Они присутствовали на вечернем сборе, после чего Луиш-Бернарду впервые отправился в предназначенную для него комнату, самую первую из шести небольших помещений, расположенных одно за другим на верхнем этаже дома. Как он и предполагал, спальня оказалась очень простой, без особой роскоши. Ее окна выходили на задний двор с видом на гору, над которой уже начинало садиться солнце. Он принял ванну в единственной ванной комнате на этаже, наскоро вытер волосы полотенцем, слегка побрызгался захваченным с собой одеколоном и надел обычные брюки, белую рубашку и бежевый льняной жилет с пуговицами из слоновой кости. Засунув во внешний карман жилета сигару, он спустился на веранду.
Мария-Аугушта заставила себя подождать, примерно минут тридцать, прежде чем тоже спустилась. Пока ее не было, Луиш-Бернарду развлекался, потягивая джин-тоник и пытаясь разговаривать с сеньором Албану. Этот персонаж нисколько не раздражал его, однако сказать обратное было бы неправдой: его взгляд и голос были отмечены откровенным недоверием к собеседнику, и Луиш-Бернарду пытался понять, предназначено ли все это ему лично или всему человечеству в целом.
– У вас здесь семья, сеньор Албану?
Тот искоса посмотрел на губернатора, явно недовольный тем, что кто-то вмешивается в личную жизнь.
– Нет, у меня ее нет.
– Вы не женаты?
– Нет, сеньор губернатор, не женат. – Луиш-Бернарду, получив не слишком распространенный ответ, задумался над ним и над личностью, выдавшей эту сухую реплику: каков же настоящий статус этого сеньора Албану на плантациях и кем приходится он ее хозяйке? Например, где он живет здесь – в большом доме как член семьи или в соседнем здании как всего-навсего управляющий?
Луиш-Бернарду решил чуть получше разобраться в вопросе:
– Скажите мне, сеньор Албану, а от чего умер муж Доны Марии-Аугушты, лейтенант Матуш?
– Он умер от лихорадки.
– И давно это случилось?
– В ноябре будет пять лет. – Сеньор Албану напоминал сотрудника отдела регистрации гражданских актов, зачитывавшего короткие записи в книге учета. Или свидетеля в суде, который вынужденно отвечает на дежурные вопросы, не более того.
– И она никогда больше не выходила замуж?
– Она…?
– Да, Дона Мария-Аугушта.
– Не знаю, это ее дела. Может сеньор губернатор сам ее спросит за ужином?
Когда атмосфера между ними накалилась почти до предела, наконец-то появилась Мария-Аугушта, затянутая в плиссированное платье-корсаж желтоватого цвета с одетой под ним прозрачной кружевной сорочкой. Модель соответствовала последним модным образцам, с которыми она могла познакомиться в получаемых из Лиссабона журналах, однако цвет и отделка наряда вызывали определенные сомнения по части вкуса. Тем не менее от Марии-Аугушты пахло лосьоном, и было видно, что оделась она не просто так, а, как говорится, по случаю. Лишь сеньор Албану не принимал ванну и не сменил одежду: для него этот день был таким же, как все остальные.
Было заметно, что хозяйка дома хотела придать ужину некоторый церемониальный оттенок. Она призналась, что впервые имела честь принимать у себя за столом на вырубках губернатора Сан-Томе́ и При́нсипи и сожалела лишь о том, что ужин получился неформальным и столь непредставительным. Хозяйка зажгла свечи. По ее распоряжению ужин подавали две служанки, каждая в отглаженном переднике и чепчике. На столе было очень приличное белое вино под блюдо из креветок в остром соусе с пюре, а также под приготовленного в печи морского карася с матабалой[50] и жареным луком. После пудинга и фруктового салата Мария-Аугушта распорядилась подать на веранде кофе на подносе вместе с рюмками для порто и большими круглыми бокалами для коньяка. Чистое, без единого облака вечернее небо было усыпано звездами, временами дул легкий ветерок, трепавший листву деревьев на противоположной стороне двора, что неожиданно всколыхнуло в губернаторе щемящие душу воспоминания о португальском лете. Усевшись в плетеном кресле с подушками из домотканой материи, покуривая в неспешном блаженстве сигарету Partagas, Луиш-Бернарду тихо вздохнул – то ли от того, что все хорошо, то ли от смирения с действительностью. Мария-Аугушта, услышав его вздох, спросила:
– Затосковали по дому?
Он улыбнулся, не желая проявлять слабость.
– Да, иногда случается, но ничего особенного. Просто вечера здесь – такие разные.
– Вы скоро к этому привыкнете, вот увидите.
На некоторое время все замолчали. Вернее, они вдвоем, поскольку Албану молчал практически все время, внимательно разглядывая нечто, вероятно, весьма экстраординарное, обнаруженное им на его сапогах. Присутствие управляющего уже становилось излишним, и он сам это почувствовал. После двадцати минут, в течение которых он так ничего и не добавил ни к разговору, ни к окружавшему их ночному очарованию, он наконец-то поднялся из-за стола:
– Надеюсь, сеньор губернатор меня извинит, но мне нужно вставать в четыре утра. Завтра – новый день…
Луиш-Бернарду встал, чтобы попрощаться, заметив легкий кивок головы, который Албану адресовал Марии-Аугуште, выражавший нечто среднее между близостью и отстраненностью, подчиненностью и покровительством.
Оставшись одни, они какое-то время сидели молча, оценивая отсутствие еще недавно мешавшего им обстоятельства и не совсем понимая, как воспользоваться этим долгожданным для обоих уединением. Луиш-Бернарду был первым, кто попытался найти выход:
– Чем вы обычно заняты здесь в такие вечера?
