ночь в своей деревушке, чтобы завтра с утра отправиться строем на посадки, где снова, от солнца до солнца, им придется срывать эти волшебные плоды какао? Ведь именно они обеспечат их лиссабонским хозяевам образование, особняки, клуб для папы и платья из Парижа для мамы, английских «мисс», поездки в испанскую Севилью или во Францию, сезонную ложу в Сан-Карлуше, лошадей в клубе Jockey и только что заказанный папенькой в салоне на площади Рештаурадореш новенький авто?
Проживая жизни вещей в отсутствие хозяев, он научился расшифровывать и узнавать их самих. Ему удавалось видеть то, что увидели бы они, воображать и чувствовать то же, что в этой обстановке представили и почувствовали бы и они. Никто теперь не знал все вокруг так хорошо, как он. Он видел негров и их молчаливую смиренность, напрягшиеся на пределе возможностей мышцы, их почти детские взгляды, напуганные и одинокие, в которых иногда ему виделся и некий вызов с остатками гордости, спрятанной где-то глубоко-глубоко. Он замечал их улыбки, белые, чистые и открытые, когда кто-то обращался к ним по имени, как человек к человеку. Взгляд Луиша-Бернарду отмечал и белых – «резидентов», чиновников, священников, военных, администраторов, управляющих и их жен; он видел чопорность и ограниченность этих сеньор, усталость, тщеславность, а также еще живущую в них сопротивляемость внешней среде и волю или уже их полное отсутствие. И еще он видел, понимал и чувствовал знаки присутствия тех, кого здесь уже давно нет – первых, настоящих хозяев островов, от чьего имени все остальные старались поддерживать то, что у них еще оставалось от иллюзий и от надежд в этой бесчеловечной затее под названием Сан-Томе́ и При́нсипи.
Все это он, новичок в этих краях, видел и делал полностью осознавая суть происходящего, а взор и воля его оставались ясными и свободными от островной лихорадки, позволяя ему прекрасно отдавать себе отчет в том, куда он прибыл, зачем и для чего. В этом удушающем климате, в этой дурманящей тюрьме запахов, посреди того, что в понимании человека и является настоящим адом, его тело реагировало на усталость и суровые условия: оно слабело, пропитывало по́том простыни по ночам, а днем вымаливало передышки у палящего солнца и у жары. Однако дух его оставался по-прежнему чутким и бодрым, преданным всему, что осталось позади и верным забросившей его сюда миссии. В противном случае ничто не имело бы смысла.
Однако случился однажды и день, и час, когда Луиш-Бернарду споткнулся о предложенные ему судьбой обстоятельства. В конце концов, никто не сделан из железа, включая губернаторов. Это случилось во время посещения плантаций Нова Эшперанса, принадлежащей вдове Марии-Аугуште да-Триндаде, которая оказала ему – или он оказал ей? – честь открыть бал-представление нового губернатора португальской колонии Сан-Томе́. Нова Эшперанса располагалась неподалеку от селения Триндаде, которое он проезжал утром накануне, после довольно рискованного и напряженного визита на плантации Риу д’Оуру. Он остановился на обед, в районе полудня, когда жара и солнце были в самом зените, будучи в дурном настроении, готовый взорваться при малейшем выпаде в свой адрес. У него не было никакого желания посещать постройки или фазенды, слушать рассказы о новых посевах или о сборе урожая, жалобы на мировые цены, а также на леность работников и нынешнюю дороговизну рабочей силы. Однако вместо того, чтобы вывалить на Луиша-Бернарду все это, вдова приняла его как доброго старого друга.
Она сразу же отвела его на кухню своего дома, подала ему холодный лимонад, чтобы снять усталость с дороги, и показала ему стоявшее на огне жаркое из курицы и сладкого перца, блюдо, приготовлением которого, судя по всему, она же сама и руководила. Мария-Аугушта представила ему управляющего плантациями, сеньора Албану, пятидесятилетнего мужчину, с желтоватым, вероятно, от перенесенной малярии лицом. Он был субъектом довольно мрачным и неприветливым, говорил мало, и во взгляде его сквозило недоверие. Хозяйка сказала, что унаследовала его от своего отца. Тот нанял его управляющим как раз, когда Мария-Аугушта вышла замуж за офицера из местного гарнизона, командированного сюда из Ламегу, на севере Португалии. Албану служил верой и правдой отцу все последние шесть лет его жизни. Мать, у которой Мария-Аугушта была единственной дочерью, умерла значительно раньше, когда ей было всего три года, и в Албану она всегда видела кого-то вроде старшего брата. Он водил ее каждое утро в школу в поселке Триндаде, потом встречал, стоя в тени дерева с двумя лошадьми, защищал ее от вспышек отцовского гнева и наряжал вместе с ней молодое деревце, которое они ставили раз в году посреди двора, чтобы хоть как-то в этих далеких тропиках обозначить наступавшее Рождество. Сеньор Албану, слушавший все это молча, сидя за столом с тарелкой супа, был потом ее свидетелем на свадьбе, а позже, ее главной опорой в жизни, когда лейтенант Матуш скончался. Его смерть наступила после тяжелой агонии на фоне лихорадки, после шести лет замужества и жизни на плантациях; муж ее (она тяжело вздохнула) не оставил ничего, что могло бы стать его продолжением – ни детей, ни состояния, ни достойной пенсии, ни домика где-нибудь в Португалии – хотя бы для того, чтобы после смерти всех близких вернуться туда, откуда давным-давно уехали и ее предки. Решившись однажды поехать в Португалию и проехав сначала обычным для всякого знакомящегося со страной маршрутом, она съездила-таки на север, в Ламегу, напрасно проискав там хоть какие-то следы родословной своего покойного мужа. Потом она посетила Лиссабон и Каштелу Бранку в поисках собственных дальних родственников. Они встретили ее как какого-то экзотического зверька из далекой Африки, и она спешно вернулась к себе на Нова Эшперанса, где у нее было единственное, близкое ей живое создание, которое она знала с детства, где ей было знакомо пение каждой птицы и где, к огромному удивлению Луиша-Бернарду, она знала по имени каждого работавшего на нее черного батрака. Все, что принадлежало ей, было рядом, и не стоило искать другой мир, потому что его попросту не существует. Хотя, как ему также удалось позже выяснить, несмотря на внешние признаки, Мария-Аугушта не жила оторванной от этого мира: она выписывала журналы на португальском и французском языке, который она выучила в детстве с француженкой, женой тогдашнего губернатора, заказывала многочисленные литературные новинки из лиссабонских книжных магазинов, читала Э́су, Антеру[48], Камилу[49], Виктора Гюго, Мольера и даже Сервантеса. Дамы из местного общества ее ненавидели и постоянно плели вокруг нее интриги, но никто из них так и не дождался от Марии-Аугушты капитуляции.
