Сегодня, в эту свою первую ночь, я не хочу говорить тебе об этом. Просто хотелось дать тебе представление о первых моих ощущениях, охвативших, по большому счету, невинного португальца, который, покинув площадь Шиаду, оказывается вдруг посреди африканской сельвы, брошенным на произвол судьбы где-то в Атлантике, на широте экватора. Так вот, ощущает он себя раздавленным здешним дождем, расплавленным от здешней жары и влажности, съеденным москитами и страшно напуганным. И еще, Жуан, я чувствую огромное и безмерное одиночество.
Когда ты получишь это письмо, пройдет еще одна, уже другая вечность, и все, что я чувствую сейчас, возможно, станет еще более обостренным или изменившимся – к лучшему или к худшему. Но поскольку мне не с кем здесь сейчас говорить, а хочется, тем не менее, выдать тебе «самое горячее» из своих первых ощущений по прибытию в эту ссылку, я шлю тебе эти короткие строки. Из них ты узнаешь, что пока ничего непоправимого не случилось, и я не чувствую себя ни ослепленным, ни опустошенным. Как говорится, я вижу, слышу и даже нюхаю. Как будто только что родился на свет. Где бы ты ни находился, Жуан, пожелай мне доброго завтрашнего утра.
Твой самый далекий от тебя друг,
Луиш-Бернарду».
VII
В пятницу, накануне бала, город Сан-Томе́ уже бурлил комментариями и рассказами о новом губернаторе, передававшимися из уст в уста, от одного торгового заведения к другому. В первые свои дни пребывания на острове губернатор еще не поднимался наверх, в район лесных вырубок. Он также, к большой досаде секретаря правительства, провел довольно мало времени в секретариате. Вместо этого он прогуливался вдоль и поперек по городу, заходил в магазины, приветствовал торговцев и беседовал с покупателями. Так, он вдруг неожиданно появился рано утром на рынке и купил несколько плетеных корзинок и обработанный черепаший панцирь, продолжая прогулку, встревал в разговоры стариков в городском саду, а также сходил на дамбу посмотреть, как рыбаки выгружают утренний улов. Говорили даже – хотя часть этих историй уже стала похожа на сказку – что он поиграл с черными мальчишками на улице в волчок. Сообщив о своем намерении лишь накануне или даже всего за несколько часов до самого визита, наверняка в нарушение установленных протоколом правил, он навещал на их рабочих местах – председателя муниципалитета, судью, делегата прокурора Республики, делегата по делам здравоохранения, а также монсеньора Жузе́ Аталайа, у него в кафедральном соборе. Встретив как-то случайно на улице майора Бенжамина даж-Невеша, военачальника острова, он, будто бы это было самым обычным делом, пригласил его к себе на обед во дворец. Но самым необычным из того, что говорили о губернаторе, было то, что между своими визитами и долгими прогулками по городу губернатор, всегда в сопровождении Висенте, разносчика, работающего во дворце, нашел время и для того, чтобы пару раз сходить искупаться на пляж. Один раз его видели на пляже Семи волн, а второй – на Ракушечном, со спущенными вниз к поясу лямками купального костюма, что делало этот предмет туалета больше похожим на набедренную повязку. Он без устали плавал в океане, а потом лежал, растянувшись на песке под солнцем. Нужно отдать должное и тому, что, в отличие от давно живущих здесь колонистов, которые редко ходят на пляж или загорают, отчего их кожа имеет своеобразный желтоватый оттенок, губернатор, которого прохожие потом еще часто встречали идущим с пляжа, через несколько дней стал похожим на индуса, весь обожженный солнцем, со следами морской соли на волосах. Все это несомненно выглядело удивительным, и не мудрено, что доктор Луиш-Бернарду Валенса довольно скоро сумел разворошить давно установившийся мир и покой острова, став поводом для все более частых обсуждений и разговоров среди его обитателей. Было неизвестно, что на сей счет думали негры и волновало ли их это вообще, но белые только об этом между собой и говорили. Суждения их, как правило, делились на испуганные, восхищенные и недоверчивые. Более того, новые вечерние традиции губернатора также скоро стали всеобщим предметом для разговоров. Каждый вечер и ночь, начиная с ужина, его силуэт можно было легко различить издалека, сидящим на главной веранде дворца, где в это время горела пара свечей, и периодически поблескивал огонек его сигары. Тем самым временем в сад лились звуки музыки, извлекаемые его граммофоном, который сам по себе был на острове вещью весьма эксцентричной. Белое население колонии все чаще находило повод для того, чтобы прогуляться по дворцовой площади, дабы увидеть все это собственными глазами, услышать собственными ушами и убедиться в правдивости рассказываемых историй. На второй такой музыкальный вечер небольшая группа черных жителей острова, не особо обращая внимание на тщетные протесты дежурного часового, расположилась небольшим лагерем по ту сторону садовой ограды, слушая в религиозной тишине ту странную, грустную музыку, которую губернаторский граммофон распространял в экваториальной ночи. В торговых заведениях для белых и в поселениях черных особенно обсуждалась одна из композиций, которую пели таким жалостливым тоном, что прямо сердце разрывалось. Народная молва увязывала ее с самим Луишем-Бернарду, заставлявшим граммофон издавать этот идущий изнутри, бессловесный плач, когда он сидел на веранде, созерцая ночной океан. Потом, уже когда Себаштьян, смущаясь, пересказал ему курсировавшие по городу слухи, тот разъяснил, что музыка эта называется «опера». Поскольку для разговоров о музыке ему не хватало собеседника, Луиш-Бернарду пояснил также, что то, что настолько поразило аудиторию, называлось арией «Era La Notte» из оперы под названием «Отелло», которую исполняет неаполитанец Энрико Карузо. А написана опера была итальянским композитором Джузеппе Верди, который, среди прочего, выступал за свободу и независимость его родной Италии. Себаштьян слушал все молча и очень проникновенно, а в ближайшую пятницу город уже знал настоящую историю той музыки, что разрывала на куски сердца слушавших ее: все это, оказывается, называется «о́пра», которую можно слушать только ночью, на той самой штуковине. А поет ее друг нашего сеньора губернатора. Сам-то он тоже губернатор, но из Италии. И они, объяснял Себаштьян, так с ним как бы разговаривают, будто бы по телефону.