Настал ее черед вздохнуть. Он заметил, как грудь ее поднялась над корсажем платья, а глаза заблестели, отразив свет горевшего рядом подсвечника. Луиш-Бернарду почувствовал, как ее тело вдруг ослабло, будто отвязавшись от чего-то, высвободив едва скрываемое желание, которое поднималось снизу вверх по ногам, по животу и груди и горело блеском в ее глазах. Ее хриплый грудной голос, идущий откуда-то издалека, из великого множества ночей, как эта, произнес:
– Думаю о жизни. О том, что было, что могло случиться и что еще произойдет. Чем еще я могла бы быть занята, по-вашему..?
– И она имеет смысл?
– Что? Жизнь, моя жизнь?
– Да.
– Не спрашивайте меня об этом. Такие вопросы здесь не задают. Да и зачем? Вы ведь тут всего-навсего проездом, годом больше, годом меньше, потом вы все равно вернетесь в Португалию. Ваша жизнь там, а здесь вы только временно. Я – нет: я здесь живу, живу всегда, это то, что уготовила для меня судьба. Я ничего не выбирала и не в состоянии выбирать. Я хватаю то, что проходит мимо, и, когда мне это удается, тогда уже этим управляю я, а не наоборот. Вы понимаете, о чем я говорю?
Луиш-Бернарду посмотрел на нее сквозь полумрак. Ему было жаль ее: судьба, фактически, бросила ее здесь, хотя было ясно, что она заслуживает большего, чем это захолустье. Он был тронут тем, как она его приняла – без лишней претенциозности, ничего не разыгрывая и не скрывая, что она позаботилась лично о его обеде и ужине, рассказала историю своей жизни, не проявляя при этом каких-либо комплексов или желания самоутвердиться, была здесь с ним весь день, искренне радуясь возможности принять губернатора у себя, не как владелец плантаций, а просто как женщина, которая принимает у себя мужчину и делает все, чтобы ему угодить. «Здесь все, все совсем по-другому, – думал он. – Гораздо быстрее, проще и прямее». Сколько раз ей еще придется надеть ее платье и этот корсаж, из которого, буквально выпрыгивает ее грудь? Сколько раз еще она зажжет свечи и прикажет служанкам надеть их отглаженные одежды? Сколько раз еще она отправится за «порто-винтажем», что стоит у нее в буфетном шкафу? Сколько раз еще она сможет здесь побеседовать с цивилизованным мужчиной в такую тихую звездную ночь на веранде дома, который она получила в наследство, как получают в наследство тюрьму?
– Да, думаю, что я вас понимаю.
Она поднялась и встала перед ним. «Я хватаю то, что проходит мимо, – подумал он, – идеальная фраза для того, чтобы откланяться».
– Луиш, для меня было большой честью принимать вас здесь, на Нова Эшперанса как губернатора. Поверьте, это истинная правда. Однако мне было так же приятно принимать вас здесь и как человека. Я бы хотела снова увидеться с вами… сегодня или когда вы того захотите. Спокойной ночи.
Она ушла, а Луиш-Бернарду сидел еще какое-то время в плетеном кресле, подняв ноги на перила веранды, с горящей в ночи сигарой. Летучие мыши тихо перелетали из одного конца веранды в другой, привлекаемые светом, исходящим от подсвечника, огибая в самый последний момент пламя свечи. Из темноты леса доносилось стрекотание сверчка, ночные птицы своими криками обозначали себе территорию для охоты. В какой-то момент он услышал глухие шаги под верандой и поднялся для того, чтобы посмотреть, кто это. Он не ошибся: именно в эти секунды внизу, под навесом проходил Албану. Их взгляды, один смотрящий из света, другой из темноты, на мгновение пересеклись.
– Все в порядке, сеньор Албану?
– Мне кажется, да, сеньор губернатор.
Его сигара истлела. Рюмка портвейна была допита. Огонь свечи становился все слабее. Он слышал, как она вышла из ванной комнаты, после чего дверь в ее спальню в конце коридора тихо прикрылась. Он поднялся и попытался уловить в воздухе запах далекого отсюда океана. Пахло лишь ночным лесом, над которым сгущалась тьма, резким ароматом какао, а еще – его напряженным по́том и желанием, которое сдерживается лишь расстоянием длиной в коридор. Он задул пламя, вошел в дом и, больше уже не останавливался, слыша потом лишь стук своих шагов по коридору. На секунду он замер у двери комнаты, в самом конце. Поворачивая круглую, из слоновой кости ручку двери он почувствовал ее холод. Тяжело вздохнув, он вошел в комнату, крадучись, словно вор.
X
– Mr. Jameson, Sir! The captain sent for you: we are there, Sir![51]
На самом деле, он не спал, когда услышал стук в дверь своей каюты и голос дежурного юнги, звавший его. Предчувствие разбудило его несколькими минутами ранее, когда он догадался, что наступило время его встречи с тем новым, что приготовила для него случайная цепь последних событий его жизни. Он поднялся, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену, Энн, спавшую, словно ребенок рядом с ним. Наверное, в тысячный раз за семь лет, прошедших с их женитьбы, он посмотрел на нее спящую, отстраненную от всего происходящего, и в тысячный же раз нашел ее настоящей красавицей. Он глядел на ее светлые волосы, ниспадавшие на шею беспорядочным каскадом прядей, на длинный, прямой нос, большой, сложившийся во сне в безмятежную улыбку рот, тонкую руку, лежавшую на том месте, которое только что занимал он сам, на совершенный изгиб ее груди в декольте ночной рубашки из белого льна. Ему захотелось вернуться в постель, снова переплестись с нею в объятиях и проснуться значительно позже, в другой жизни и в другой день, который бы не был столь пасмурным и затянутым облаками, как этот.