на ночлег в Салерно; его лошадь, отдыхая по два часа в самый зной, была способна проделывать без устали по десять льё в день.
На второй день он добрался до Капаччо, навел там справки и узнал, что дороги впереди делаются трудными, во-первых, из-за своей запутанности, а во-вторых, из-за многочисленных разбойничьих шаек, отрезавших французскую армию от Неаполя и препятствовавших любой коммуникации между столицей и генералом Ренье; говорили также, что английский генерал Стюарт перебросил в залив Санта Эуфемия корпус из пяти или шести тысяч англичан и трехсот или четырехсот каторжников, которых Бурбоны взяли себе в союзники.
Тем не менее Рене выехал из Капаччо, нисколько не беспокоясь ни о запутанности дорог, ни о присутствии на них разбойников.
Путь предстоял долгим: речь шла о том, чтобы добраться до Лагонегро, и, поскольку по дороге не было ни одного дома, Рене счел необходимой предосторожностью засунуть в одну из седельных кобур кусок хлеба и цыпленка, а в другую — бутылку вина.
Он выехал в пять часов утра, то есть на рассвете, и в одиннадцать часов оказался на распутье, где перед ним открылись три дороги.
Это было первое затруднение из тех, какие ему предсказывали.
Рене весьма рассчитывал на счастливую звезду, которую, по-видимому, в круговороте его судьбы разглядел Фуше.
Он спешился, положил под правую руку карабин, пистолеты и бутылку вина, а под левую — хлеб и цыпленка и принялся завтракать столь же невозмутимо, как если бы находился в заповеднике Астрони или Каподимонте.
Надежда его состояла в том, что мимо пройдет какой-нибудь крестьянин, который либо из любезности укажет ему нужную дорогу, либо из корыстолюбия согласится послужить ему проводником до тех пор, пока они не отыщут французскую армию.
И Рене не ошибся: стоило ему отломить первый кусок от цыпленка и на четверть опустошить бутылку, как он услышал лошадиный топот и увидел какого-то белого от муки мельника, у которого один глаз был перевязан платком, а широкополая шляпа скрывала пол-лица.
Рене окликнул его.
В ответ на его голос мельник резко остановил лошадь и своим единственным открытым глазом посмотрел на того, кто его звал.
— Дружище, — обратился к нему Рене, — не желаешь выпить?
И он показал ему на бутылку:
— На, выпей! А ты не голоден?
И он показал ему на цыпленка:
— На, поешь!
Всадник не сдвинулся с места.
— Вы меня не знаете, — ответил он.
— Но ты-то меня знаешь, — сказал Рене, — я французский солдат. Ты скажешь мне, по какой из этих трех дорог следует поехать, чтобы присоединиться к французской армии, и мы расстанемся; ну а если ты не прочь заработать два или три луидора, тем лучше, послужишь мне проводником.
— Я не хочу ни пить, ни есть, — ответил всадник, — но проводником вам послужу.
— Отлично.
Крестьянин остался сидеть верхом.
Рене продолжил завтрак, затем, покончив с этим делом, сложил рядышком бутылку, хлеб и оставшуюся половину цыпленка, заткнул за пояс два пистолета, снова прикрепил карабин к ленчику седла, оставил остатки своего завтрака первому голодному прохожему, вскочил на лошадь и, протянув крестьянину луидор, сказал ему:
— Поезжай вперед, вот твой задаток.
— Спасибо, — ответил тот, — но вы заплатите мне всю сумму, если будете довольны мною.
И он поехал впереди, а Рене — следом за ним.
Хотя с виду лошадь крестьянина была неказистой, она помчалась резвой рысью, весьма порадовавшей Рене, ибо ему стало понятно, что поездка не затянется из-за медлительности проводника.
До Лагонегро они добрались без всяких происшествий.
Заметив, что по пути его проводник обменялся несколькими словами с людьми, которые внезапно выскочили из леса и так же быстро возвратились туда, Рене подумал, что его проводник был из здешних мест, а люди, с которыми он разговаривал, были знакомыми ему крестьянами.
Рене, нагулявший отменный аппетит, заказал себе превосходный ужин и распорядился подать точно такой же своему проводнику, которому он приказал разбудить его на рассвете: на другой день им предстояло ночевать в Лаино или Ротонде, а до них было еще десять льё пути.
Все шло, как и накануне: лошадь мельника вела себя превосходно, она не ускоряла, но и не замедляла аллюра, и в таком темпе они проделывали по два льё в час.
