В конечном счете, дело даже не столько в этом. Первое, что важно – не столько понять, считают ли хозяева плантаций достаточными и адекватными те условия, которые они предоставляют своим работникам, сколько понять логику поведения последних. Правда ли, что они, приехав из Анголы на плантации Сан-Томе́, несмотря ни на что, не считают свои условия труда и зарплату неприемлемыми, воспринимая это как лучшую из альтернатив, существующих на континенте, – или же они находятся здесь потому, что просто-напросто не в состоянии уехать? Другими словами и говоря максимально жестко: они здесь по своему собственному желанию или их заставляют – и тогда их труд является рабским?
Как Ваше Превосходительство знает, и я лишь с Вашего позволения напомню, что существуют законные рамки, исключающие любую возможность рабского труда: Постановление от 29 апреля 1875 года провозгласило отмену рабства во всех владениях Португальской короны; Постановление от 29 января 1903-го учредило здесь, на островах, Фонд по делам Репатриации, в который отчисляется половина заработной платы работников плантаций и из которого финансируется их возвращение на родину. Этот же законодательный акт предполагает заключение соответствующих трудовых договоров сроком на пять лет, что означает, что когда менее чем через два года их срок закончится, мы как раз и сможем убедиться в том, насколько он на самом деле работает. Помимо прочего, проблема заключается в самих работниках, которые, в своем значительном большинстве, находились здесь еще до появления закона, когда у них вообще не было никаких контрактов. И еще нужно понимать: хватит ли реально той половины зарплаты, которая у них регулярно вычитается, для того, чтобы по окончании срока на Сан-Томе́ и При́нсипи, оплатить возвращение на родину им и их семьям, которыми они здесь успели обзавестись?
Итак, принципиально важно знать, охвачены ли все работники системой трудовых договоров, как того требует закон; подписали ли они эти договоры по своей собственной воле и, действительно, осознавая, что они делают; знают ли они, когда заканчивается срок действия договоров, и что по их окончании, будь на то их воля, они смогут вернуться к себе на родину, имея для этого полагающиеся им по закону денежные средства. Потому что, если по окончании пяти лет работы на вырубках (а у многих, в реальности, это будет десять, двадцать и тридцать лет!) трудящиеся здесь выходцы из Анголы не знают, что они могут уехать, если у них якобы нет для этого денег, то единственное заключение, которое в этом случае напрашивается, следующее: мы имеем дело с вечным трудом на плантациях, против воли работника, то есть – с рабским трудом, даже если он и оплачивается».
Прямое послание Луиша-Бернарду министру завершалось заключением о том, что коль скоро все основывается на применении постановления, касающегося договорных условий труда на вырубках и поскольку это является сферой ответственности главного куратора, то именно на него правительство и должно возложить ответственность за эффективное исполнение закона. Если же это сделано не будет, продолжал он, тогда губернатор один не сможет осуществить возложенную на него миссию. «А моя миссия, насколько я помню то, что сказали мне на этот счет Его Величество, вверяя мне данное поручение, заключается в том, чтобы обеспечить такие условия труда, при которых никто в мире не мог бы сказать, что рабство, в какой бы то ни было форме, продолжает существовать на заморских территориях, находящихся под административным контролем Португалии».
Доклад вышел большим, и поэтому его следовало отправить не по телеграфу, а пароходом. Конечно, прежде чем он окажется в руках Айреша де-Орнельяша, пройдет значительно больше времени, но Луиш-Бернарду понимал, что это неудобство компенсируется тем, что новому министру сразу же станут понятными его правила игры. Луиш-Бернарду был здесь не по собственной прихоти, а из интересов служения стране, не для того, чтобы поменять свои взгляды на ведение колониального хозяйства, которые считал несостоятельными, не ради того, чтобы смириться с существующей ситуацией и избежать возможных конфликтов. Его целью было как раз покончить с теми вещами в общем положении дел, которые он воспринимал как недопустимые. И, если бы у правительства было на этот счет другое мнение, очевидно, что на этот пост назначили бы не его, а того, кому это полагалось по праву занятия очередной вакантной должности. С другой стороны, если правительство не окажет ему должной поддержки, в первую очередь в выдаче соответствующих инструкций главному куратору, тогда он как губернатор не будет считать себя обязанным доводить свою миссию до конца. Луиш-Бернарду знал, что тональность его доклада для лица, стоящего выше него на иерархической лестнице, балансировала на грани дозволенного. Со стороны это выглядело почти так, будто он говорил: «Таковы мои условия. Если вы согласны, хорошо.
Если нет, будьте добры сообщить мне об этом». Но иначе был ли вообще смысл оставаться здесь? Для чего тогда они нашли его, если не для того, чтобы изменить ситуацию? Любой полковник или свободный генерал, любой колониальный чиновник, мечтающий продвинуться в своей карьере, справился бы с этими обязанностями с гораздо большей пользой для всех или почти для всех…
В прибывшей из Лиссабона почте была вырезка одной статьи из O Sе́culo, которая была перепечаткой публикации в ливерпульском номере газеты Evening Standard, где некий полковник Дж. А. Уайли рассуждал о положении негров на лесных вырубках Сан-Томе́ и При́нсипи. В лиссабонском министерстве Луиш-Бернарду уже слышал об этом полковнике, уволившемся в запас после службы в Индии, которому Форин-офис оплатил «исследовательскую поездку» на Сан-Томе́, возлагая на это путешествие и на соответствующие инвестиции большие надежды. Но, как довольно часто, а то и всегда бывает, когда путают информацию и проплаченную пропаганду, результаты поездки полковника материализовались в текст, который был жалким и бесполезным. Так, уважаемый Дж. А. Уайли был твердо убежден в том, что «черный обитатель Анголы является по своей природе абсолютным животным: у него нет ни домашнего очага, ни семьи. Он подобен макаке, которую перевели в зоопарк, с той только разницей, что подобные места содержания животных, как правило, располагаются в странах, чей климат смертелен для обезьяньего существования». Луиш-Бернарду читал это и не понимал, смеяться ему или же, наоборот, обеспокоиться таким поворотом политической стратегии. «Кем бы ни был тот, кто накачивал этого англичанина джин-тоником на верандах администраторов плантаций, – подумал он про себя, – в любом случае, он сослужил плохую службу Португалии». Его либеральный, но скептически настроенный ум не раз припоминал фразу, сказанную ему на прощание администратором Порту Алегре, первой посещенной им плантации: мир был сотворен Богом, а не людьми. Именно он создал богатых и бедных, черных и белых, и некоторые вещи изменить человеку не под силу. И действительно, что-то в жизни нельзя изменить никогда. Однако так же верно и то, как заявил его кумир Виктор Гюго на парламентском заседании, что «несчастливые будут всегда, но можно попробовать сделать так, чтобы не было несчастных».