За столом она была даже слишком оживлена и говорлива. Луиш-Бернарду, мысленно представив ее в лиссабонском обществе, пришел к заключению, что там такое поведение для дамы было бы все-таки неуместным. Физически она несколько излишне «выставляла себя», что контрастировало с ее положением и вдовьим статусом женщины лет тридцати семи – тридцати восьми, по его расчетам. Она была высокого роста, с полной, выступающей вперед грудью. В ее глубоком декольте периодически появлялся и снова исчезал медальон с портретом, вероятно, ее покойного мужа. В разговоре она и сама то выуживала его оттуда каким-то рассеянным жестом, то снова погружала внутрь. Черные длинные волосы были собраны на голове полукруглым черепашьим гребнем, оставляя по обе стороны лица два длинных, слегка небрежных локона. Жесты ее в разговоре за едой были не слишком сдержанными, что свойственно женщинам с устоявшейся репутацией в обществе, а платье из белого хлопка – длинное, до пят, в красных розах, с легким, грубоватым квадратным вырезом, идущим от плеч вниз к груди, вызвало бы, наверное, улыбку у лиссабонских модниц. У нее было лицо, сильно загорелое, что в то время было немодно, и довольно простым, с грубоватыми чертами, но вполне приятным, глаза черными. Мария-Аугушта не была той дамой, с которой бы лиссабонскому кавалеру Луишу-Бернарду захотелось прогуляться по центральной столичной улице или стать завсегдатаем ее салона. Но здесь, вдали от общепринятых норм, ее фигура, манеры и разговор воспринимались им как приятное развлечение. Она создавала вокруг себя атмосферу чего-то хорошо знакомого и расслабляющего, как отошедшая от дел прима, которую вы навещаете в ее провинциальном поместье, олицетворяя собой нечто благоприятное, первозданное и сулящее простое отдохновение.
После обеда, по-прежнему в компании молчаливого Албану, они отправились прогуляться верхом по вырубкам. Приближалась «гравана», сухой сезон, уже не было так жарко, как месяц назад, и влажность уже не была настолько всеохватывающей, чтобы падать прямо с небес на плечи и стекать потом вниз. Мария-Аугушта часто останавливалась, чтобы заговорить с женщинами или работниками плантаций, спрашивая тех о болезнях, о том, как дети, или просила дать ей кувшин воды. Иногда они уходили в сторону от дороги, вдоль которой росли кокосовые пальмы, и она показывала гостю что-нибудь любопытное, какой-нибудь красивый вид. Иногда она просто вспоминала с Албану какой-нибудь забавный, произошедший именно на том месте эпизод. Здешнее хозяйство было гораздо менее современным и технически оснащенным, чем те лучшие образцы, что Луиш-Бернарду видел до этого. Не было железнодорожной узкоколейки, деревня, где жили рабочие, а также сельскохозяйственные постройки были значительно меньших размеров, да и сама работа была не такой интенсивной: Мария-Аугушта явно не планировала ездить каждую весну в Париж или приобретать дом в престижном лиссабонском районе.
По дороге назад, спешившись и никуда не торопясь, они вели между собой непринужденный разговор. По ее просьбе Луиш-Бернарду рассказал о своей семье, о работе и жизни в Лиссабоне. Они говорили даже о политической ситуации, и он объяснял ей, в общих чертах, что представляет собой страна, которая была и ее тоже, но которую она почти не знала. Все это время он ни разу не чувствовал себя губернатором, приехавшим с инспекцией, а, скорее, каким-нибудь кузеном, навещавшим свою дальнюю родственницу в провинции. После первого получаса разговора он потребовал, чтобы Мария-Аугушта перестала обращаться к нему «сеньор губернатор». Если бы не постоянно находившийся в их компании «сеньор Албану», который, отвечая на его вопросы, также обращался к нему как к «сеньору губернатору», то со стороны, когда они возвращались к концу дня в Большой дом, их можно было бы принять за троих друзей, идущих домой с прогулки.