– Да, входит, но сначала сеньор губернатор должен будет устроить свой собственный представительский прием, с балом или без него.
– С балом? – эта идея с официальным балом на Сан-Томе́, с этими толстухами из Минью, танцующими вальс, истекая потом, а он как губернатор будет открывать этот бал первым танцем. С кем, с епископом?
Данная мысль оказалась сильнее его намерения удержать себя от эмоций, и он дважды звонко хохотнул, чем заставил секретаря почти остолбенеть от ужаса.
– Бал, сеньор Агоштинью? Здесь во дворце дают балы?
Тот в испуганном молчании утвердительно кивнул головой, в то время как Луиш-Бернарду, похоже, на некоторое время потерял контроль над собой, уже не сдерживаясь и вытирая платком проступившие от смеха слезы, продолжая сотрясаться от смеха. Какой скандал!
– И есть женщины для бала? А оркестр? Ноты? А что здесь принято танцевать?
– Я полагаю, что танцуют то же, что в метрополии. Оркестр из военного гарнизона, у него есть и современные партитуры. Что касается здешних женщин, – последнее слово в устах Агоштинью прозвучало чересчур значимо, давая губернатору понять, что его могло обидеть пренебрежительно произнесенное собеседником «женщины»: это наиболее уважаемые сеньоры колонии, как правило, супруги членов руководства или администраторов плантаций, а также их дочери, имеющие соответствующий для этого возраст.
Луиш-Бернарду вновь отвернулся к окну, чувствуя себя неловко и опасаясь снова рассмеяться. Настроив голос настолько твердо, насколько это было возможно, по-прежнему оставаясь спиной к собеседнику, он продолжил:
– Очень хорошо, сеньор Агоштинью, значит, будет бал. Сегодня вторник. Как вы думаете, мы могли бы назначить его на эту субботу, а завтра уже приготовить приглашения?
– Да, конечно. – Агоштинью вновь чувствовал себя хозяином ситуации. – У нас есть уже напечатанные бланки приглашений, остается только заполнить их и выделить трех или четырех сотрудников для того, чтобы завтра же их разослать. С вашего разрешения, я мог бы составить список, который потом, само собой разумеется, представлю на утверждение Вашему Превосходительству.
– Отлично, отлично. И о каком количестве человек мы говорим, сеньор Агоштинью?
– Сто тридцать шесть, сеньор губернатор.
– Сто тридцать шесть? Вы ни о ком не забыли, сеньор Агоштинью? Мне бы очень не хотелось невольно обидеть кого-нибудь.
– Нет, конечно: список составлен, он тот же, что был использован на церемонии прощания с предшественником Вашего Превосходительства.
– Очень хорошо, очень хорошо. И сейчас я бы также хотел, чтобы вы мне составили список до тридцати человек приглашенных на ужин, о котором я вам говорил и который я хотел бы устроить несколько дней спустя.
– Хорошо, сеньор губернатор.
– Ну, на сегодня все. Можете идти домой. Увидимся здесь же завтра.
– С вашего позволения, сеньор губернатор, мне тут еще нужно решить несколько вопросов. С вашего позволения. Доброго вечера.
Агоштинью удалился молча, слегка согнувшись, подобно запятой, тихо прикрыв за собой дверь. Луиш-Бернарду в тишине смотрел ему вслед. Потом он взял несколько папок с делами и вышел, намеренно оставив открытой дверь в кабинет. Оказавшись в саду, он глубоко вдохнул аромат цветов. Со стороны залива послышался гудок, которым «Заир» извещал о своем отплытии, снова в Бенгелу, Луанду и потом в Лиссабон. Гудок прозвучал для Луиша-Бернарду, как расставание с другом, как подтверждение того, что отныне ему не с кем будет делить свое одиночество. Солнце уже исчезло, хотя ночь еще не наступила. И все же плотное пятно серых облаков опустилось над садом, заставив замолчать пение птиц, которых он весь день слышал из глубины деревьев. В районе горы, где-то вдалеке прогремел гром, и вся атмосфера, заполненная паром, казалось, вот-вот взорвется. Луиш-Бернарду остановился посреди сада, наблюдая эту картину, но тут же ощутил, как его начинают атаковать комары, кусая в шею, лицо, в руки и ладони. Он повернулся, чтобы направиться в дом, но не успев дойти до двери, увидел, как прямо над его головой в небе как будто бы открылась огромная крышка, и в один момент оно стало похожим на внезапно прорвавшуюся плотину: крупные капли дождя, подобно виноградинам, обрушились вниз под пущенным сверху каскадом воды, подавляя собой все другие шумы, звуки и последние признаки умирающего на горизонте солнца. На земле моментально образовались лужи, которые стали превращаться в небольшие озера и потекшие в разные стороны ручьи. В саду мгновенно наступила серая ночь, и теперь он пах промокшей землей, зеленой, утонувшей в воде листвой, и создавалось впечатление, будто бы вся жизнь в один миг остановилась под этим потопом. Луиш-Бернарду, ошеломленный всем этим, остановился: никогда раньше он не видел такого дождя, никогда не мог себе представить, что дождь мог быть чем-то большим, чем обычное явление природы, тем, что готово эту природу раздавить. Он посмотрел на часы, достав их из кармана жилета: было шесть двадцать пополудни. Едва дойдя до входа в дом, он уже был мокрым до нитки.
