Луиш-Бернарду вышел из комнаты, в ярости от самого себя, а внутренний голос его буквально кричал: «Черт тебя подери, Луиш, ты здесь губернатор или просто так, проездом?!»
Агоштинью де-Жезу́ш-Жу́ниор знал и служил трем губернаторам Сан-Томе́ и При́нсипи и форта Сан-Жуан Батишта де Ажуда́, где бы этот последний ни находился. Первый из губернаторов был полковником, получившим назначение благодаря «лохматой руке» в политических сферах. Он все время пытался замаскировать свою шокирующую глупость различного рода формалистскими предписаниями и мероприятиями – столь же смешными, сколь и он сам. Именно из общения с ним Агоштинью вынес эту свою приторную, в восточном стиле иерархическую церемониальность, которая, словно венерическое заболевание, преследовала все португальские административные структуры, достигнув даже этой тропической глуши. Второй губернатор был настоящим беднягой, вдовцом и алкоголиком, не знавшим, где ему сподручнее расстаться с жизнью, но который, в противоположность первому, по крайней мере, обладал достаточно здравым умом для того, чтобы никогда не относиться к себе слишком серьезно и понимать свою абсолютную некомпетентность во вверенных ему делах. Все делали с ним всё, что хотели, равно как и сам Агоштинью, который научился вести губернаторские дела, по сути, находясь в тени, но умело дергая за нужные веревочки и управляя интригами этого небольших масштабов дворца. Надо сказать, что вкус к этому занятию остался с ним навсегда, став его неотъемлемым качеством. Однако прибыл еще и третий, который оказался законченным негодяем. К счастью, он не доработал до окончания мандата и отправился умирать в Лиссабон, сгорев от своих собственных криков, угроз, порки и сотрясавших воздух проклятий. После всего этого, включая четырнадцать лет госслужбы в колонии, два приступа малярии, когда он находился на грани смерти, женитьбу на мулатке, ставшей с годами толстой и неинтересной женщиной, и поздних детей цвета сахарной карамели, Агоштинью де-Жезу́ш-Жу́ниор не желал уже больше ничего. Разве только чтобы новый губернатор был человеком нормальным и понимающим, чтобы срок этот был спокойным, мирным, без особых хлопот и историй, и чтобы он тихо дождался, пока истекут оставшиеся до пенсии годы. А дальше, собрав какие-никакие накопления, он, вероятно, решился бы вернуться на родину, купить там себе пару грядок где-нибудь в Минью и крепкий каменный домик с камином, что не дал бы замерзнуть зимой. Его толстуха занималась бы картошкой в огороде, а он играл бы в домино со своими земляками в деревенской таверне, уступая время от времени настойчивым просьбам рассказать что-нибудь еще про свои приключения в Африке. О да, спать без комаров и не просыпаться, обливаясь ручьями пота, снова почувствовать холод, сухой ветер и все полноценные четыре времени года! Забыть эту проклятую богом африканскую землю и годы, потерянные в мечтах, созерцая океан и собирая последние гроши на возвращение. Он знал много жизненных историй тех, кто не захотел возвращаться, забрался куда-то в глушь в Анголе или Мозамбике, основал там деревню посреди джунглей, вырубил вокруг лес, засеял поле семенами, записался в армию или на какое-нибудь строительство и стал жить с черными женщинами, наплодив вокруг себя детей и одичав уже настолько, что не понимал, кто он, зачем он здесь и откуда. Однако Агоштинью, нет, он никогда не любил эту землю, не любил с того самого момента, как ступил на нее. Он ее ненавидел. Не было ни одного дня за все четырнадцать лет, чтобы он не смотрел на океан, прежде чем ложился спать, всегда думая, соблаговолит ли судьба подарить ему счастье вернуться туда, откуда он родом.
Сейчас Агоштинью испытывал беспокойство, не зная, что думать и чего ждать от нового губернатора. Он показался ему слишком молодым для своей должности. В колонии говорили, что он никогда до этого не бывал в Африке и что разделял слишком «интеллигентские» взгляды на заморскую политику правительства. То, что он снял с себя пиджак, когда кортеж ехал по городу, то, что поприветствовал мажордома пожатием руки, казалось Агоштинью дурным знаком: «Будь он славным малым или негодяем, который им только прикидывается» – любое из этих предположений было одинаково проблемным.
Агоштинью получил записку от губернатора с просьбой встретить его в секретариате в пять часов и пришел заранее, чтобы лишний раз удостовериться, что все в порядке и что в кабинете губернатора все безупречно чисто. Бояться было нечего, состояние помещения было безупречным, но все же он чувствовал себя как-то некомфортно, не понимая до конца, что с ним, что в его состоянии не так.