На протяжении всего пути, то у въезда в ложбину, то позади огромной скалы, то в середине пролеска, мельник продолжал встречаться с какими-то знакомыми ему людьми, с которыми он обменивался несколькими словами и которые после этого исчезали.
На следующий день, вместо того чтобы следовать по тракту, если, конечно, в Калабрии в те времена была хоть одна дорога, заслуживавшая такое название, проводник Рене повернул вправо, после чего, оставив Козенцу слева, они отправились ночевать в Сан Манго.
Рене навел справки и выяснил, что до французской армии, сосредоточившейся на берегу залива Санта Эуфемия, оставалось не более нескольких льё; он заметил, однако, что на вопросы его отвечали довольно дерзко, а хозяин гостиницы был с ним весьма неприветлив.
Рене взглянул на него так, как если бы призвал его быть благоразумнее.
В ответ хозяин почтительно вручил ему ключи и сальную свечу, поскольку восковые в Нижней Калабрии известны не были.
Рене подошел к своей комнате и увидел, что ключ был излишеством, поскольку дверь запиралась посредством обычной бечевки, наматывавшейся на гвоздь.
Тем не менее он вошел внутрь, обнаружил какое-то убогое ложе и рухнул на него, не раздеваясь, но позаботившись положить на стол, на расстоянии вытянутой руки, карабин и пистолеты.
Он спал не более часа, как вдруг ему почудились шаги в соседней комнате; шаги приблизились к его двери. Ожидая, что дверь откроется, Рене взял в руку один из пистолетов и приготовился выстрелить.
Но, к его великому удивлению, дверь, дважды дернувшись, так и не открылась; с подсвечником в одной руке и пистолетом в другой он подошел к двери и распахнул ее сам.
Прямо перед ней спал какой-то человек; он повернул в его сторону голову, и Рене узнал в нем своего проводника.
— Ради всего святого, — произнес проводник, — не выходите из комнаты.
— Но почему? — спросил Рене.
— Вы и десяти шагов не пройдете по дому, как вас убьют.
— А ты что здесь делаешь?
— Охраняю вас, — ответил проводник.
Рене в раздумье вернулся к кровати, снова рухнул на нее и через несколько мгновений уснул.
Ему показалось, будто он уже слышал где-то этот голос.
CXIIIГЕНЕРАЛ РЕНЬЕ
Генерал Ренье, к которому намеревался присоединиться Рене, в 1792 году по рекомендации Лагарпа был принят в состав штаба генерала Дюмурье помощником инженера; став вскоре после этого адъютантом Дюмурье, он участвовал в той знаменитой Голландской кампании, когда гусарские полки захватили неприятельский флот, атаковав его во льдах Тексела; тогда же он получил чин бригадного генерала, а спустя короткое время после этого был назначен начальником штаба Рейнской армии, находившейся под командованием генерала Моро.
Бонапарт взял его с собой в Египет и доверил ему командование дивизией.
Эта дивизия составила одно из каре, выигравших битву у Пирамид. После захвата Каира генералу Ренье было поручено оттеснить Ибрагим-бея в Сирию и принять на себя верховное командование в провинции Шаркия. Честностью, которую генерал Ренье проявлял в любых обстоятельствах, он снискал уважение всего арабского населения.
Бонапарт покинул Египет. Командование армией было возложено на Мену, хотя этой должности по праву заслуживал Ренье. Армия роптала, и однажды Мену приказал арестовать Ренье, посадил его на фрегат и без объяснений отправил во Францию.
По приезде в Париж, генерал Ренье оказался в немилости у Наполеона, который сослал его в Ньевр.
Твердые и гордые натуры, к числу которых относился Ренье, были не по душе Наполеону; тем не менее в преддверии кампании 1805 года он вернул его к активной деятельности и после Аустерлицкой битвы доверил ему командование армией, которой предстояло завоевать в пользу его брата Неаполитанское королевство.
Как известно, восшествие короля Жозефа на трон прошло без всяких препятствий. Склонный судить обо всем по внешним признакам, он в переписке со своим братом, императором французов, даже похваляется благожелательным отношением к нему со стороны неаполитанцев, у многих из которых, по его словам, эта благожелательность доходит до восторженности. Однако затянувшаяся осада Гаэты, потребовавшая участия большей части французских войск, дала время былым приверженцам Бурбонов, а вернее, разбойникам, которые хватаются за всякую представившуюся возможность облагородить свое грязное ремесло чьим-нибудь знаменем, снова собрать свои банды и возобновить в стране набеги, якобы имевшие политическую подкладку, а на самом деле служившие прикрытием для грабежа и личной мести.