Луиш-Бернарду осознавал, что никто из губернаторов до него не брался за работу с таким рвением и последовательностью. В первые два месяца пребывания на Сан-Томе́ его редко видели в кабинете правительственного дворца. С другой стороны, весь остров был пересечен им вдоль и поперек в неустанном марафоне по вырубкам, деревням и соединяющим их дорогам. Он прекрасно понимал, что никто до него – ни один чиновник, ни один путешественник, оказавшийся здесь проездом, не смог познакомиться настолько оперативно и подробно с этим затерявшимся в Атлантике куском тропической сельвы. Первое, что двигало им, было любопытство, а также убежденность в том, что именно такое начало его миссии является наиболее адекватным. Потом его уже охватило нечто вроде упрямства, настойчивости или даже тщеславного желания быть в состоянии в любом разговоре о той или иной вырубке или горной вершине сказать, что он там побывал и прекрасно знает, о чем идет речь. Многие могли утверждать, что хорошо знают остров, но мало кто из них – если кто-либо вообще – мог теперь говорить, что знает его так же хорошо, как сам губернатор. Данное качество стало его главным политическим козырем. И то, что он добился этого всего через два месяца после прибытия, было во всех отношениях значительным достижением.
Хотя к концу второго месяца и пейзаж, и вся атмосфера стали для него монотонно знакомыми и почти всегда одинаковыми, Луиш-Бернарду по-прежнему не переставал удивляться некоторым выдающимся постройкам на острове, прежде всего Большим домам – особнякам владельцев плантаций. Его всегда впечатляла их архитектура – длинные прямые линии, безупречно белые стены, черепичные крыши, как в португальских деревнях, собиравшие с крыш воду латунные водостоки, выстланные деревянными досками полы, тяжелые, из темных сортов дерева двери, состарившиеся под слоем лака и времени. Он думал, сколько же рейсов из Европы нужно было совершить, чтобы привезти сюда то, что никогда не производилось на острове. Например, круглые фарфоровые ручки на дверях, посудные сервизы в буфете и в столовой, фирменные кровати, на которых ему приходилось спать, кувшины и тазики в спальнях, распятия и картины с изображениями святых или с какими-то отстраненными, абсурдными пейзажами, металлические кастрюли на кухнях, зеркала в залах, обитые бархатом или уже состарившейся кожей диваны, свисающие с потолка люстры, кантонские горшки и вазы. Среди многого прочего им были здесь также обнаружены индийская резная мебель из черного дерева, два рояля, которые он как-то случайно нашел в двух отдельных гостиных салонах, и даже граммофон, что доказывало, что он не единственный на острове его обладатель. Там, где администраторы плантаций не являлись их владельцами (как во всех самых крупных хозяйствах), Большие дома оставались необитаемыми почти весь год, до лета, когда начинался сухой сезон «гравана». Администраторы, вместе с семьями, жили в доме рядом с главным, во втором по размеру особняке на вырубках. Но когда приезжал Луиш-Бернарду, они «распечатывали» на один день хозяйский дом – его столовую и гостиную, а также гостевую спальню на верхнем этаже, когда он оставался на ночь. В некоторых из домов сохранялись признаки сезонного присутствия хозяев во время их последнего отпуска на плантациях – старые журналы, оставленные в гостиной, визитки с именем хозяина и названием плантаций на письменном столе в кабинете, убранные в буфет бутылки порто и коньяка, детские игрушки, оставленные в комнате наверху, льняные или хлопковые рубашки, мужской костюм, висящий на вешалке в спальне. По ночам, перед тем как заснуть, Луиш-Бернарду часто представлял себе хозяев, думая, какими они могли быть, эти люди, эта семья. Как они проводили здесь свой отпуск, как часто они сюда приезжали – каждый год, каждые два или три года, как они себя здесь ощущали, вдали от дома в течение трех месяцев, просыпаясь от громких приказов на утреннем построении, засыпая под доносящиеся из леса звуки. Как они боролись со скукой, с жарой, с этими медленно текущими, как песок в часах, монотонными днями. Наверное, они выезжали прогуляться верхом, обследуя лесные окрестности, слушали птиц, купались в холодных водопадах, спускались вниз, к океану, плавали среди черепах и барракуд в теплой прибрежной воде, уединялись со своими мыслями вечерами на веранде, вдыхая дымок от печных труб в соседней с ними деревне и чувствуя легкое головокружение от запаха керосина в лампе, в огне которой гибли мелкие ночные насекомые. Возможно ли, что иногда они задумывались и о той армии теней, что спала в ту