Он провел Луиша-Бернарду по помещениям главного секретариата и представил сотрудников кабинета. Один из них был белый, с исхудалым лицом и больными от лихорадки глазами. Другие десять были сантомийцами, представлявшими собой самых несчастных из несчастнейших представителей португальского чиновничьего аппарата, для которого владеть ластиком или печатью было в высшей степени ответственной миссией служения во благо родины. Потом они вдвоем сели в губернаторском кабинете, и долгий час Агоштинью де-Жезу́ш подробно рассказывал ему обо всем, что связано с состоянием дел в колонии и ее управлением: о перемещениях людей, исполнении бюджета, действующих служебных нарядах, о заказах, которые выполняются и еще только намечены к выполнению, о состоянии дел по сохранению природного достояния, о замене оборудования, о сборе налогов и прочее; план реализации строительных работ, отчеты по деловой переписке с министерством в Лиссабоне, с островным муниципалитетом, с правительственным делегатом от При́нсипи, с администратором округа Бенгела и с ангольским правительством. К концу часа Агоштинью де-Жезу́ш казался, как ни странно, оживленным и вовлеченным в процесс, в то время как Луиш-Бернарду колебался между одолевавшим его сокрушающим желанием спать и нарастающей нервозностью, граничащей со взрывом. Как только он поймал паузу, он тут же прервал этот словесный поток:
– Ну, все, хватит, сеньор Агоштинью, хватит! Отдайте мне дела, я отнесу их к себе и потом отдельно изучу. Давайте теперь перейдем к тому, что важно.
– К тому, что важно?
– Да, к политике. Послушайте, сеньор Агоштинью: вопросы управления, кадры, финансы, налоговые сборы – все это, я уверен, не может быть с бо́льшим успехом доверено никому, кроме вас. Так оно будет и впредь. Вы будете управлять этим ежедневно, не посвящая меня в детали, и иногда, скажем, раз в три месяца, мы будем садиться вдвоем, и вы будете рассказывать мне, как обстоят дела. Теперь же вы должны понять, я прибыл сюда не для того, чтобы просматривать счета по закупке бакалеи или принимать решение относительно того, сто́ит ли повысить третьего писаря до уровня второго или покупать ли нам новую лошадь, дабы заменить ею старую клячу. Ради таких дел я мог бы оставаться дома, где у меня точно такие же проблемы, которые я так и не могу до конца решить. Мне нужно, чтобы вы мне дали информацию по вопросу, имеющему прямое отношение к моей миссии здесь. Речь идет о политическом положении в колонии, общем настроении, в котором протекает ее жизнь, и тех проблемах, которые существуют. Вы меня поняли?
Нет, ответственный секретарь, судя по его виду, не понимал или предпочитал не понимать, чего хотел от него губернатор. Рот секретаря начинал потихоньку раскрываться, вероятно, от настоящего испуга, у него вдруг неожиданно зачесался затылок, и он не очень понимал, как ему справиться с такой незадачей.
– Политическая ситуация, настроения, сеньор губернатор?
– Да, сеньор Агоштинью, именно так: политическая ситуация и общие настроения. Как тут обстоят дела?
– Знаете, сеньор губернатор, здесь все заняты работой, и у них нет ни времени, ни расположенности для политики.
– Все – это кто, португальцы?
– Да, конечно, португальцы.
– А черные?
– Черные?! – Агоштинью де-Жезу́ш теперь выглядел уже по-настоящему напуганным. Если же это было ошибкой, тогда он был самым талантливым актером в мире.
– Да, черные, сеньор Агоштинью. Они довольны условиями труда на плантациях, думают ли вернуться в Анголу по окончании контракта, есть ли какие-нибудь предположения относительно того, сколько из них хотят вернуться, и как они это собираются сделать? – Луиш-Бернарду говорил абсолютно спокойно, пытаясь для себя разобраться, был ли его собеседник и вправду глупым или же хотел выставить таковым его самого.
– Ну, сеньор губернатор, по этому вопросу вам лучше переговорить с господином куратором. Это он, да будет вам известно, располагает бо́льшими данными на этот счет, благодаря своей должности. Я живу здесь, в городе и занимаюсь только делами секретариата, через который такие вопросы не проходят. И это к счастью, если позволите добавить.
– Да, я, конечно же, поговорю с куратором, как только смогу. Но я хотел бы услышать от вас о том, что говорят в городе и в колонии, в целом. Как исполняются инструкции правительства в этой области, каковы настроения среди негров, что люди ожидают от моего назначения и так далее. Именно это я называю политическими настроениями.
Агоштинью де-Жезу́ш какое-то время молчал, лишь покачивая головой из стороны в сторону. Он смотрел прямо на Луиша-Бернарду, и в этом взгляде и в этом молчании ощущался некоторый вызов. Луиш-Бернарду понял, что его собеседник был не таким уж глупцом, что только что своим молчанием он бросил ему вызов, смысл которого заключался в следующем: «Не рассчитывай на меня, какими бы ни были твои намерения». Ну что ж, по крайней мере, теперь ситуация представлялась ясной, сразу, с первого дня. Он встал из-за рабочего стола и подошел к окну. Закурив медленно сигарету и сделав три-четыре затяжки, он своей спиной почувствовал, что собеседник начинает ощущать себя некомфортно. Повернувшись, Луиш-Бернарду улыбнулся и посмотрел в глаза Агоштинью:
– А давайте-ка мы поменяем тему разговора. Скажите, что делает новый губернатор после того, как вступает в должность? Я хотел бы дать ужин и пригласить от двадцати до тридцати человек – куратора, председателя муниципалитета, епископа, судью и основных собственников или администраторов плантаций. Это входит в местные обычаи?