В то воскресенье Алистер, против обыкновения довольно озабоченный, находился в своем кабинете центрального управления полиции, располагавшегося в верхней части города. Несмотря на выходной, он приехал в управление с каким-то баулом из мешковины и закрылся на ключ в своем кабинете, попросив дежурного офицера, чтобы его не беспокоили. Он развернул рогожку и выставил то, что в нее было завернуто на столик напротив своего бюро, внимательно рассматривая теперь, когда его уже никто не сопровождал, то, что некоторое время назад реквизировал в еврейском квартале, в лавке по продаже драгоценностей и антиквариата. Речь шла о паре канделябров на три свечи каждый, из цельного серебра с инкрустированными вкраплениями из золота и рубинов. На подставке канделябров была выбита разделенная между ними надпись, которая, если поставить предметы рядом, образовывала фразу: «Eterna Fidelitas, Shrinavar Singh, 1888»[67]. Шринавар-сингх был отцом и предшественником сегодняшнего раджи Гоалпара, а фраза о «верности навек», вне сомнения, говорила о верности английской Короне. Сама пара канделябров, стоимость которой ему было просто страшно вообразить, вне сомнения, была из губернаторского дворца. Подумав это, Алистер Смит ощутил, как спина его содрогнулась от холода. Он вновь упаковал канделябры в мешковину, крикнул дежурному, чтобы ему снарядили повозку и, в нарушение всех норм поведения и субординации, решил потревожить губернатора и отправиться этим воскресным днем к нему домой.
Энн и Дэвид находились в саду, наслаждаясь поздним полуденным ветром, несущим с собой влагу с реки. Слуга принес им чайный поднос с маленькими булочками для Энн и кувшином холодного лимонада для Дэвида. Он лежал, растянувшись на плетеном шезлонге, рядом с ним, у ножки стула на земле, стоял стакан с лимонадом. Дэвид был занят чтением газеты Times of India, перескакивая с одной строчки на другую из-за полусонного состояния, в котором он пребывал, подобно коту, сладко растянувшемуся на солнце. Энн сидела на простом плетеном стуле, на столе рядом лежала, судя по всему, уже давно закрытая книга. Она слушала, как журчит река Брахмапутра, чьи священные воды, по ее убеждению, защищали и ее замужество, и эти волшебные мирные мгновения. Энн смотрела на мужа несколько отвлеченно, но с нежностью и спокойствием, уже в тысячный раз сожалея про себя о том, что он не может дать ей сына, который сейчас гулял бы здесь и играл на травке, завершая своим присутствием идиллическую картину дня.
Прошло уже два с половиной года с тех пор, когда они приехали в Ассам. В начале их пребывания здесь время летело довольно быстро: Дэвид постоянно перемещался по штату, одержимый желанием все разузнать и организовать, что заставляло его подолгу находиться вне дома. Иногда Энн ездила вместе с ним, и тогда она уставала так же как он, как и он чувствуя важность своего пребывания здесь. Она стала восхищаться им еще больше – его энергичностью, решимостью и самоотдачей в решении каждой стоящей перед ним задачи. Со временем их жизнь стала более размеренной, командировки Дэвида более редкими, и у них появилось больше времени для того, чтобы быть вместе в Гоалпаре, даже если он иногда и отсутствовал, уезжая к радже, когда тот находился в городе. Тогда, по ироничному, вперемешку с легким упреком замечанию Энн, у Дэвида открывался его «персональный сезон муссонов». Потом время стало течь чуть медленнее, и Энн уже начинала представлять себе, что через пару лет Дэвида, может быть, переведут в другое место, и тогда она начинала гадать о том, что же готовит им будущее. Совершенно точно, он никогда не оставит Индию, а она никогда не оставит его. Но между одним назначением и другим у них, конечно же, будет время и возможность для того, чтобы поехать в по-прежнему неведомую для нее Англию, страну, которая являлась ее родиной, но только по крещению. Гоалпар тогда рассматривался бы ими как переходный период, период учебы и накопления опыта, а кроме этого, также как время, в течение которого они, находясь вдали от семьи и друзей в Дели, сумели постепенно укрепить свои супружеские узы. Конечно же, здесь ей было более одиноко, потому что настоящих друзей она себе так и не завела. Для тех, с кем она иногда общалась и для местных устоявшихся порядков она обладала чересчур уж либеральным взглядом на вещи. Энн была менее сдержанной и имела мало общего с другими женщинами колонии для того, чтобы вести с ними долгие беседы, разделять их вздохи, переживания, так и не высказанные вслух намеки и жалобы на монотонность супружеского существования. У Дэвида был штат, которым он управлял, ежедневные проблемы, которые приходилось решать, была охота, поездки по территории и, наконец, их мужские посиделки у раджи. Энн ничего подобного не имела. Она развлекала себя чтением, прогулками в саду. Самыми яркими моментами ее одиночества были сеансы массажа, который делала ей Ариза, ее служанка. Массаж выводил ее чувственность на новые безграничные просторы, и по ночам Дэвид собирал плоды ее контролируемого транса, каждый раз наслаждаясь и даже несколько опасаясь ее свободной, почти животной сексуальности. Никакая другая женщина в его жизни не была способна возбудить его так, как это делала Энн. И то, что она при этом являлась его законной супругой, было такой редкостью для тогдашнего общества, что Дэвид беспрестанно благодарил небеса за этот ниспосланный ему дар свыше.