Себаштьян ждал его у входа, держа в руке керосиновую лампу, с которой он проводил его до комнаты. В миг потеряв расположение духа, Луиш-Бернарду потребовал себе немедленно горячую ванну, которую Себаштьян тут же поспешил приготовить. Он же, глубоко раздосадованный самим собой, стягивал с себя мокрую одежду: «Недоумок, полный идиот! Как можно было довериться тому, кто явно не заслуживает и, более того, не желает этого. Пытаться призвать себе в сообщники кого? Твоего подчиненного, по иерархии и по духу!» Никогда, никогда больше он не сделает этого ни с ним, ни с кем-либо другим. «Худшего начала невозможно себе представить!» – думал он про себя. И ведь предупреждали же его о ложных шагах, о засадах, о том, что самыми вероятными будут ошибки, которые он совершит, пытаясь разделить с кем-нибудь сопряженное с его миссией одиночество. И вот, в самый первый день, с первым и самым ненадежным из собеседников он попадает в детскую ловушку, желая найти себе союзника в том, кто завидует ему и ненавидит его. И ведь это ведь не какой-нибудь «гость на гравану» – как говорили о посетителях, приезжающих на остров с визитом в сухой сезон, когда все здесь, начиная с климата, было вполне сносным. Нет. Агоштинью де-Жезу́ш-Жу́ниор, который кожей помнит каждый из четырнадцати лет своего многострадального и бессловесного служения на этом забытом всеми куске земли, смотрит на него совсем другими глазами. Для него Луиш-Бернарду является самым нежелательным из всех зол, которые эта колония только могла у себя приютить: политик, прибывший из Лиссабона, с намерением вершить реформы, с желанием перемен, свежих идей. Агоштинью – и Луиш-Бернарду знал и чувствовал это, за что и не мог себя простить, – видел, как приезжают и уезжают отсюда многие из таких, как он. Видел, как они приезжают, как приспосабливаются или, наоборот, не принимают все вокруг и в итоге уезжают. А в это время он, Агоштинью, все время ждет приезда следующего, притом что до сих пор у самого у него так и не было возможности вернуться.
Теплая ванна наконец успокоила его. Он клятвенно пообещал себе оставаться всегда начеку и больше не вступать ни с кем ни в какие игры. «Со слабыми нельзя быть слабым. И уже коли ты облечен властью, ты должен и от других требовать ей подчиняться, на службе или вне ее». Из ванной он вышел уже с другим настроением и, к радости Себаштьяна, с большим удовольствием и прекрасным аппетитом поужинал в буфетной комнате, которую распорядился переоборудовать под свою персональную столовую. Он съел несколько кусочков лосося, обжаренных на пальмовом масле с бананами, нарезанными кружочками, курицу с матабалой, клубневой культурой, которую здесь используют вместо картошки. На десерт была папайя, приготовленная в печке, и кофе, ароматный запах которого, особенно утром, когда его только что помололи, скоро станет для него привычным. Вкус же его он оценит настолько, что будет считать его непревзойденным. Поскольку это была его первая ночь на острове, так как дождь уже закончился и воздух был наполнен свежестью, он решил расположиться на веранде рядом с гостиной, с видом на залив, закурил сигару и объяснил Себаштьяну, как нужно правильно подавать коньяк, выбрав себе под него среди дворцовой посуды специальный шарообразный бокал. Луиш-Бернарду уселся в плетеное кресло с подушками, вытянул вперед ноги, положив их на балюстраду, и слегка напряг слух, чтобы слышать доносящиеся из центра города звуки. Так он просидел какое-то время.
В десять вечера, когда дом уже был погружен в темноту и тишину, он направился в кабинет и сел за рабочий стол, чтобы написать самое первое письмо из своей ссылки. Жуану.
«Сан-Томе́ и При́нсипи,
22 марта 1906 года,
10 часов пополудни.
Мой драгоценный Жуан.
Пришел (сегодня), увидел мало, и уж точно – никого не победил, а совсем даже наоборот. Не знаю уже, смогу ли я одолеть эти острова или, скорее, они меня одолеют. Знаю только, что меня не покидает странное ощущение, словно прошла целая вечность с тех пор, как я покинул Лиссабон, и такая же вечность после того, как сегодня, рано утром, я сошел с корабля здесь, на Сан-Томе́.
Далее последовали несколько часов обычной рутины: меня представили тем, кому было нужно, я принял дела в соответствии со своими обязанностями, разместился – вместе с моими скудными пожитками и со своей тоской, которая уже дает о себе знать, – в доме, который меня здесь поджидал, с величественным названием «дворец». Я только что поужинал, выкурил сигару и выпил на веранде рюмку коньяку, глядя на океан и на эту тропическую ночь, настолько непохожую на те, которые нам знакомы. Мне очень захотелось, чтобы ты был здесь, сейчас и смог прожить вместе со мной это время, которое кажется мне настолько другим, напряженным, таким примитивным и таким опасным. Я сейчас думаю, что король выбрал меня, определенно зная, что делает – даже, если я и сам так и не постигну до конца смысл этого выбора. Согласившись на его предложение и уже находясь здесь, я вполне могу быть с тобой откровенным. Если что-либо и имеет смысл во всей этой кутерьме, так это то, что я должен оставаться верным себе и своим мыслям, не превращаясь в другого человека, которого ни ты, ни я потом не признали бы своим.