Тем временем «бал открытия», назначенный на субботу, возбуждал в молодых людях растущее любопытство, а в дамах плохо контролируемый ажиотаж. В приглашении не уточнялись требования к бальному платью или костюму, что еще больше подогревало всеобщую обеспокоенность. А тот факт, что все это затевал губернатор, еще довольно молодой, приятного вида и холостой, который днем купался полуголым на пляже, а по ночам на веранде слушал свой граммофон, вызывал, особенно у молодых сеньор, глубокое беспокойство. В каждой голове, чередуясь, закипали два вопроса: «Как он сам будет одет?» и «Как, на его взгляд, должны быть одеты мы?» Островные модельеры не справлялись с нахлынувшим на них потоком срочных заказов, а магазин тканей и модной одежды сеньора Фауштину за три дня заработал примерно столько же, сколько за последние три месяца. Все местные шарабаны и «бреки» были тщательно отмыты, проветрены и покрыты свежим слоем мастики, господа-плантаторы достали со дна сундуков свои пахнущие нафталином церемониальные костюмы, военные офицеры приказали начистить пуговицы на мундирах, а также свои аксельбанты и медали так, что их блеск слепил глаза; городские власти почти остановили свою деятельность, чтобы чиновники и их супруги могли как следует подготовиться к неожиданно свалившемуся на них событию. В конце концов, вся колония единодушно сошлась на том, что готовящееся общественное событие обещает быть беспрецедентным для прошедшего, более чем пятилетнего периода жизни на острове, и что, учитывая последние события, оно даже – а может, и в первую очередь – приобретало политический характер. Жаль только, что губернатор, переполошив весь народ, назначил бал, предупредив об этом всего за четыре дня.
В итоге бал губернатора Валенсы имел огромный успех. Это признали даже наиболее требовательные из критиков, настроенные заранее на то, чтобы назвать его провальным. Он был назначен на восемь часов вечера, когда только что прекратившийся дождь позволил иллюминации в виде расставленных на полу восковых чаш, обозначавших путь от входа, вдоль сада и до самого бального зала, проявиться во всем ее великолепии. Далее, уже внутри помещения, фантастическая декорация из живых цветов украшала столы с поименно обозначенными местами, а также площадку для танцев и сцену, где расквартированный на острове военный оркестр весь вечер исполнял репертуар, тщательно подобранный самим губернатором. Последнему пришлось приложить огромные усилия для того, чтобы вычистить из нотных сборников все, что хоть как-то напоминало военные марши или кавалерийские сборы. Целый батальон тщательно отобранных Себаштьяном слуг, как один одетых в белую униформу, постоянно разносили разного рода напитки и аперитивы, благодаря которым гости могли начать приятно проводить время еще до того, как их пригласят за стол.
Перед входом в зал – и это потом обсуждалось на Сан-Томе́ и При́нсипи еще годы спустя – Луиш-Бернарду самолично встречал приглашенных, одетый в безупречный черный фрак, рубашку с белой манишкой, с выглядывавшим из кармана белым шелковым платком и аккуратной, перетягивавшей грудь от плеча до пояса небесно-голубой лентой, которая выглядела почти провокационно. «Это уже перебор!» – комментировали потом мужчины. «Ах, как элегантно, как ослепительно!» – перешептывались между собой дамы. Даже Агоштинью де-Жезу́ш был впечатлен и настоял на том, чтобы оставаться почти весь вечер в паре шагов от Луиша-Бернарду, пока тот, высокий, свободный и улыбающийся, встречал гостей у входа, поочередно растворяя их напряженность приветствиями, вроде: «как хорошо, что вы смогли прийти».
Площадь Шиаду, Гре́миу, «Джокей-клуб» и даже немножечко от атмосферы Парижа в тот вечер словно переместились временно на Экватор вместе с губернатором, которого прислал сюда не кто-нибудь, а сам король Дон Карлуш. Граф Соуза-Фару, единственный из живущих в этих краях аристократов, администратор самой крупной на острове лесной вырубки А́гва-Изе́, был приятно поражен увиденным. Он не