Сейчас Энн наблюдала за тем, как, сморенный чтением газеты, он время от времени клевал носом, напоминая тревожное животное, которое, наконец-то успокоилось. В ее взгляде сквозил огонек лукавства и собственничества, который трепетал внутри ее тела, подобно тому, как подрагивали на ветру листья ив, склонившихся над водами Брахмапутры.
Именно в этом оцепенении дремы, в которой находился он, и в состоянии пространных размышлений, которыми была охвачена она, и прозвучали слова их старшего дворецкого Йогхинда, возвестившего о неожиданном визите досточтимого Алистера Смита, просившего соизволения прервать воскресный отдых Их Превосходительств делом, требующим незамедлительного рассмотрения.
Мгновенно вскочив, Дэвид полностью пробудился, отбросил в сторону Times of India и почти крикнул Йогхинду:
– Так пусть он заходит, ну же!
– Ты хочешь, чтобы я вышла, дорогой? – спросила слегка напуганная Энн.
– Нет, не нужно. Наверняка разговор не будет касаться государственных секретов.
Алистер Смит вошел, держа в руке свой головной убор, разразившись извинениями и поприветствовав губернатора своей влажной от пота рукой. Дэвид пододвинул к нему стул и предложил сесть:
– Будьте добры, Алистер. Не желаете чаю, лимонада или чего-нибудь еще?
– Лимонада я бы выпил с удовольствием, сэр.
Энн сделала жест Йогхинду, который поспешил принести дополнительный стакан и тут же снова удалился, после соответствующего знака со стороны Дэвида.
– Что вас привело сюда в этот день, Алистер? И что это у вас такое таинственное в руке?
Алистер сделал глоток лимонада, будто набираясь храбрости. Он в задумчивости взглянул на кончики своих форменных ботинок, подумав, достаточно ли они начищены, чтобы в них можно было появиться в доме губернатора. Весь вид его напоминал облик мальчишки, который собирался просить прощения за совершенный им проступок.
– Дело, приведшее меня к вам, заключается как раз в содержимом того, с чем я сюда явился. – Он начал разматывать мешковину, а потом снимать газетную бумагу, в которую были завернуты драгоценные канделябры. Делал он все это довольно неуклюже, подрагивавшими пальцами, что лишь подстегивало нетерпение Дэвида и растущее беспокойство Энн. Наконец, он освободил содержимое мешка от бумаги и левой, а затем правой рукой вытащил оттуда по канделябру. Энн подавила вырвавшийся у нее возглас удивления.
– Вы узнаете это, сэр?
– Конечно, – ответила Энн, не дождавшись реакции Дэвида. – Это подсвечники из красного зала, подарок предыдущего раджи, когда губернатором был сэр Джон Перси! Где вы их нашли, мистер Смит?
Дэвид знаком показал Энн, чтобы она помолчала.
– В лавке одного еврея, который торгует древностями, серебром, золотом и драгоценными камнями. Некий Исаак Рашид, его в городе многие знают.
– Я хорошо знаю мистера Рашида и даже покупала у него кое-какие вещи. – Энн снова не смогла удержаться. – И как же у него оказались предметы, которые являются собственностью этого дворца и английской короны?
– Энн, я прошу тебя! – Дэвид сильно побледнел. («Это от возмущения», подумала она). – Пусть господин суперинтендант все объяснит, не надо его перебивать.
– Да, как раз первое, что я хотел вас спросить, сэр, не обратили ли вы внимание на пропажу этих подсвечников?
На этот раз, противореча своей недавней просьбе, Дэвид вопросительно взглянул на Энн.
– Нет… нет. Я, наверное, – начала она, – уже несколько дней не заходила в красный зал. А если и заходила, то не обращала внимания. Да вы и поймите, мы ведь не ждем, чтобы у нас что-то пропадало в доме, если только какие-то вещи не забираются в чистку. Однако подождите. Йогхинд! Йогхинд, подойди-ка сюда!
– Да, мэм?
– Йогхинд, ты не обращал внимание на то, что из красного зала исчезли вот эти канделябры?
Слуга опустил глаза и, спустя секунду ответил:
– Обращал, мэм.
– Когда же?
– Позавчера.
– И ты ничего не сказал?
Йогхинд, вот уже четырнадцать лет верный, без единого упрека в свой адрес, старший дворецкий губернаторского дворца, снова опустил глаза и замолчал. Энн смотрела на него, уже не веря в то, что происходит. Тут в разговор вступил Дэвид:
– Ну же, Йогхинд, объясни, почему ты не сказал ничего госпоже сразу, как только обнаружил пропажу?
– Сэр, я подумал, что, может, госпожа или господин губернатор по какой-нибудь причине отнесли их к оценщику или к реставратору.
– И тебе не пришло в голову, – Энн уже начинала терять терпение, – что их попросту украли, кто-то из прислуги или тот, кто незаметно для всех проник в дом?